Дела рук твоих

У Трубецкого ноги в землю так и вросли, когда он поймал, накликал на себя этот взгляд. Как только приметил, черт. Литератор, а глазастый, будто… Позднее он будет находить единственную благодать в том, что его сочли достойным заметить, а не отвернули святые головы. Взгляд свысока, ведь все пятеро на помосте и стояли как на выправке перед Императором, где и он когда-то подпирал им плечи и гордо вскидывал подбородок, князь же, князь. Смотрел на него удивленно, с ярой злостью, которая вгнали бы графа в краску, если б глаза смотрящего вмиг не покрылись красной мокрой корочкой, а губы не зашептали то, что Трубецкой болезненно жаждал знать и никогда, никогда не узнает. Молитва? проклятье? Он не хотел крови — ее и не будет. Князь не струсил, не побоялся, просто не захотел. Как удобно. Князья они же все такие на Руси. Милосердные. Вон, мятежников даже не четвертовали. От одной мысли в голове потемнело, и ему пришлось придержаться за плечо мальчика, который сквозь толпу пробирался ближе, чтобы рассмотреть казнь. Рылеев и другом-то ему не был. Они сошлись в последние дни, но совпали со звоном. Рылеева стали посылать его «уболтать», и Трубецкой был даже не против. Глаза загорелись у обоих, но особенно у Рылеева, который смотрел с таким восторгом, что даже собственные дети Трубецкого так не смотрели, когда он рассказывал им, как воевал с Наполеоном. Уже не так смотрел, не смотрел вовсе. Поэту надевали мешок, нацепляли петлю, что так все быстро, он не думал, что так быстро. Они шагнули вниз, и Трубецкой не смог, он зажмурился, отвернулся всем корпусом и поспешно стал уходить, чуть не падая лбом в землю. Он корчился через толпу, когда услышал звук удара и ахи женщин и как толпа хлынула мимо, и с мыслью рано, я считал, рано, он бросился туда же, назад и увидел, что троих — троих, спасибо, троих, — поднимали с земли. Сорвались. Дамы громко забалоболили, помилуют ли этих теперь с божьим знаком, а господа многозначительно посматривали да покашливали «необычно-с» меж собой. Трубецкой смотрел, как очарованный, и наверное улыбался, как подонок, когда с упавших снимали мешки. Они те первые, кто смотрят на оставшихся висеть. Трубецкой запоминал и знал. По номеру, по цвету брюк, по оттенку мешка, по дрыгающимся ботинкам. Он знал, кем кто был. Поэтому он видел, как его Рылеев сделал первый глоток воздуха и как потом задышал, точно новорожденный котенок, которого только и хочется, что приголубить да причесать. Муравьев-Апостол подал Рылееву закованные в кандалы руки, за которые тот ухватился своими и с усилием встал. Каховский там же с ними. Братство навек, частью которого Трубецкой уже не смел, не должен был сметь… — Что за страна, где тебя повесить не могут! — крикнул Рылеев, как, бывало, свои стихи, но это уже стихи совершенно иного рода. Про Трубецкого он явно забыл. — Несчастные! Гонец от императора прискакал и не дал продолжить. Их поспешно ввели обратно на помост, надели те же мешки, новые веревки, пока никто не успел опомниться. Стояли декабристы уже не так гордо, на шеях красные рубцы, но они хотя бы умирали в этот раз, а Трубецкой хотя бы смотрел.

***

Рылеев куда ближе был к Бестужеву-Марлинскому, с которым они вели свой альманах, за столом наперебой цитировали Руссо, вспоминали самые непримечательные строчки старых европейских писателей и говорили, в общем, лишь о возвышенном. Литератор… а как просчитывал верность полков, как расписывал печальную судьбу царской фамилии в случае их победы. Рылеев — поэт, но не стоило им пренебрегать. Поэт он, во-первых, хороший. А во вторых, поэт — болтун, а болтун — это уже наполовину политик. У него не было возможности взять с собой стихи, а просить у того же Бестужева не позволяли остатки гордости, и Трубецкой мучился и бился головой об стену, будто точно уже не князь, и вспоминал. Строчку за строчкой, перепрыгивая и ошибаясь в словах, рифмах. Наклон головы, когда читал ему одному в пустой комнате, артикуляция, звук голоса, усмешка, соломенные русские волосы. Это было самым адским времяпрепровождением. Только в ночи он позволял себе скорбеть, врываясь в волосы, воя в подушку, жмурясь в неслышном крике, скривив губы. «Я не хотел тебе такой судьбы. Такой смерти. Прости». Он кривился этим словом и старел с ним. Они смеялись вместе, рядом. Часто. Рылеев не всегда думал в одном темпе, нос к носу с ним, Пестелем или Муравьев-Апостолом, но над шутками смеялся всегда первый и первый же заводил публику. «Я любил его. Я любил их всех». Он понял это тихо и спокойно тихим спокойным днем, когда солнце светило ему в острог, а на руке чувствовал лихорадочная пылающая рука Рылеева, тащившая его на площадь.