Touch me slow, feel my heart bleed

Поздняя осень в Нечистой Юдоли время тоскливое и серое — и без того мрачную крепость затягивает тяжелым туманом и полными проливных дождей тучами. В просторных залах и коридорах гуляют ледяные сквозняки, треплют слабое пламя свечей и звенят украшениями на птичьих клетках, висящих под навесом во внутреннем саду. Не Минцзюэ возвращается с утренней тренировки, умышленно делая крюк через хитросплетение коридоров — холодный влажный воздух оседает на разгоряченной упражнениями коже, собирается росой на спутанных волосах. Он уже успел выучить, где найти брата, пока тот отлынивает от обязательных тренировок. Не Хуайсан сидит в открытой беседке в самой глубине внутреннего сада, такого же серого и неприметного, как и все вокруг в это время года, и кутает озябшие плечи в тяжелый, подбитый мехом плащ, не отрывая взгляда от разложенных на низком столе свитков. Не Хуайсан не похож на тех, кто раньше железной рукой управлял Орденом Цинхэ Не, и совсем не похож на старшего брата. У него нежные руки и тихий голос, а в движениях больше показной грации, чем силы, и вечный веер вместо традиционной сабли. Не Минцзюэ чувствует бессильную, тоскливую ярость каждый раз, когда видит, как тонкие пальцы брата перекидывают за спину блестящие и тяжелые, как дорогой шелк, волосы. Беззащитный и хрупкий, словно один из его проклятых вееров. Дагэ защитит его от всего света, если понадобится, но срок жизни глав клана Цинхэ Не пролетает стремительно, сжигаемый без остатка бушующей внутри Ци, и кто защитит его, когда время его брата подойдет к концу? Не Минцзюэ знает, что шепчут злые языки о его младшем брате — что он слаб, что клану нужен сильный, настоящий лидер, которым он никогда не станет, что таким трудом добытые заслуги клана окажутся забыты. В пустоте уснувшего сада точеная фигура брата кажется ему болезненно-одинокой, окруженной увядшим, серым миром. — Хуайсан! Брат вздрагивает от окрика, роняя свиток и едва не расплескивая остывший чай, и машет ему ладонью, даже несмотря на улыбку напрягаясь всем телом. — Дагэ! Прости меня, я, кажется, увлекся чтением и не уследил за временем. Хуайсан улыбается виновато, прячет глаза за длинными ресницами, и кажется только в это мгновение осознает, что просидел на морозном воздухе несколько часов. — У тебя губы синие. Брат и правда выглядит промерзшим, и Минцзюэ отставляет саблю в сторону, опускается рядом, выхватывая внимательным взглядом отрывки текста в разложенных бумагах, и тут же узнает бледный льдистый узор облаков клана Гусу Лань. Сичень привез, значит, больше никому не дали бы позволения вывезти ценные труды из библиотеки клана. Его самого, правда, в известность о подобном одолжении решил не ставить. Он знает, что Хуайсан изучает - искажение Ци и все, что имеет к этому хоть какое-то отношение - и знает, что даже ему не под силу найти лекарство, даже несмотря на весь его так тщательно скрытый за безделушками и нервами ум. Время неумолимо, и с каждым днем Не Минцзюэ все сильнее чувствует цепкие когти безумия, раздирающие и без того неспокойный разум на части. Хуайсан протягивает руки к нему, прячет озябшие пальцы в его широких, покрытых мозолями и шрамами ладонях, жмурится недовольно, когда согревающиеся пальцы начинает покалывать. — Обещаю, завтра я буду на тренировке вовремя. Минцзюэ целует его, жарко, глубоко и жадно, чувствуя, как брат замирает на мгновение, прежде чем ответить. Обычно они слишком осторожны, огорожены запертыми дверями и талисманами, но сегодня все иначе — уснувший, выглядящий мертвым сад и печальные тени под глазами Хуайсана складываются в тревожную картину возможного будущего, и прогнать видение выходит только вот так, одним на двоих дыханием. — Заканчивай возиться с книгами. В полдень общий совет, и ты там тоже должен быть. И без «ну дагэ». Хуайсан кивает, сгребает свитки в неаккуратную стопку, подергивая тяжелый плащ, и касается его плеча чуть потеплевшей ладонью. — Я буду там. Обещаю. Минцзюэ прижимается к его запястью губами, а потом встает на ноги, возвращаясь в реальность, которая так редко позволяет ему даже короткую передышку. Он жив, относительно в своем уме, и пока что у него еще есть время, а значит нельзя тратить такие бесценные минуты зря. *** За военными картами и спорами день подходит к концу стремительно, сменяясь сначала серыми, хмурыми сумерками, а потом и беззвездной ночью. Брат откланивается сразу после ужина, а сам Не Минцзюэ отсылает советников далеко за полночь, когда даже слуги затихают и лишь караульные едва слышно переговариваются на стенах. Нечистая Юдоль полна теней и тишины, и трепещущий свет свечей выбивается из закрытых дверей его покоев косым золотистым лучом. Он отставляет саблю в ножнах у изголовья постели и встает на колени у края, чувствуя, как осторожные пальцы распутывают собранные заколкой волосы. Обычно брат достает ему макушкой до плеча в лучшем случае, но вот так они могут поймать взгляд глаза в глаза, не прикладывая усилий. Не Хуайсан не великий воин, как старший брат, не талантливый заклинатель, но Не Минцзюэ покоряется ему, как не покорился никому за свою пусть и недолгую, но от этого не менее непростую жизнь. И хоть на несколько мгновений чувствует себя свободным. Пальцы Хуайсана скользят по его плечам, зарываются в волосы, массируя напряженный загривок, и Минцзюэ жмется щекой к нежной ладони, ловит, прихватывая зубами, заставляя его рассмеяться. Брат и раньше редко смеялся при нем, а в последние месяцы даже широкая улыбка стала чем-то редким и драгоценным, и Минцзюэ хочется запомнить его вот таким — невыносимо красивым в теплом свете свечей, принадлежащим ему и только ему. Через мгновение все горькие мысли теряют значение, потому что Хуайсан выгибается, тянет его на себя, заставляя забраться на постель, и даже через слои одежды сердце брата колотится пойманной в силки птицей. Хуайсан сжимает ладонь на его загривке, тянет к себе с такой несвойственной ему в других обстоятельствах непреклонной уверенной силой, что Минцзюэ тут же ведет от этого странного сочетания силы и хрупкости. Возможно, он такой же глупец, как и все вокруг, и его брат справится со всем, сможет выжить, когда дагэ не станет, ведь есть же в нем эта уверенная сила, где-то очень глубоко внутри? Хуайсан разглядывает его лицо, внимательно и напряженно, чуть приоткрыв губы, и сцеловывает тяжелые мысли с его ресниц и нахмуренных бровей, прежде чем податься всем телом ближе, потереться, бесстыдно расставив тонкие лодыжки на скользких краях одеяния. Самоконтроль утекает стремительнее, чем ревущий поток горной реки, и Минцзюэ наваливается, привычно запускает ладони под слои ненужной сейчас одежды, тянет, пока ткань не начинает трещать, открывая бледную, бархатную кожу. Так не похожую на его собственную, покрытую шрамами и царапинами от бесконечных тренировок с саблей. Следы на коже брата расцветают, стоит сжать зубы и пальцы чуть сильнее, но Хуайсан не противится, жмурится лишь и ерзает, запрокидывая голову и открывая доступ к длинной напряженной шее, которую так приятно сжать ладонью. Голод поет в крови, стучит набатом в висках, и Минцзюэ привычно уже тянет узкие бедра брата на свои колени, заставляя сомкнуть лодыжки вокруг поясницы. Его ладони выглядят словно высеченными из грубого камня на фоне остро выступающих бедренных косточек Хуайсана. Каждый раз, начиная с того, самого-самого первого, нелепого от их обоюдной неопытности, Минцзюэ думает о том, что вот этот момент единения может стать их последним, не важно, в Ци или во вражеском клинке будет дело. Ему хочется закрыть брата собой от всех печалей и тьмы, которыми так полон мир за стенами их дома, но все что он может — надеяться, что брат справится в одиночку, и делить с ним постель, заменяя страх желанием. Хуайсан горячий и узкий, сколько бы раз они ни были вместе, и Минцзюэ вжимает его в изголовье, не сдерживая силу, зная, что брату именно так нравится больше всего — когда от железного самоконтроля дагэ не остается даже намека, а сабля в ножнах у изголовья бьется, вспыхивая лихорадочной энергией, кормится от их близости и слияния. Минцзюэ не отводит глаз от лица брата — потемневшие, искусанные губы, алеющие щеки и липнущие к влажной коже пряди гладких, темных волос. Он жмурится, стонет каждый раз, когда движения становятся слишком резкими и глубокими, но не делает даже попытки отстраниться. Хуайсан кончает первым, сжимается вокруг его члена горячо и туго, и прячет лицо в плечо брата, пытаясь вернуть сбившееся дыхание. Минцзюэ кончает следом, толкается бедрами, входя глубоко и сильно, и утыкается губами в растрепанную макушку, навалившись сверху. По покоям гуляет промозглый сквозняк, принося с собой запах приближающейся зимы, и Минцзюэ накидывает на них обоих тяжелое покрывало, позволяя брату поймать левую ладонь и переплести пальцы. — Тешань подошел? — Он идеальный. Спасибо, дагэ, я ценю этот подарок. У Хуайсана поперек ладони крошечные, едва ощутимые царапины от непривычной рукояти боевого веера, и Минцзюэ касается их губами, скользит ладонью по теплому, гладкому бедру брата. Он хотел бы дать ему все, о чем только можно мечтать, безопасную, спокойную и счастливую жизнь, а не выживание, но все что он может — это отдавать все тепло и нежность, что еще в нем остались, и вложить в руку брата оружие ему под стать, обманчиво безопасное и хрупкое на вид. И верить, что его брат окажется сильнее, чем он сам.