Дядя с папиной работы

— Я, кажется, люблю вас, Володя, — сказал смешной Есенин, сейчас выглядевший, словно пятиклассница, смотря на Маяковского не то со страхом, не то с каким-то предвкушением. Обычный деревенский пацан, который смог подцепить грозную глыбу с отцовской работы смущенно рассматривал свои покоцанные тапочки. Пальцы его рук мелко подрагивали как и он сам — волновался значит. Волновался, стоя в березовой роще родного села, волновался, сжимая в руках треклятый блокнот с глупыми стихами, покусанный карандаш, волновался, вылупив светлые глазенки, которые глядели то в черные глаза напротив, то на траву, в надежде хоть на какую-нибудь реакцию. Сережа похлопал пушистыми ресницами пару раз, тут же переместил взгляд куда-то в сторону, стыдливо ссутулившись. Пожалел о сказанном, необдуманном. А Маяковский все стоял, надвиснув, опираясь рукой, которую прямо жгло, о тощую молодую березку, игнорируя желание натереть ладонь мылом. Стоял и сверлил взглядом кучерявую светлую макушку школьника, сверлил до тех пор, пока не наклонился, не положил огромные руки на чужие плечи, которые в тот момент казались по-девчачьи хрупкими. Володя таким образом заставил Сережу снова взглянуть себе в глаза. Оба молчали, думали. Где-то там, в глубине своей душонки, Маяковский понимал, что вот Сережа окончит одиннадцатый класс и умотается в другой город, в Москву, например. Бросит тут, в Константиново, оставит, словно до тошноты надоевшую игрушку, упорхнет в закат, ехидно посмеиваясь. Но сейчас он бегал хвостиком, посвящал стихи, такие глупые, но красиво написанные, чувственные, а в этот момент и вообще в любви признался, смотрел с надеждой, жалобно, так, что внутри все в узел скручивало. Маяковский, еле заметно тряхнув своей темной башкой, наклонился. Одна его рука, до этого лежащая на юношеском плече, плавно, неторопливо переместилась на светлый затылок. Грубые пальцы чуть погладили белокурые, кудрявые волосы, слишком мягкие. Владимир кончиком языка облизнул свои внезапно пересохшие губы и подался вперед, целуя ласково, легко и не давя. Сережа не то чтобы умел целоваться, просто он не хотел вести себя как бревно, поэтому он решил хоть как-то посодействовать. Юноша начал гладить щеки Маяковского тонкими, теплыми пальчиками, ерошить волосы на затылке, никогда прежде не чувствуя такого прилива трепета и других светлых чувств от простого, невинного чмока, прикосновения губ к губам. К сожалению, Владимир вынужден был прервать этот момент, поскольку Сережа начал оседать, плавно опускаться в изумрудную, поблескивающую на свету яркого летнего солнца траву. — Это… это значит?.. — протянул Есенин, потирая ладошкой красную от смущения щеку. Он надеялся на то, что «дядя с папиной работы» скажет хоть слово. — Да, — глыба засунула огромные руки в широкие карманы рабочих брюк и незлобно ухмыльнулась, прикрыв глаза. У Сережи появился повод для написания нового стихотворения.