Разбивая Солнце

Солнце, близясь к закату, лучистой рябью танцевало на черепице дворцовых крыш, перескакивая с одной на другую и заканчивая свое путешествие здесь — среди резных колон верхней палаты его дворца, прорвавшись золотым потоком через открытые ставни. Не было ничего необычного в том занятии, что стало для Бога Войны — истинного мастера боевых искусств — почти ритуалом: подниматься на самый верх собственной обители в час уходящего дня и посвящать время духовными и телесными практиками. И все же для невольного свидетеля, чей силуэт напоминал бездыханное изваяние на фоне лазурного неба, каждое движение, каждый вздох другого бога казался священным. Он наблюдал, и в его печальных глазах отражался огненный свет. Му Цин кружил перед ним, подобно листку, унесенному потоком ветра, и замирал тут же, точно неподвижное дерево. Босые стопы скользили по полу, едва касаясь, а дыхание создавало собственную таинственную музыку. Даже слепящее солнце будто бы боялось нарушать ту гармонию, что царила внутри. Оно бережно ласкало оголенную кожу божества, и та, всегда бледная, сверкала под этими прикосновениями; путалось в завитках отливающей медью косы, которая, вторя ритму шагов, вздымалась и опускалась, кончиком доставая до края черных хлопковых штанов. Во всем этом был какой-то покой, который Фэн Синю никогда не удавалось заслужить присутствием, лишь украсть, как сейчас. Всегда далекий, Му Цин теперь принадлежал ему одному, таким, каким увидеть его мог только он. Это была иллюзия, Фэн Синь хорошо знал, и все равно продолжал смотреть, сдерживая шумный вздох, что мог бы ее разрушить, и желал лишь бы то, что он видит, длилось вечно. — И долго будешь там стоять? — ледяным клинком голос Му Цина разбил «вечно» на тысячи нефритовых осколков. — А мне дозволено войти? — Будто тебя кто-то остановит, — буркнул Му Цин, отворачиваясь, — Зачем пришел? — Разве это не утренние практики? — отвлеченно спросил Фэн Синь, наконец выходя из тени. — Я внес изменения, — та резкость, с которой Му Цин ответил, не оставляла места для продолжения разговора, и Фэн Синь мог только шагать размеренно, краем глаза наблюдая за тщетными попытками Му Цина возвратить концентрацию. — С музыкой было бы лучше. Му Цин только дернулся весь от подобного замечания, уже готовясь дать ядовитый ответ, когда просто кинул: — Хочешь услужить? Фэн Синь пожал плечами. — Отлично, — Му Цин махнул рукой в другой конец круглой комнаты, — Тогда хоть какой-то смысл будет от твоего пребывания тут, — он пытался звучать грубо, но грубость эта, Фэн Синь ощущал, была неискренна. Сделав полукруг, он вновь зашел за колоны, что разделяли изящной статью палату на несколько внутренних кругов. Там, наполовину окутанный тенью, покоился инструмент искусной отделки, хотя выставленный с почетом, все же забытый. Бережно, Фэн Синь взял его и, поднеся к губам, сдул пылинки, что тут же заплясали в сверкающем вихре. Пипа казалась столь крошечной в руках бога, будто стоило ему сжать ладонь чуть сильнее, она рассыпалась бы той самой пылью, что покрывала слоем ее деку, не позволяя солнцу прикоснуться. Наконец же она сияла. Неподвижный, Му Цин неотрывно следил за каждым движением Фэн Синя. Тот провел рукой по расстроенным струнам, затем присел меж двумя другими колонами на циновку и начал настраивать инструмент. — Признайся, — тихо заговорил он, когда закончил, — ты ведь ни разу так и не прикоснулся к ней. Его рука задумчиво огладила изысканную резьбу, цепляя кончиками пальцев потрескавшийся лак. — Она грустит, — заключил Фэн Синь. — Тогда возьми ее себе. — Подарки не забирают, Му Цин. Что не так? Му Цин отвел взгляд: — Она звучит только в твоих руках. Уголки губ Фэн Синя дернулись, прежде чем он взял созвучие на пробу. Подобные шуршанию ручейка звуки заполнили все пространство, чтобы отдаться эхом и утонуть. Му Цин почувствовал, как легкая дрожь прошла волной по его телу. Только когда Фэн Синь заиграл, он смог продолжить упражнения. Шелест листвы у горной реки донесся до ушей двух мужчин, перед их глазами невесомо колыхались бутоны цветов и парили ключи птиц. Пипа исполняла таинственную песнь ранней зари, а мозолистые пальцы Фэн Синя, больше привыкшие к тетиве, теперь искусно перебирали тонкие струны, помогая совершить ее волю. Кристально-чистая музыка обволакивала собою все вокруг, вылетая из высоких окон и растворяясь в белесо-золотом небе. Му Цин вдохнул ее в себя, позволив направлять свое тело. Его движения лишись резкости, каждый шаг и взмах рук становился продолжением предыдущих, сливаясь в один плавный поток, что полнился живительной силой размеренного дыхания. Он прикрыл глаза и на его ресницах блеснуло солнце. Теперь, оказавшись столь близко, Фэн Синь не смог противиться соблазну. Темные глаза вновь заскользили по телу Му Цина, жадно впитывая каждую его частичку. То, как напрягались и расслаблялись упругие мышцы, как скользили блики по гладкой коже, как ровно вздымалась грудь, то, как несколько прядей выскочили из идеальной косы, и то, каким божественно прекрасным выглядело его лицо в шелковом свету заката. Фэн Синь зажмурил веки. Смотреть на Му Цина — все, чего он хотел бы, но с каждым ударом дрожащего сердца это становилось невыносимее. Густые брови самовольно сдвинулись, придав чертам выражение столько болезненное, что Фэн Синю пришлось закусить губу, наказывая себя за слабость. Му Цин не видел ничего из этого. Сосредоточенный на потоках внутренней энергии, он ступал плавно и выверено, когда вдруг остановился — замер, подобно золотой статуе — и широко распахнул глаза. Пипа смолкла. Взамен звенящей музыки струн его уху донесся бархатный, отзывающийся эхом в глубинах души голос. Фэн Синь пел. Вслушавшись в слова, Му Цин вздохнул так резко и рвано, что гармония, которой он добивался все прошедшее время, оказалась полностью разрушена. Ему стало тяжело дышать, он метнулся к окну, желая едва ли не выпрыгнуть из него. Но как бы ему хотелось не слушать, ему пришлось. Му Цин ведь даже успел забыть, как трепещет предательское сердце, стоит Фэн Синю начать петь, и как сильно он это любил. Любил этот голос. Любил, каким мягким он может быть, парящим, нежным. Только наедине с ним. Му Цин отдернул себя. Это все уже не имело значения. И сколько бы не звучала старая мелодия, сколько бы не вторила ей пипа, разбуженная сильными пальцами, сколько бы песнь не врезалась в их души, разрывая на части, ничто больше не имело значения. Ладони Му Цина сжались в кулаки. Он резко развернулся к Фэн Синю, и тот, будто предчувствуя это, смолк, придушив рукой тихие вибрации инструмента. Лицо Му Цина, пылающее в ярко-красных лучах умирающего солнца, исказилось гневом, однако в уставших глазах мелькнула скорбь. Слова вот-вот хотели сорваться с губ, но так и замерли на них, невысказанные, когда горящая слеза сверкнула на чужой щеке, отразившись в зрачках Му Цина, и соскользнув по ней, исчезла. Только тогда Фэн Синь осмелился поднять взгляд, неприкрыто уязвимый. Вопреки своему желанию, Му Цин не смог отвести своего, между ними воцарилась удушливая тишина. Тяжело сглотнув, Фэн Синь заговорил охрипло: — Му Цин, мне невыносимо грустно. — Ты поэтому решил достать меня? — он наградил его острым взглядом. Печаль отразилась в улыбке Фэн Синя: — Я лишь хотел, чтобы ты для меня станцевал. Не успели слова утихнуть, Му Цин, с легкостью накинув на себя шелковый халат, сорвался с места и, оказавшись рядом, прошипел: — Здесь тебе не публичный дом. Громкие шаги удалились по лестнице, которой он сам сюда ранее поднялся. Фэн Синь лишь покачал головой, пытаясь рассмеяться, но не смог. — Публичный дом, да? — сказал он сам себе, вертя пипу в руках. Воспоминания о совсем другой жизни обрушились на него, подобно водам обезумевшей реки, и как не старался, Фэн Синь не мог их прогнать. Последний луч света проскользнул по его руке, а затем исчез, поглощенный серыми облаками. Фэн Синь не знал точно, сколько он еще просидел вот так с откинутой назад головой и прикрытыми глазами, погрузившись в тяжелые мысли, когда что-то гладкое скользнуло по его лицу, полностью накрыв собою. Встрепенувшись, он стянул брошенный в него халат. Комната, открывшаяся взору, уже не была погружена в сумеречный мрак, она озарилась огненным мерцанием, что вспыхивало с каждой новой зажженной жаровней. Тот, кто пробуждал пламя в этих чугунных лотосах, оставался невидимым, словно играючи, перебегал от колоны к колоне, позволяя лишь тени проплывать на блестящем полу. Бесполезно было пытаться угнаться за ним, и все-таки Фэн Синь, не оставляя попыток, вертел головой, пока перед глазами мир не забарабанил назойливыми ритмами. Пришлось зажмурить веки, а когда разомкнул, Му Цин уже стоял перед ним. На лице привычная маска недовольства, столь знакомая, что Фэн Синь мог бы воспроизвести ее даже после столетий разлуки, а тело все такое же безжалостно открытое и пленительное. Теперь еще более безжалостное — подумалось Фэн Синю, когда он глазами бегал от браслета к браслету, горящим золотом опутавшим плечи и запястья. Все его существо переполнилось глупым восторгом. — Чего уставился? — Му Цин обычно закатил глаза. И хотя Фэн Синь прекрасно понимал, что продолжать глазеть — только разгневать другого бога сильнее, не мог заставить себя прекратить. Когда же взгляд — в который раз? — скользнул по открытому лицу Му Цина, Фэн Синь подскочил, будто громом пораженный, и, ударив себя по лбу, принялся рыскать по карманам одежд. Найдя, наконец, желаемое, представшее в виде небольшой шкатулки, он шагнул навстречу, преисполненный радостного намеренья, но то остудилось мигом, стоило Му Цину с опаской попятится назад. — Я просто, — Фэн Синь запнулся, подбирая слова, — давно хотел, никак не мог выбрать момент. Прошу, я…думаю, тебе подойдет. Точь-точь любознательный кот, Му Цин не смог противиться желанию рассмотреть то, что было спрятано внутри. С молчаливого позволения, Фэн Синь приблизился, доставая на свет две великолепные длинные серьги, вторившие солнечным блеском браслетам на его руках. Му Цин мог бы справедливо разозлиться за то, что его, Бога Войны, осыпают золотом, словно императорскую наложницу, но, уже украшенный дарами Фэн Синя, ему оставалось только принять подношение. Подношение, но не подносившего. — Я могу сам, — гаркнул он, откидывая ладонь, что хотела прикоснуться к мочке уха, и выхватил серьгу, а закончив же возится с драгоценностями, с раздражением уставился на другого: — Доволен? Может тогда начнешь? Фэн Синь послушно сел на место, но стоило инструменту оказаться в руках, а глазам вновь подняться на Му Цина, улыбка не смогла удержаться внутри, озорной дугой расплывшись на губах. То, что он собирался сказать, было совершенно зря, и все-таки: — Му Цин, ты прекрасен. То, как яро он пытался запрятать за гримасой гнева пунцовый румянец, едва не заставило Фэн Синя рассмеяться вслух. — Ты!.. — злобная речь небожителя заглушилась насыщенными аккордами, вылетевшими из-под пальцев лучника. — М? Ты что-то говорил? Му Цину хотелось плюнуть в это невинное выражение лица, однако он лишь фыркнул, сощурившись, и стал в начальную позицию танца. Изогнув спину, он поднял одну руку вверх, его левая нога, слегка отставленная в сторону, касалась земли лишь кончиками пальцев, подбородок приподнят. От одного пылающего взгляда было понятно: настроение Му Цина далеко не лирическое. Фэн Синь не замедлил с ответом. Резко проведя рукой по инструменту, раз, два, он вытянул из пипы рваные, нестройные аккорды. А затем заиграл так быстро, что, казалось, его пальцы парили над струнами, даже не касаясь. Ведомый музыкой, Му Цин ожил. Его руки, плавные и тут же острые, двигались в ритм с шагами, чтобы затем замереть разом в изощренной позиции и отмереть вновь, подобно самой мелодии, то наступающей, то смолкающей вовсе. Подражая неуловимому вихрю, он показывал силу, подпрыгивая, крутясь и приземляясь неслышно. Он останавливался, впивался взглядом в Фэн Синя, который не отрывал своего, сверкающего веселостью и удовольствием. Му Цин застывал: стоял неподвижно на одной ноге, плавно поднимая вторую, точно в тон нарастающей мелодии, а потом снова срывался в безудержном танце. Украшения его звенели, хохоча вместе с пипой. Фэн Синь, увлеченный этим безумием, больше не сдерживал эмоций, он громко подсвистывал, пристукивая ногой. На лице мальчишеская улыбка. И сам Му Цин разбил маску отчужденности, изогнув уголки губ. Удалившись к одной из колон, Му Цин следом прокружился к своему гостю, едва ли касаясь носками пола, и замер, тяжело дыша. Драгоценности на крепких руках переливались в дрожащем свете, и Фэн Синь впивался потемневшими глазами в плотно прилегающее к коже браслеты, желая одновременно занять их место и оставить на нем навсегда. Он тяжело сглотнул, когда несколько капель пота прошли свой путь от груди Му Цина до низа его живота, пальцы на миг соскочили со струн. Му Цин заметил это, как замечал и восхищенный взгляд, полный желания обладать. Сердце заныло тупой болью. Раздраженный, он опустил руки, чтобы после начать прихлопывать себе в такт, ускоряя темп. Уже не слыша музыки пипы, Му Цин сам создавал ее себе. Движения становились резче, агрессивнее, едва ли сочетаясь одно с другим. Хотя молчал, казалось, что ругается, хотя его лицо оставалось спокойным, Фэн Синь знал, что он зол. Как одержимый, Му Цин переступал с ноги на ногу, закручивая себя, его полыхающий взгляд то и дело пересекался с чужим, коса вздымалась вверх, подхватываемая потоками воздуха, а руки продолжали отбивать хлопки, пока ладони не покраснели от ударов. Дикий, он не мог не сводить Фэн Синя с ума. Пипа с грохотом повалилась на пол. Му Цин увидел это за миг до того, как цепкие руки схватили его за плечи, обездвиживая. Его раскрасневшееся лицо и тяжело вздымающаяся грудь, сверкающая от стекающего пота кожа и растрепавшиеся волосы, слегка прилипшие к ней, его широко распахнутые глаза и алые губы — все это отразилось в зрачках Фэн Синя и осталось горящим отпечатком внутри него. Не давая Му Цину опомниться, он двинулся вперед, прикипев своими губами к чужим. Он целовал страстно, глубоко, боясь отпустить, словно тогда его жизнь закончится. Он хмелел, впитывая чужой вкус, почти забытый, всегда желанный. Но стоило ему потерять контроль, Му Цин тут же вывернулся и отстранился. С яростью посмотрел на Фэн Синя: — Я не разрешал тебе целовать меня. — Ты никогда не разрешаешь, — выдавил он, дыхание сбивалось от клокочущих чувств. — И разве я не прав? Фэн Синь смолк. Му Цин все смотрел, выжидающе, сжимая челюсти до хруста. — Давай, скажи, что я не прав! — он ударил его в плечо. Фэн Синь ничего не отвечал. Во взгляде снова открытая рана, и Му Цин не мог выдержать больше: — Устанавливаешь правила, а потом сам их нарушаешь! Решил испытать меня? — уже не крик, но отчаяние. Фэн Синь, дотянувшись, теперь сам прижался к Му Цину всем телом, пряча лицо в изгибе плеча. Он судорожно хватался за стройную талию, поглаживая ее, и шептал: — Му Цин, прости, прости меня. Я соврал, — он поднял на него загнанный взгляд, — с самого начала я не хотел тебя отпускать. — И что прикажешь? — на лице маска жестокости, — Забудем все в один миг, все простим? Ложь. Отвернувшись, он попытался вывернуться из объятий, но Фэн Синь все так же держал его, прикоснувшись губами к шее и начав сплетать невесомую дорожку из поцелуев. Му Цин задрожал. Зажмурив веки, он тяжело сглотнул и, собравшись, оттянул другого за волосы, заставляя посмотреть себе в глаза. — Скажи, Фэн Синь, — почти неслышно, — ты сможешь меня простить? Твердость, что была в его взгляде, треснула, подобно старой керамике. Теперь там была мольба: в глубине души он таил надежду, что когда-то все же будет прощен. Но разве Фэн Синь мог простить его, если это значило простить и себя? Ответа не следовало, и терпение Му Цина лопнуло. Оттолкнув его со всей силой, которую смог в себе найти, он выскочил из объятий, но Фэн Синь потянулся за ним, хватаясь, словно утопающий. — Му Цин, пожалуйста, — дрожащие мольбы обжигали сердце, — не отталкивай меня, Му Цин, прошу. Однако Му Цин знал, что должен. Прямо сейчас он должен был. Раз и навсегда. Вот только… как? До крови кусая губы, в сердцах Му Цин выкрикнул: — Ты думаешь это так просто, думаешь я… — и смолк. В ярком свете лицо Фэн Синя выглядело иначе: больше не нахмуренное, не возмущенное, как обычно, нет, его черты лучились теплом. Му Цин застыл, словно увидел его впервые и следом утонул в бездонно-черных, тоскливых глазах. Он не помнил, как приблизился, как подтянул это лицо к себе, но помнил, как мягко прильнул к губам, как целовал нежно, трепетно, впитывая каждое ощущение, каждый неровный вздох, все было для него новым и неизведанным. — Напомни, как давно мы целовались? — шептал он в перерывах между поцелуями, — Больше десяти лет прошло, ведь так? — Одиннадцать лет, семь месяцев, пятнадцать дней. Тот праздник фонарей, ты ведь тоже помнишь? Сердце сдавило, стоило услышать ответ. Фэн Синь все-таки считал. — Я скучал, Му Цин, — прошептал тот, обнимая крепче. Му Цин не смел ответить. Его рука сделала легкий взмах, и следом все жаровни затушили свое пламя. Мир вокруг них погрузился в сапфировую ночь. Не успели глаза Фэн Синя привыкнуть к темноте, он почувствовал прикосновение к губам. Сначала мягкое, невесомое, как касание цветка, затем все более пылкое и напористое, что, словно сыпучие пески, пленяло своей силой, обжигая тело, заполняя разум. Он пьянел. Они оба пьянели, изнуренные жаждой, с каждым мигом становящейся все мучительнее, и не могли остановиться. Закопавшись в копну густых волос, Му Цин удерживал его затылок, направляя поцелуй, в то время как мозолистые ладони Фэн Синя не прекращали гладить его спину, словно пытаясь запомнить каждый изгиб и каждую впадинку, а удовлетворив этот интерес, переместились к кончику длинной косы, цепкими пальцами начав расплетать, давая волосам укрыть кожу сизо-грозовой пеленой. Прижимаясь друг к другу до невыносимого близко, последнее, чего можно было желать, это отстраниться, и все же Фэн Синь прервал поцелуй, не устояв перед желанием посмотреть на Му Цина. В том бледном свету, что пробивался снаружи, ему удалось разглядеть, отливающие дымчатыми бликами, волны прядей, блеск украшений и это неукротимое сияние в глазах. Казалось, мгновение остановилось на веки вечные, и умиротворенная улыбка готова была расцвести на его губах, когда ее смело бурей нахлынувшего поцелуя. Му Цин вжался в него еще сильнее, оплетя руками широкие плечи. Он оттягивал зубами его губы, безжалостно покусывал, словно наказывал даже за мимолетное отстранение. Уже не понимая поток чужих мыслей, Фэн Синь с блаженством принял это безумие. А это и впрямь было безумие. Му Цин сминал ткань чужих одежд, пальцы белели от напряжения, впивался в чужой рот, и губы его немели, зажмуривал веки, и перед глазами плясали искры. Если он и решился сотворить что-то подобное — нарушить собственные запреты — он не даст себе задуматься об этом ни на миг. Иначе… Его спина уперлась во что-то твердое. Как они добрались до перегородки меж окон, с сознанием, унесенным сладостным штормом, при этом даже не споткнувшись, было известно лишь бледнолицей луне. Но это их не занимало. Стоило почувствовать опору, Му Цин, не боясь разорвать поцелуй, пустил в ход руки, слой за слоем срывая с Фэн Синя одежды, пока холод подушечек не растаял в пылающем прикосновении. Его губы опустились ниже к линии подбородка, затем еще ниже, чувствуя пульсацию под тонкой кожей, зубы слегка прикусили нежное место, вырывая в награду удивленную дрожь, затем языком по кадыку и ниже, к выемке у ключиц. Он хотел быть чревоугодником, что всегда бы пробовал лишь этот вкус, он хотел быть ценителем музыки, что всегда слушал бы лишь эти вздохи, он хотел быть идолом, что всегда был бы боготворим этими руками, ласкающими его бока, играющими с волосами.  — Му Цин… — выдыхал Фэн Синь, будто нарочно пытаясь сжечь дотла. Му Цин терзал его сосок, и непослушные губы Фэн Синя дрожали, не в силах удержать рвущиеся с них стоны. Тело плавилось, ноги подкашивались, и ему пришлось выставить одну руку вперед, ища поддержки у резного дерева. Кто знал, что голод его был столь велик, что даже такая простая ласка грозилась лишить его рассудка. Позорный всхлип все-таки разлетелся осколками эхо, когда острые зубы прикусили набухшую плоть, и то ли это, то ли уже мучительное возбуждение стало толчком к действию. Фэн Синь оторвал Му Цина от себя. Посмотрел ему в глаза, а затем вдавил в стену, принимаясь двигаться, сначала медленно, но с каждым мгновением все безудержней и рваней, хоть так облегчая свои ощущения и даже сквозь слои ткани чувствуя, как ему отвечают взаимностью. Он зацеловывал его лицо, он ловил губами колыхание вздохов и стонов, что Му Цин дарил лишь ему одному, он хотел растворится в нем, и это разрывало его изнутри. Они вновь соединились в поцелуе. Сплетая языки, смешивая дыхание, не способные оторваться друг от друга, хоть так они становились одним целым — разбитым и неровным, обреченным вечно стремиться друг к другу, но вечно отталкиваться. Все закончилось, когда горячая ладонь Фэн Синя соскользнула под легкую ткань, коснувшись Му Цина там. Он задушено всхлипнул, сведя брови то ли в наслаждении, то ли в муке, а затем, выставив вперед руки, оттолкнул Фэн Синя от себя. — Стой…не нужно. — Не нужно? — недоумение Фэн Синя Му Цину более чем понятно, и все же он покачал головой: — Что мы делаем с тобой, м? — То, что правильно. — Правильно? — Му Цин смотрел на него, не скрывая горькой насмешки, — Мы никогда ничего не делаем правильно. Скажи мне, Фэн Синь, а что потом? — Фэн Синь явно не понимал, к чему он ведет, потому Му Цин продолжил, — Проведем эту ночью и снова разойдемся на полвека, установим новые правила, чтобы потом снова их нарушить… — Я не хочу больше правил, — уверенно перебил его тот, — Я не хочу больше тебя отпускать. Но эти слова, казалось, разозлили Му Цина только сильней. — И что, будем жить долго и счастливо? — выплюнул он. — Да. Му Цин отвернулся, устремив взгляд в окно. — Мы никогда не будем счастливы. Не после всего и не тут. Проследив за его взглядом, Фэн Синь теперь наблюдал за Небесной столицей, рассыпавшейся янтарными и рубиновыми огнями среди пушистых облаком. Его грудь вновь сковала неодолимая тоска. — Я ненавижу этот город, — просто сказал он. — Я думал, ты ненавидишь меня, — так же просто ответил ему Му Цин. Сумев заглушить резкий вздох, что хотел вырваться из сжатых легких, Фэн Синь тогда молчаливо подошел к Му Цину и вывел его к краю окна. Город раскинулся у них под ногами, богатый и роскошный, он наполнял их полые сердца лишь одним чувством. Сожалением. Луна поднялась высоко на небе, и теперь даже божественная обитель тускнела в ее лучах. Му Цин не отрывал взгляда от этой молчаливой наблюдательницы, утонув в собственных мыслях, пока осторожные прикосновения не выдернули его назад. Фэн Синь стоял сзади, мокрыми поцелуями лаская изгиб его шеи, в то время как бесстыдные руки, давно опустившись ниже поясницы, сжимали упругие бедра. Не успел Му Цин открыть рот для возражений, как почувствовал игривый укус на своем плече, и в тот же самый миг легкая ткань штанов упала вниз до самых щиколоток. Оголенную кожу обдало прохладным ветерком, на ней выступили крупные мурашки. Ошарашенный подобным, Му Цин распахнул глаза. Он высвободил ноги, откинув ткань куда подальше, и уже хотел вывернуться, как его самого развернули спиной к окну. Друг напротив друга, они стояли, открытые всему городу, без возможности укрыться так же, как не мог теперь укрыться сам Му Цин от пылких глаз своего любовника. И вновь ему не дали промолвить и слова: Фэн Синь мягко коснулся его губ своими, а затем стал перед ним на колени, выбивая из лёгких Му Цина весь воздух. — Что…что ты делаешь?! — голос предательски дрогнул, когда Фэн Синь просто ответил: — Молюсь, — и с улыбкой прикусил косточку на бедре, начав следом опускаться поцелуями ниже. Му Цин едва успел задушить стон, не зная, слова или же мучительно-жаркие ласки заставили все внутри пылать огнем. Опасаясь выпасть, он сделал шаг в сторону, опершись на оконную раму, но его надежды отстраниться хотя бы так от Фэн Синя не оправдались. Стало лишь хуже. Полностью открытый, Му Цин уже не мог спрятать своего позорного, столь нуждающегося возбуждения, а Фэн Синь и рад поглощать этот вид полными обожания глазами. Затем ему наскучило просто смотреть. Пальцы Му Цина впились в плоть дерева, когда Фэн Синь накрыл его своим ртом. Он двигался медленно, так медленно, что это было невыносимо, то играл языком, то вбирал целиком, и Му Цину хотелось стонать, хотелось биться головой, хотелось растаять от того, насколько же было приятно. Ноги его размякли, как те облака, что окружали Небесную столицу, мысли ничем не лучше. Он покусывал губы, держась из-за всех сил, чтобы не начать толкаться в Фэн Синя, и чувствовал себя так легко и хорошо, как не чувствовал уже очень и очень давно. — Му Цин… — М? — медово потянул он, ероша ладонью макушку Фэн Синя. — Я люблю тебя. Ладонь сжалась на его голове, впившись в кожу ногтями. А в следующий миг, отшвырнутый за волосы, Фэн Синь распластался на полу. Мягкость, что была в Му Цине, испарилась без следа, взгляд его пронизывал сердце льдом. — Убирайся. Стремительными шагами Му Цин направился к тому месту, где лежал комком халат, когда слова остановили его на полпути: — Сколько еще ты будешь от этого убегать? Му Цину хотелось размозжить тому череп. Он застыл, едва справляясь с нахлынувшей яростью, а Фэн Синь, расценив этот жест иначе, стал приближаться. — Мы можем обманывать себя сколько угодно, но это ничего не изменит. — Да что ты знаешь, — с ненавистью прошипел он. — Я знаю, что я люблю тебя, и… — его слова оборвались хлесткой пощечиной. — Как ты вообще посмел мне это сказать! Мне! — задыхаясь, крикнул он. То жалкое самообладание, что никогда не оправдывало себя в присутствии Му Цина, сдулось ураганом обиды. — Да что вообще происходит в твоей вывернутой башке?! Я хочу, чтобы мы были вместе, а ты все рушишь из-за каких-то пустяков! Фэн Синь осознал сказанное, уже после того, как слова вылетели из его рта, и тут же прикусил язык. То, что отравляло им жизнь все эти годы, точно нельзя было назвать пустяками, но он уже не мог забрать слова назад. А Му Цин не мог их замолчать. — Пустяков? — эхом повторил он, голос так и дрожал от неверия, — Я покажу тебе, что такое пустяки. Он принялся сдирать с себя золотые браслеты, кидая их Фэн Синя, а тому только и оставалось безмолвно просить остановиться. — Вот это, — он швырнул очередное украшение, — пустяки! А еще это! Ослепленный гневом, он начал выдирать серьгу из уха, но та не поддавалась, тогда он дернул ее, разрывая мочку, и швырнул, окровавленную, прямо тому в лицо. Фэн Синь только и успевал, что подхватывать драгоценности одну за другой, когда разом выронил все из рук, стоило Му Цину взяться за очередной предмет. Он подскочил к пипе и занес ее над головой. — И это пустяки. — Му Цин, нет! — он выставил руки вперед, взмолившись, — Прошу, не нужно, не делай этого. Сердце Му Цина клокотало так сильно, что мир перед глазами мутился. Неужели вот сейчас он действительно разрушит все своими руками? Я люблю тебя. Хотелось выдрать эти слова из своей памяти, как серьгу из уха. Эти самые лучшие слова в его жизни. Которых он не заслужил. Ведь были лучше него, кому Фэн Синь говорил эти слова тоже. Пипа с пронзительным треском разбилась о черный пол. Фэн Синь выглядел так, будто вот сейчас свалится на колени, закрыв лицо ладонями. Но он не упал. Он даже не моргнул. Только Му Цин все равно видел, как в этих любимых глазах разбилось что-то, что больше туда не вернется. Разбилось его руками. — У тебя действительно…нет сердца, — только и выговорил Фэн Синь. Му Цин не смел больше смотреть тому в лицо. Он неслышно втянул воздух, собрав остатки лживого хладнокровия: — Не приходи сюда никогда больше. — Если ты этого хочешь, Му Цин, — Фэн Синь кивнул, а затем, сделав пару шагов к выходу, добавил через плечо, — я обещаю. И он молчаливо ушел, растворяясь в ночи, заставив себя не оборачиваться. Стоило шагам на лестнице утихнуть, Му Цин рухнул прямо на осколки под своими ногами, бездумно начав прикладывать один к другому. Что-то сверкнуло в углу его глаза. Браслеты, что их когда-то с улыбкой дарил ему Фэн Синь. Он подполз к ним, начав собирать до кучи. Луна ледяными лучами освещала его бледную обнаженную фигуру. Дрожащими руками он сгребал украшения, прижимая к груди, стараясь поймать растворяющееся тепло их солнечных прикосновений. Ему было холодно. Как никогда раньше. Как отныне всегда.