Flow

Внешне он выглядел младше своих лет, обыкновенный, непримечательный, однако говорил мудрые вещи, давал тайные намёки, легко скрывался. Он носил старые-престарые, давно немодные свитеры и обожал мягкие вещи из натуральных тканей, свободные и не прилегающие к телу. Он натягивал смешные или даже детские носки, слушал пластинки или кассеты на магнитофоне, никак не мог добраться до починки ноутбука или поменять лопнувшую первую струну на гитаре. Отсутствие «ми» сказывалось нестройными аккордами. Неумение поспеть за мыслью — неумением высказаться, как следует. Он терялся в диалогах и жил с приставкой «моно». Так он из тех, кто выпадает из реалий, как только хоть немного повзрослеет? Так и есть. А они гостят совсем недолго, знаешь ли. Вне сезонов и независимо от погоды он проникался собственным настроением, не зависящим больше ни от чего. Чистота его чувств, частота его дыхания, порывы и деяния полностью принадлежали безликому космосу. Его тело — зимняя вишня, а дух — осенняя стужа. Бегущая строка новостной ленты, неприметная персона второго плана, актер закрывшегося театра, сломанный солдатик. Присмотрись, у него много мелочей, с которыми сложно расстаться, мелочи спрятаны по квартире тут и там, на полочках, в ящиках, коробочках. Сувениры и безделушки, монетки и игрушки, почти закончившиеся карандаши, некоторые он сохранил еще с детства. Дань воспоминаниям? Возвращение домой всегда согревает. На туалетном столике много начатых флаконов духов, они все пахли по-разному, но ни один — резко. Что-то мягкое, кашемировое и нежное есть в его натуре, что-то сокрытое и удивительно робкое, сжатое до атома. О нем не говорили, как о «способном», о нем не говорили вообще, так как почти ничего не знали. Он безмятежен и спокоен, сдержан и порой неплох в игре на публику, но честно не выдерживал подолгу, испарялся. Он как-то раз взял искренность, сложил вчетверо и запаял, крайне редко ввязывался в буйный мир извне, не чтил традиций, но и не находил оправданий, высказываясь по сути о том, к чему не лежала душа. Не сказать, что его понимали. Не сказать, что он ожидал быть понятым. Его тесная квартирка притаилась на чердаке, вид из окон не особенно живописен, и часть города открывалась не самая красивая, но ему нравилась победа разрушений над созиданием, нравоучительно и показательно. Заброшенность улиц, неровная плитка, трещины облупившейся краски зданий. Город прикрывался древней вуалью, совсем как он сам. Город прятался под напускным безразличием и заворачивал жителей в фольгу обожания, чтобы потом отправить прямиком в печь. Иногда ему приходило в голову вылезать на крышу по вечерам и ваять на желтоватых холстах всякую всячину. Он не художник и даже не называл произведения искусством, он изображал «сегодня», размазывая пятна и получая фантастические узоры. Он жаден до книг и почти бы ударился в букинисты, не поглощай в запоях всё однажды приобретенное. И даже зная наверняка, что многочисленные знания пропадут с последним вздохом, он не отчаивался, так он чувствовал себя живее. Самостоятельно и без излишеств произрастал среди беспорядка, чтобы в один прекрасный день разобрать его и снова вычистить каждый уголок, но не всегда суметь распрощаться с привычными вещами. Ревизия предметов давалась легче ревизии души. Там залежи туч, наброшенных на потухающий камин, и ржавчина замков на сундуках с невысказанным, находилась и пара-тройка швов, какие лучше не вскрывать. Старьё преобладало. Его опыт, его ноша, крест. Грех жаловаться: он получил многое для счастья, какое не получалось выковать. Не полностью, но он доверял судьбе и её знакам. В его руках не хватало инструментов, но возможности разума — не ограничены. Признаться, он бы не мазал крылья воском, он бы сжёг их еще на земле. Настало какое-то обременительное время, он чаще отгораживался от цифровой запутанной виртуальности, приходя к выводу, что она непонятна, лицемерна и бесплодна. Взяв чашку кофе, он кутался в плед и, кряхтя, отсаживался в любимое кресло, где думал, думал, думал часами напролёт. И горечь зёрен в сравнении с гнетущими мыслями — так, ерунда. Картинка менялась. Фантазии уносили как можно дальше, в потаенное. Возможно, в то место, где не привязываешься корнями, не врезаешься в неуютную действительность и требования, туда, где проще и без осложнений переносится тяжёлая болезнь жизни. К сожалению, он не умел ценить её настолько, чтобы воспевать или гнаться за минутами. Он подумывал, если воедино собрать сердца всех несчастных, страдающих, испытывающих нужду в тепле и принятии, прощении и объятиях, получится целая новая планета. И боли каждого, каждой человеческой истории хватило бы на то, чтобы записать свиток, опоясывающий эту планету подобно астероидному поясу. Так много вокруг несправедливости, болезней, бед. Пополам с сиюминутной, едва постижимой радостью. Чувство вины за собственное существование, пренебрежение, постоянно сосущее чувство пустоты. Пришёл в этот мир, но так и не научился радоваться. Ни солнечным лучам, греющим кожу, ни шелесту ветра в листве, ни единому истинно романтичному всплеску, оттенку, слову. Разве что, покрывался мурашкам от музыки, растворялся до слёзного, опасного и остро переживал, что единственный язык, на каком другой мир может говорить со здешним — так уязвим и хрупок. Человечества не станет, как только не станет музыки. Дозволено видеть, слышать, ходить на собственных ногах, мечтать. Но он не мог. Он словно не был здесь и ничему не принадлежал и не хотел бы. Он терял и не находил, зато находил и терял снова. Бесцельно бродил по пустырям, собирая красивые камушки, но побоявшись нанизывать на нить, что всё равно оборвалась бы рано или поздно. Как рано или поздно, к облегчению, оборвется и его жизнь. Он пока не придумал — как именно. Чтобы не вычурно и не слишком трагично. Ему не суждено было оставить свой «след», он разумно принял за факт и не сопротивлялся. Ужасало, скольких ещё, на него похожих, никто и никогда не узнает, сколько запертых и закрытых в тесных квартирах людей умирает ежедневно, напившись одиночества. Он жалел их, но не мог жалеть себя. Закрывая глаза, он слышал шум прибоя. Нырял. Скатывался в песчинку, расправлял крылья. Он оказался посреди океана, на мачте медленно тонущего корабля. И в самые страшные моменты поглядывал с надеждой на светлую полосу горизонта. Вдруг там мог появиться кто-нибудь, чтобы забрать с собой, протянуть руку помощи? Мимо проплывающий. Желательно, немногословный. Попутчик. Пусть некрасив, пусть странен, зато взглянул бы глазами-печалью, глазами, видевшими глубокую скорбь, сорвал бы путы с запястий, переломал бы гнилые доски и напомнил о животворящем огне. Посреди сырого, безбрежного ничто, каково выдержать? И в непонимании — зачем и почему — поплыли бы вдвоём. На середине пути, когда бы не осталось тем для молчания, заговорили, быть может, о чём-нибудь несмело и неспешно. Там покажется, что решительно судьбоносно сойтись в нужное время, в нужном месте. Отчаянные одиночки — поглядите-ка на них!.. Но из-за боязни переродиться, не сказали бы друг другу, что заметили необычное: корабль шёл ко дну, кожа грубела от солёного ветра, а тоска по-прежнему разъедала изнутри. Тоска обнимала за плечи обоих. Она заботилась и питала. В спутниках уныло кричащие птицы — дети небес, причудливые жители темных вод — дети воды. О, двое на корабле всего лишь кроха и пыль. Кровь и плоть. Ягнята. Кругом отражения, в которых видны несовершенства, изъяны. Возможно, в один из долгих дней путешествия, когда смирение с неотвратимым концом перестанет подтачивать гордые натуры, придется заметить, что спасителю ты и сам — спаситель. Изо дня в день путь параллельно с другими во имя того, чтобы выяснить, кто ты на самом деле и зачем здесь такой. О, вопросы закончились? Когда-нибудь он сойдет на сушу ослабленным, истощенным, седым. И что немаловажно — он выйдет один. Чем больше он узнавал, тем быстрее плыл. Чем большего добивался, тем дольше оставался в портах, где признан. Он мог быть яркой звездой, но никого не согреть, мог сиять тусклее, но оставить за спиной тысячи зажженных. Не важно. Он упустил. На этот раз всё кончено. В ясную безветренную погоду он смотрел в ночное небо, стоя по пояс в воде, да так и не находя созвездий, подставляя серебро волос лунному свету. Его звёзды словно кто-то забрал. И словно бы их снова придется искать. Крик увяз в тумане, дымка далёкой фигуры, исчезающей в тумане, осталось недостижимой. Выдох. Вот Большой Берег, вечное пристанище и снова молодеющее временное тело. Он понял, что видел долгий насыщенный сон, ощутил сильную усталость. После слышал шум, закутался светом, так похожим на плед, а затем, сквозь абсолютную тишину вернулся к началу. Немного пожалел, что всё так устроено. И некому рассказать, как он красив, последний рассвет… Оранжевый луч скользнул по белой руке. Ему не пришлось открывать глаза. Река стыла.