Зубы дракона

Уважаемый коллега! Непредвиденные обстоятельства, требующие моего безотлагательного присутствия в другом месте, вынудили меня покинуть нашу ферму, лишив возможности приватно перекинуться с Вами парой слов. Но серьезность ситуации и дефицит времени, отпущенный на улаживание “проблемы”, не позволяют перенести наш разговор на мой следующий визит. Мы с Вами в меньшинстве по вопросу дальнейших перспектив Э. в нашем проекте. И это удручает. Но вселяет оптимизм тот факт, что Вы, как человек практики, несмотря на ранее проявленные сомнения, сумели подняться над предрассудками и упрощенным взглядом на динамику эксперимента. Наши досточтимые друзья, пусть даже и весьма компетентны каждый в своей области знаний, к сожалению, находятся в плену стереотипных представлений о поведенческих паттернах, которые якобы долженствуют быть присущи идеальному реципиенту. Они, разумеется, преодолеют свои заблуждения, ибо критерием истины всегда является практика. Но именно мы с Вами должны позаботиться, чтобы это прозрение не стало фатально запоздалым. Утилизация такого материала — подлинное кощунство! И я сейчас в ярости, которую, к сожалению, не имею возможности выразить открыто в силу известных Вам причин. Возлагаю надежду на Ваши исключительные познания и смелость в их применении и искренне благодарен за предложенный Вами вариант, который в случае успеха — а как раз в нем я нисколько не сомневаюсь — убедит остальных в нашей правоте касаемо ценности этого объекта. Сейчас же, при всем уважении, они напоминают мне коллективную персонификацию Фомы Неверующего, который не способен увидеть чудо, даже если оно находится на расстоянии вытянутой руки. Эта аллюзия, впрочем, имеет вполне закономерную мораль, но чтобы Фома прозрел — необходим кто-то, кто поможет ему дотянуться перстами до истины и познать ее материальность. Да, да, я говорю именно о Вас, мой дорогой доктор Гервальд. Я не буду оскорблять Вас напоминанием об ответственности перед будущим, поскольку убедился, что Вы понимаете задачу даже более тонко, чем я, профан в этой области. Я был впечатлен Вашей гипотезой, изложенной в нашей удручающе краткой беседе перед самым моим отъездом, о том, что вопрос изменения сознания и реципиента, и ареса в процессе импринтинга следует кардинально пересмотреть. Результат, которого мы добиваемся, не должен достигаться при помощи дешевых уловок. Изменения в сознании участников должны происходить естественным образом, поскольку только этот путь может гарантировать подлинность и глубину их трансформации. С нетерпением жду возможности обсудить это с Вами во всех подробностях, а пока хочу пожелать Вам (нам всем!) удачи и жду результатов вашего исследования, о которых, я надеюсь, Вы будете держать меня в курсе. Постараюсь уладить все здесь максимально быстро, вернусь при первой же возможности. Ваш Аргус Они предложили ему сесть в машину и прокатиться по окрестностям, чтобы поговорить без помех. Генрих с неподдельным облегчением воспринял явление порученца: оно недвусмысленно свидетельствовало, что часть проверки все-таки пройдена и у него появился шанс получить информацию о Вайсе из первых рук. К тому же, поездка в компании человека, приглашенного на прием, вряд ли могла оказаться ловушкой, а потому Генрих без лишних слов сел на заднее сиденье и вальяжно откинулся на мягкую кожаную спинку. Порученец сел за руль, а благообразный устроился рядом с ним и, как только автомобиль тронулся с места, вполоборота развернулся к Генриху: — Вы знаете, что означает ваше имя на древнегерманском? Генрих ожидал услышать все что угодно, но только не это, а потому растерялся. — Вот, к примеру, Адальберт, — благообразный скупым жестом указал на порученца, и тот кивнул, не отрывая глаз от дороги, — “блестящее происхождение”. Вот что значит это имя. И, уверяю вас, этот человек носит его по праву. Меня же можете звать Кунц, это… — Сладкоголосый певун, кажется, — Генрих усмехнулся. — А что, вам подходит. Кунц мимолетно нахмурился, словно досадуя на то, что Генрих так быстро освоился, но почти сразу вернул на лицо многозначительное выражение. — На самом деле, неважно, насколько наши имена подходят нам с Адальбертом, сейчас куда важнее ваше соответствие тому имени, коим наделила вас судьба. — Моим именем меня наделили родители, — заметил Генрих. Кунц на это лишь тонко улыбнулся. — Судьба, мой мальчик, многолика. И ваши родители — такие же ее орудия, как и все мы. Так вот, имя “Генрих” на древнегерманском означает “властелин двора”. Королевского двора, я бы добавил, поскольку семантическое значение всегда шире буквального перевода… Кунц продолжал свой экскурс в лингвистические дебри глубокой старины, расписывая богатые смысловые нагрузки, которыми наделено имя, которому Генрих никогда за всю свою жизнь никакого особого значения не придавал. И хотя он, погасив первую вспышку раздражения, молча терпел, пережидая, когда же этот абсурдный монолог закончится и Кунц перейдет к более насущным вопросам, но все же в какой-то момент поймал себя на том, что совершенно утратил нить повествования, словно убаюканный низким бархатистым голосом Кунца, а перед глазами все стало как будто расплываться. Генрих заставил себя собраться и стряхнуть странное наваждение. — Это было познавательно, господин Кунц, но я бы хотел перейти к делу. Что с Иоганном Вайсом? Реакция Кунца доставила Генриху удовольствие: тот осекся на полуслове, брови его поползли вверх, но он тут же напустил на лицо приятное доброжелательное выражение и улыбнулся. Генриху показалось, что он только что стал зрителем на выступлении виртуозного мимического артиста, способного менять внешность одним лишь напряжением лицевых мышц. — Иоганн Вайс, — повторил Генрих. Имя друга, произнесенное вслух, как будто само по себе придало Генриху уверенности, и он продолжил уже более твердым голосом. — Помнится, господин Адальберт обещал, если я пройду все ваши проверки, отвести меня к нему. Генрих сложил руки на груди и замолчал. Адальберт ничего не ответил, продолжая вести машину, как хорошо вышколенный шофер, не имеющий привычки вмешиваться в разговоры пассажиров. Но Генрих ждал, что скажет Кунц. — Вы еще не готовы, юноша, к восприятию знаний, которые понадобятся, чтобы справиться с предназначенным вам делом, — холодно произнес Кунц. Генрих открыл было рот, чтобы возразить, но Кунц взмахом руки пресек эту попытку. — Молчите и слушайте. Иоганн Вайс действительно жив и абсолютно здоров. И он сейчас выполняет чрезвычайно важную миссию, от успеха которой зависит, ни много ни мало, само будущее Тысячелетнего Рейха. И если вы думаете, что ваше участие в этой миссии будет похоже на увеселительную прогулку, счастливое воссоединение старых приятелей, после которого вы сможете уехать восвояси, то вы глубочайшим образом заблуждаетесь. Ваша кандидатура пока еще окончательно не одобрена — прежде всего потому, что мы в вас до конца не уверены. Да, мы видим ваш потенциал, но он еще не раскрыт. И, судя по вашим поверхностным репликам, обличающим полное отсутствие серьезного отношения и желания проникнуться важностью задачи, у вас есть все шансы остаться всего лишь кандидатом, не прошедшим, увы, окончательной проверки. — Что я должен сделать? — натянуто спросил Генрих. Он уже понял, что совершил ошибку, пререкаясь с Кунцем. Видимо, удрученный вид Генриха был принят Кунцем за искреннее раскаяние, а потому тон его голоса на полградуса потеплел, и он продолжил уже несколько мягче: — Ну-ну, Генрих, я думаю, у вас все получится. Но вам придется хорошенько над собой поработать, чтобы убедить меня в том, что вы тот, кто нам нужен. Вы должны понимать, что участие в этом проекте — высочайшая честь, которой может удостоить наша великая родина. И, поскольку ставки беспрецедентно высоки, настолько же высоки и требования, которые мы предъявляем к участникам. Нам нужен доброволец, который всецело разделит наши идеи, способный подняться над привычными обывательскими представлениями о нормах морали и пределах допустимого, вступающий на этот путь с широко открытыми глазами, полностью отдавая себе отчет в том, что он делает. И ради чего он это делает. Нам нужен единомышленник, соратник. Только так, и никак иначе. — А Иоганн, значит, отвечает всем этим требованиям? — рассчитывая вытащить из Кунца хотя бы малую крупицу информации о задании, по поводу которого тот напустил столько тумана, спросил Генрих. — У вас с ним несколько разные задачи, — уклончиво ответил Кунц. — И ваш вопрос не имеет смысла, что вам пока не очевидно в силу отсутствия допуска к информации. Но я вижу в вас здоровое желание не упустить свой шанс вписать свое имя в историю Рейха. — Скажите, что я должен сделать. — Генрих придал своему лицу выражение сосредоточенной решимости и выпрямил спину, словно готов был встать и отсалютовать. Кунц протянул руку через спинку кресла и похлопал Генриха по плечу. — Ваше рвение похвально. Мы начнем обучение со следующей недели. Вы знаете в лицо меня и Адальберта, более ни с кем об этом вы говорить не должны. А пока вот вам домашнее задание. Если представить себе окружающую нас реальность как водоворот хаоса, в котором зарождается все сущее и которым оно же поглощается безвозвратно, то на что имеет право пойти тот, кто дерзнет остановить это бесконечное падение на дно бездны и заронить семя порядка, которое даст всходы для нового величайшего будущего, чтобы создать жизненное пространство для грядущих поколений властителей этого мира? Сравнимо ли величие этой цели с сомнительной ценностью мелких личных привязанностей и моральными химерами, навязанными невежественным обществом? То ли маршрут по ночным проселочным дорогам был заранее просчитан Адальбертом, то ли они ездили все это время по кругу, чего Генрих не мог заключить наверняка из-за кромешной тьмы за окнами машины, но аккурат под конец заключительной тирады Кунца машина замедлила ход и остановилась. Генрих глянул в окно: они вернулись на то самое место, откуда отъезжали около часа назад. Генрих сидел, не решаясь выйти, чтобы Кунц не воспринял его поспешность за легкомысленное желание побыстрее завершить разговор. Словно прочитав его мысли, Кунц отпустил его: — Идите, Генрих. Вам есть о чем подумать до нашей следующей встречи. И Генрих думал — правда, не совсем о том, что ему пытался внушить Кунц. Более всего Генриха тревожила беспредметность беседы, полное отсутствие конкретики и гомеопатические дозы информации, густо замешанной на мистике. Но, по крайней мере, в этот раз он шел к профессору на “прием” не с пустыми руками. Штутгоф, слушая рассказ Генриха, выглядел чем дальше, тем более встревоженным. Генрих постарался с максимальной точностью воспроизвести все, что запомнил, хотя не мог отделаться от чувства, как глупо он, наверное, выглядит со стороны, когда с серьезным видом пересказывает всю эту ахинею про значения имен, хаос и первоматерию — словом, все то, что куда уместнее звучало бы в устах шарлатанов из “Аненербе”. — В этом нет ни малейшего смысла! — с отчаянием закончил свой рассказ Генрих. — Не представляю, что полезного можно вытащить из этого бреда и как это может помочь нам найти Иоганна. И я не верю ни единому их слову про важную миссию и серьезный отбор. Какой, к черту, отбор, если на снимках Иоганн лежит на больничной койке с обритой головой?!.. Они вели себя как цирковые фигляры, Кунц так уж точно. Пытался меня гипнотизировать — видимо, рассчитывал, что я куплюсь на всю эту ересь. Профессор, однако, пессимизма Генриха насчет полной непригодности полученных сведений не разделял. На упоминании гипноза он заметно оживился и очень подробно расспросил обо всех деталях, что подтолкнули Генриха к этому выводу. Покачал головой, явно еще более озадаченный, чем раньше: — А знаешь, все сходится. В том смысле, что пока ничего не ясно, но, по крайней мере, в том, что ты мне рассказал, вкупе с информацией, что я получил совсем недавно, просматривается хоть какая-то логика. — Так что же вы молчите? — Генрих подался вперед, чуть не заехав локтем в пепельницу. — Вам что-то уже известно? — Не особо многое, но… Штутгоф рассказал, что пару дней назад один из сотрудников советской разведки, работающий в довольно высокой должности как раз в аппарате Шелленберга (понятное дело, ни имя, ни должность, ни его звание профессор называть не стал) сообщил, что ему удалось узнать о судьбе Вайса. Выяснилось, что перевод Вайса в Берлин, инициированный по просьбе Вилли Шварцкопфа и согласованный с Лансдорфом, хоть и был завизирован шефом контрразведки, но участие последнего в этом переводе носило весьма формальный характер. Шелленберг этой кадровой перестановкой оказал услугу какому-то влиятельному лицу из “Лебенсборна”, и Вайса, не успел тот прибыть в Берлин, практически сразу передали в эту организацию, проведя через седьмой отдел. А после его следы терялись. И отследить, куда Вайс был направлен, этот высокопоставленный резидент не смог, как ни пытался. В сухом остатке: Иоганн Вайс в настоящее время не числится ни в СД, ни в “Лебенсборне”, ни в каком-либо ином ведомстве. — Это очень странно, — заключил Штутгоф. — “Лебенсборн” курируется СС, и если по какой-то неведомой причине твоему дяде — насколько помню, он обер-фюрер СС — понадобился Иоганн в эту мракобесную программу, зачем было устраивать такую многоходовую шахматную партию и оформлять его перевод через Шелленберга? Это же по просьбе Вилли Иоганна забрали в Берлин, так? — Вообще-то, по моей, — севшим голосом прошептал Генрих. — Я попросил дядю вытащить Иоганна из “штаба Вали”. Получается, это я во всем виноват. Еще радовался, как ловко удалось обставить Лансдорфа… — Брось, Генрих. За всем этим, чувствуется, стоят настолько серьезные люди, что тобой могли воспользоваться как ширмой, чтобы придать этой интриге видимость удачно подвернувшегося случая. И они не просто так теперь вышли на тебя, не удивлюсь, если с самого начала ты тоже очень интересовал их. Но “Лебенсборн”… — Штутгоф покачал головой. — Ума не приложу, каким боком здесь эта контора, если только… если только мы не столкнулись с каким-то глубоко засекреченным ведомством, действующим под его эгидой. — Но что им может быть от нас нужно? Плодить расово чистых младенцев? И зачем такая секретность? Ничего не понимаю. — Генрих закурил, чтобы справиться с нервной дрожью. — Гипноз, фотографии в больничной обстановке, беседы о мистических знамениях и всем таком прочем, перевод через отдел “здоровья”… Знаешь, Генрих, все это склоняет меня к мысли, что речь может идти о засекреченных медицинских опытах. — Если дядя в этом замешан, я все из него вытрясу!— запальчиво воскликнул Генрих. — Этот Кунц подошел ко мне на приеме, значит, дядя точно знает, кто он и откуда! — Даже не вздумай! — Профессор впервые на памяти Генриха повысил голос. — Только все испортишь. Если Шварцкопф-старший из них, то ты себя сразу выдашь, а если нет, он решит, что у тебя проблемы с головой. Иоганн для всех мертв и похоронен, и если ты начнешь обвинять дядю в том, что он все это подстроил… сам подумай, к чему это приведет. И еще: нельзя им показывать, что Иоганн — твое слабое место. Что ты согласился сотрудничать только ради него. — Но ведь они сами использовали его как приманку, показали снимки, пообещали устроить встречу… — Пусть так. Но судя по тому, как тебя обрабатывают, у них на тебя особые планы. Подыграй им. Покажи, что ты тщеславен и мечтаешь начертать свое имя золотыми буквами на историческом полотне Третьего Рейха, — профессор саркастически хмыкнул. — Дай им понять, что Иоганн для тебя не основная причина, а всего лишь приятель, коллега и собутыльник, судьба которого тебя волнует постольку-поскольку. Тем более, вроде как выяснилось, что он жив и здоров, и у тебя больше нет повода переживать о нем. Ты находишься под защитой Вилли Шварцкопфа, да еще и на особом положении у фюрера, а значит, они не могут себе позволить насильно изолировать тебя от общества. Они вынуждены плясать перед тобой, добиваясь твоего согласия на участие в их мутных делах. Так дай им то, чего они хотят! Покажи им юнца-карьериста, которому они сумели запудрить мозги. Пусть считают, что ты для них безопасен, что полностью находишься под их влиянием. Это единственный способ попасть в их логово и спасти тех, кого можно. Ты же не думаешь, что речь идет об одном только Иоганне? Генрих тяжело вздохнул. В словах Штутгофа он слышал справедливый упрек в том, что может оказаться недостаточно собранным, слишком эмоциональным для выполнения такой задачи. Его придавило осознание ответственности, которая казалась неподъемной. У него слишком мало шансов справиться с такими опытными и искушенными мерзавцами, наверняка способными видеть насквозь любую жалкую попытку их одурачить. Вести против такого матерого противника игру казалось делом заранее безнадежным. Позволив себе минутку уныния, Генрих поднял глаза на профессора. — Сделаю все, что в моих силах. Но если я буду показывать, что сходу верю во все их бредни, разве это не вызовет подозрений? Не думаю, что они считают меня совсем уж круглым дураком. — Веди себя естественно, — одобрил Штутгоф. — Демонстрируя доверие в целом, не стесняйся выражать и здоровые сомнения, так будет правдоподобнее. Показывай, что ты начинаешь им “верить”, не сразу — тем ценнее для них будет полученное на тебя влияние. Ты умница, Генрих. Ты справишься. И, главное, помни — ты не один. У тебя будет вся поддержка, которую мы сможем тебе обеспечить. Но, несмотря на данное Штутгофу обещание не копать под дядю, мысли о том, что тот мог принимать во всей этой грязной истории самое непосредственное участие, не отпускали Генриха. Глядя на Вилли Шварцкопфа, попивающего за ужином коньяк и самодовольно разглагольствующего об успехах Рейха на фронте, Генрих поймал себя на том, что никогда еще до этого момента его ненависть к дяде не подходила так близко к опасной черте, отделяющей Вилли Шварцкопфа от заслуженной пули в лоб. Он помнил, кому именно обязан своим безвременным сиротством, помнил и о необходимости держать свои чувства в узде. Но сейчас, когда стремительно крепли подозрения, что дядя, уже запятнавший себя братоубийством, дотянулся еще и до Вайса, ему все труднее было держаться. — Эй, ты в порядке? Голос дяди вывел Генриха из глубокой задумчивости, и он обнаружил, что застыл, уставившись в тарелку, крепко сжимая вилку в неподвижной руке. Он заставил себя улыбнуться, отодвинул тарелку в сторону. — Голова разболелась. Извини, я, пожалуй, пойду к себе. Провожаемый внимательным взглядом Вилли Шварцкопфа, Генрих вышел из столовой. Он знал, что дядя обычно подолгу рассиживается после ужина, предпочитая за кофе выкурить сигару и почитать свежую прессу, а значит, лучшего момента кое-что выяснить трудно представить. И Генрих решительно направился в дядин кабинет. Порывшись в лотке, предназначенном для бумаг, так или иначе касающихся светской жизни Вилли Шварцкопфа, Генрих выудил список приглашенных на прием, где он познакомился с Кунцем. Список был весь исчеркан пометками; особенно много их было в схеме рассадки, расчерченной стрелочками и кружочками, в которые были вписаны имена гостей. Внимательно изучив документ, Генрих не обнаружил ни единого упоминания о человеке по имени или по фамилии “Кунц”. Тогда он попытался воспроизвести в памяти присутствующих за столом людей, надеясь вспомнить, где именно сидел этот Кунц, чтобы определить его настоящее имя, если то, которым он представился, было фальшивым. Но, как ни напрягал он память, вспомнить Кунца за ужином Генрих не мог. За этим занятием его и застал Вилли Шварцкопф, за каким-то чертом явившийся в кабинет вместо того, чтобы сидеть в столовой и накачиваться коньяком. — Поработать потянуло? А я всегда говорил, что лучший способ разгрузить голову — это загрузить ее работой. — Дядя явно пребывал в самом благодушном настроении. — Чувствовал себя на приеме полным болваном, не зная, с кем общаюсь, — не растерялся Генрих. — Надо было, конечно, этим озаботиться раньше, но… — Кто-то конкретно интересует? — все с той же бесхитростной улыбкой поинтересовался дядя. — Да так… — Генрих замялся, не зная, как вывести разговор на Кунца. — Переживаешь, что молол чушь в разговоре с важными гостями? Не стоит. От тебя никто ничего особо умного и не ждал. — Дядя насмешливо хмыкнул, отчего Генрих невольно почувствовал себя оскорбленным. — И поверь, эти списки ничего тебе не скажут. На приеме не было случайных людей, даже если я сам не всех знаю поименно. — Это как? — Да очень просто. Как говорится, новые контакты — новые контракты, и поэтому проверенные члены нашего делового клуба имеют право приводить с собой друзей, таких же респектабельных, по устной рекомендации. А твоя задача — развлекать гостей приятной беседой, разбавлять, так сказать, сборище старых пираний юношеской непосредственностью. Когда-нибудь, мой мальчик, я начну вводить тебя в курс дела, но пока не стоит тебе забивать голову всякими скучными вещами. Как говорил Экклезиаст, “веселись, юноша, в юности своей”. — Вилли Шварцкопф покровительственно улыбнулся. Генрих изобразил легкую обиду за такой откровенный щелчок по носу, и, пожав плечами, вернул бумаги обратно в лоток. Дядя приобнял его за плечи и, подталкивая к двери, вывел в коридор. — Раз голова у тебя прошла, пойдем выкурим по сигаре. Похоже, насчет бесполезности Шварцкопфа-старшего профессор был прав. Зато Кунц со следующей недели занялся Генрихом вплотную. Как правило, это выглядело так: после службы его перехватывал Адальберт и предлагал проехаться. Он вез его на встречу с Кунцем, всякий раз в самые разные места, никогда не повторяющиеся. То это мог быть Ботанический сад, то какой-нибудь музей, иногда парк или озеро, где можно было прокатиться на лодке. Роднило выбранные места встреч одно — там без помех можно было пообщаться, не опасаясь посторонних ушей. Встречаться с Кунцем приходилось довольно часто, по два-три раза в неделю. Генрих связывал такой плотный график с необходимостью в предельно сжатые сроки подвергнуть его психологической обработке, с одной стороны, и с невозможностью организовать эту самую обработку методом полного погружения — с другой. Выслушивая очередную лекцию Кунца — безумный коктейль из оккультизма, мифологии, расовых теорий, астрологии и алхимических терминов — Генрих, внешне изображая неподдельный интерес и почти благоговейное почтение перед обширными познаниями “наставника”, про себя удивлялся: неужели существуют люди, всерьез воспринимающие все это шарлатанство? Но, искренне или нет демонстрировал Генрих желание добиться успехов в постижении “тайн мироздания”, широта затрагиваемых Кунцем тем требовала от него определенных умственных усилий, чтобы ориентироваться в предмете изучения. К примеру, как-то Кунц спросил, что Генрих знает о греческом боге Аресе, в римском пантеоне известном под именем Марса. Единственное, что Генрих смог вспомнить, так это, что Арес был богом войны. Кунц добавил, что в среде посвященных Арес известен далеко не только этим. Куда важнее было знать, что этот бог, неважно, под каким именем его упоминают, является прародителем германских племен, появился на свет в результате партеногенеза, начальное обучение проходил у Приапа (тут Кунц многозначительно воздел вверх палец, словно эта деталь имела какое-то особенное значение), отличался исключительным чадолюбием и, ко всему прочему, породил некую хтоническую тварь. А именно — могущественного дракона, сведения о котором сохранились в легендах практически всех арийских рас. В частности, гигантский змей Ермунгард из скандинавской мифологии, который заключил в кольцо Мидгард, не давая тем самым ткани бытия расползтись по швам или быть разорванной в клочья порождениями низших слоев мироздания, известен также под именем алхимического Уробороса, кусающего себя за хвост и символизирующего тем самым бесконечность бытия. — Ты понимаешь, о чем все это, мой мальчик? — Кунц теперь взял манеру обращаться к Генриху с покровительственной фамильярностью. Генрих, хоть ровным счетом ничего и не понял, изобразил почтительное внимание и неуверенно кивнул, вызвав у Кунца снисходительную улыбку. — Слишком много новой информации, да? Трудно перешагнуть через вбитые в голову догмы, что все упомянутые в мифах персонажи — не более чем отголоски религиозных представлений о мире, сложившихся в эпоху невежественной юности человечества? Однако хочу заметить: истина, не предназначенная для профанов, всегда, во все времена была зашифрована в сказках и легендах, подпитывая нацию своей силой и открываясь лишь тем, кто способен разгадать эти тысячелетние коды. — Кунц говорил нараспев, с мечтательным выражением лица, а потом вдруг резко замолчал и, после минутной паузы, добавил совершенно обыденным тоном: — На следующем нашем занятии ожидаю от тебя большей готовности к обсуждению этой темы. И Генриху приходилось штудировать книги, найденные в дядиной библиотеке, и беседовать с профессором, который, к его удивлению, обнаружил не меньшую эрудированность, чем Кунц, хотя изъяснялся куда более академично и систематизировано. Само по себе это не было совсем уж скучным, отдаленно напоминая беззаботные годы учебы в университете, когда можно было часами обсуждать всякую ерунду. Но все омрачалось непроходящей тревогой за Иоганна, о котором Генрих не забывал ни на миг. Кунц всегда проверял, насколько хорошо Генрих сделал “домашнее задание”, расспрашивая так дотошно, словно от глубины понимания всей этой чуши зависел успех “великой миссии”, к которой его якобы готовили. Шли недели, а Кунц все не спешил перейти к конкретике, погружаясь в оккультный маразм все глубже и глубже. Особое место в лекциях старого упыря занимала алхимия. Видимо, расплывчатость аллегорий этой лженауки наиболее полно соответствовала задаче Кунца толкать долгие, многозначительные речи, не говоря притом ни слова по существу. К темам, которые старательно обходил Кунц, относилась и участь Иоганна Вайса. А Генрих, памятуя о наставлениях профессора, больше не задавал неудобных вопросов, надеясь, что рано или поздно Кунц все расскажет сам. И однажды, когда прошло уже больше месяца, это случилось. Все было как обычно: Адальберт встретил его после работы и, подобрав по пути Кунца, отвез их обоих в парк. Там они медленно прогуливались по ухоженным тропинкам среди деревьев и клумб, пока Кунц рассказывал о традициях цветовой символики в алхимии. Генрих слушал вполуха о том, что черный цвет символизирует вину, греховность и низшие силы, слегка насторожившись, когда Кунц заговорил о прохождении материи через “врата смерти” и символическом умирании. Уже довольно свободно ориентируясь в намеках “наставника”, Генрих решил, что Кунц подводит его к тому, насколько опасной будет его миссия. Но он уже давно смирился с возможностью смерти, поэтому манера Кунца описывать банальности в столь пафосных выражениях вызывала лишь раздражение и зубодробильную скуку. Генрих, борясь с зевотой, глубокомысленно кивал в паузах, оставляемых ему собеседником, когда тот вдруг прервал свой бесконечный монолог и остановился. — Генрих, мне нужен цветок эдельвейса. — Он жестом указал на альпийскую горку, разбитую в нескольких метрах от тропинки. Генрих непонимающе уставился на Кунца, не уверенный, что правильно его понял. — Здесь же нельзя рвать цветы. — Вопрос не в том, что можно, а что нельзя, — терпеливо разъяснил Кунц, — а в том, что ты не должен задавать вопросов, когда наставник от тебя что-то требует. Если ты не готов нарушить такие незначительные правила, значит, я зря потратил на тебя столько времени. Генрих, чувствуя себя мелким хулиганом, сходил к горке и, выбрав самый жухлый цветок, сорвал его. Протянул трофей Кунцу. — Это не для меня. Мог бы выбрать цветок и получше, но для примера сгодится и такой. — Кунц покачал головой, словно Генрих чем-то разочаровал его. — Итак, “благородный белый” — таково название этого цветка, и в его символизме сокрыто огромное множество смыслов, которые, впрочем, сводятся к вполне конкретным понятиям. Белый, — Кунц многозначительно посмотрел на Генриха, который стоял с цветком в руке, не зная, что с ним делать, — символизирует в алхимической науке Луну в ее исконном значении. А Луна, мой мальчик, в свою очередь, является символом женской природы и пассивности, но при этом еще и символом бессмертия. Ты понимаешь, о чем я сейчас говорю, Генрих? Белый — вот ключ к нашей цели и смысл твоего задания. Генрих почувствовал, как у него внутри похолодело от дурных предчувствий. А Кунц продолжал: — Невинность, порядочность и чистота — вот качества белого. Что ты чувствовал, когда срывал эдельвейс? Отвечай, не раздумывая. Генрих покрутил желтоватый в вечерних сумерках цветок и бросил его в траву: — Да ничего особенного. Слегка удивился что вы потребовали от меня это, но раз надо, так надо. Как будто Генрих только что успешно сдал трудный экзамен, Кунц расплылся в сладкой улыбке. — Если бы ты сказал, что получил удовольствие от этого акта разрушения, я бы решил, что ты нам не подходишь. Тот же результат был бы, признайся ты, что сожалеешь о загубленном тобой прекрасном цветке. Тот, кто во время выполнения задания испытывает лишние эмоции, нам не нужен. Это была еще одна маленькая проверка перед основной. И насколько успешно ты ее пройдешь, зависит буквально все. Бессмертие Тысячелетнего Рейха зависит от тебя, мой мальчик. Потому что предопределенность синтеза черного, — тут Кунц легонько коснулся сухими старческими пальцами его плеча, — и белого содержит в себе и семя, и плод нашего великого будущего. Генрих уже окончательно потерял нить разговора, не понимая, к чему клонит его собеседник. Но на последних словах Кунца ему вдруг стало не по себе от внезапной дикой догадки. — Мне показалось, или там, где вы говорили о “черном” и “белом”, речь шла о Шварцкопфе и Вайсе? Кунц восторженно просиял. — Именно, мой мальчик! Наконец-то ты тоже начал видеть знаки, которые нам, посвященным, были очевидны с самого начала. Ну так что? Ты готов сделать то, что от тебя потребует Рейх? — А что от меня потребует Рейх? Кунц подошел ближе и, положив ладонь Генриху на плечо, доверительно склонился к нему, обдав тяжелым запахом дорогого одеколона. — Помнишь, мы говорили о том, как важно уметь жертвовать своими привязанностями ради великой цели? И что наши представления о морали и нравственности перед лицом подлинного величия — ничто? Вижу, помнишь. Осталось доказать, что ты готов следовать этим принципам. — Вы можете выражаться яснее? — Генрих изо всех сил старался казаться невозмутимым, понимая, что рука Кунца на его плече — это не только способ навязать близкую дистанцию, но еще и возможность контролировать его состояние, чувствовать дрожь или напряжение мышц, что может рассказать о попытке скрыть мысли или выдать подлинную реакцию. Этакий живой детектор лжи, который сможет многое поведать Кунцу, даже если язык Генриха будет лгать вполне правдоподобно. — “Врата смерти”, сорванный эдельвейс, “белый” как мое основное задание… я не вполне понимаю, чего вы от меня хотите. Я должен… убить Иоганна?.. — Ну что ты! Что ты! — Кунц даже отступил на шаг и протестующе всплеснул руками. — Ни в коем случае! Иоганн Вайс очень важен для нас. Сохранность его жизни и здоровья — залог успеха миссии. Но от тебя потребуется совершить поступок, которым ты причинишь ему физическую и, возможно, моральную боль. Тебе придется переступить через собственные представления о правильном и допустимом. К сожалению, все прорывные эволюционные изменения происходят через конфликт и требуют жертв. Генрих молча ждал пояснений. Заверения в том, что от него не собираются требовать, чтобы он убил своего друга, несколько успокоили его, но не особо: слишком уж тщательно Кунц уходил от прямого ответа на заданный ему вопрос. — Сорвать цветок означает не только убить, — наконец, сказал Кунц, грустно улыбнувшись, глаза его при этом оставались неподвижными и холодными, как у змеи, гипнотизирующей мышь. — Только такой чистый молодой человек, как ты, мог не понять этой аллегории. — То есть…— Кровь бросилась Генриху в лицо, а руки непроизвольно сжались в кулаки, когда смысл сказанного Кунцем начал доходить до него, — вы хотите, чтобы я… Я ведь правильно вас понял?!.. — Да, Генрих. Да. Понимаю, это может шокировать, и наверняка кажется совершенным абсурдом. К счастью для тебя, бремя самых тяжких знаний судьба возложила на других, а потому никто и не требует, чтобы ты брал на себя моральную ответственность за все, что ты сделаешь на благо великой Германии. — Какого черта! — Генрих взорвался. Он честно пытался сдерживаться все эти недели, притворялся, что всецело увлечен шизофреническими беседами с Кунцем и мечтает совершить подвиг во славу Рейха, или что там от него требовалось. Но это было уже слишком. — Вы меня совсем за идиота держите?! Уж простите, но у меня в голове не укладывается, что будущее Рейха зависит от того, что вы мне тут пытаетесь впарить!.. И если даже поверить, хотя бы на секунду, что в этом есть хоть какой-то смысл, вы разве не в курсе, что ни я, ни Иоганн на такое не способны?! Да у нас за подобное выписывают путевку в концлагерь, как раз в интересах здоровья нации, между прочим. А вы намекаете, что я во благо Рейха должен поиметь собственного друга?!.. — Генрих умолк, переводя дыхание. — Успокоился? — Голос Кунца звучал на удивление доброжелательно. — Это нормальная реакция, и если бы ты сохранил хладнокровие, я бы заподозрил тебя в лукавстве. У нас всего два варианта, милый Генрих. Ты честно признаешь, что это тебе не под силу и мы расстаемся. Наши пути никогда более не пересекутся, а тебе останется жить с мыслью, что ты струсил на пороге в великое будущее. Или же мы продолжаем. Решать тебе. Ну? Мне продолжать? Генрих, с трудом преодолев оцепенение, нашел в себе силы кивнуть, и Кунц снова заговорил. — Это не имеет ничего общего с похотью, и не наслаждение является целью, — пояснил он, — в отличие от педерастов, погрязших в пороке, ты сделаешь это не ради удовольствия, а потому не о чем будет и сожалеть. — Но я не смогу. Физически не смогу, если вы понимаете, о чем я. — Это не должно тебя волновать, — отмахнулся Кунц, — это наша проблема. Ты вообще не о том думаешь. Сознание перед материей первично, а Сатурн, твой покровитель, управляет физической оболочкой, властвует над мужской силой и способен подавлять инстинкты, включая базовые. — Но зачем это нужно? И что по этому поводу думает Иоганн? Я ведь должен это знать. — Вообще-то, не должен. По крайней мере, пока. Пропуском к знаниям служат лишь поступки. Твой поступок послужит доказательством тому, что тебе можно доверять. А что касается Вайса… Он полностью готов. И если откажешься ты, что ж, мы вынуждены будем привлечь других кандидатов. — Каких других кандидатов? — оторопело переспросил Генрих. Чудовищное само по себе предложение только что стало еще кошмарнее. — Мы бы рады никого больше не рассматривать, — сокрушенно развел руками Кунц, — таких идеальных показателей как у тебя, ни у кого больше нет. Феноменальное совпадение по всем параметрам. Другие кандидаты не обладают и половиной нужных нам признаков. Но я думаю, они смогут компенсировать этот недостаток иными качествами. Такими, например, как большая решительность и отсутствие рефлексий, вызванных сильно переоцененной привязанностью, которая, по-видимому, для тебя и является основной помехой. В итоге Кунц дал Генриху два дня на раздумья, еще раз напомнив, что отрицательный ответ его ни к чему не обязывает, но при этом окончательно лишит права на участие в “проекте”. Приехав к Штутгофу, Генрих обессиленно рухнул в кресло и надолго замолчал, не находя слов, чтобы рассказать об ультиматуме, предъявленном ему Кунцем. Но в итоге профессору все-таки удалось разговорить его, и когда Генрих закончил, Штутгоф выглядел таким же потрясенным, как и он сам. — Может, это проверка? — со слабой надеждой спросил Генрих. И тут же сам себе ответил: — Нет, не похоже. И все-таки я не понимаю. Это же какой-то бред. А что, если они пытаются сфабриковать компромат на дядю Вилли? Хоть какая-то логика… — Думаешь, твой дядя такая уж большая шишка, чтобы настолько изощренно копать под него? Куда логичнее было бы подкинуть ему антиквариат, предназначенный какой-нибудь важной персоне, или ценные бумаги, да что угодно, но попроще. Нет, вряд ли дело в твоем дяде. А вот на многоступенчатую подставу и интриги между ведомствами похоже больше. Вы же с Иоганном в разных службах, и оба в достаточно высоких званиях. СС, где числишься ты, курирует Гиммлер, а Шелленберг руководит СД, куда перевели Иоганна. Возможно, эта грязная провокация нацелена на кого-то из них. Не зря Шелленберг так поспешно избавился от Иоганна, сбагрив его в СС, если вспомнить о “Лебенсборне”. Может, он что-то знал… — Профессор задумчиво покрутил в пальцах очки. — Я думал над этим, — вздохнул Генрих, — но все равно не складывается. Слишком много усилий, чтобы скомпрометировать наши ведомства фотографиями двух офицеров, опустившихся до полного скотства. Да и замять такое несложно, было бы желание. Так что же мне делать, профессор? Генрих жалобно смотрел на Штутгофа, уже понимая, что тот ему скажет, и отчаянно не желая признавать, что это и будет единственно верным решением. — А какие у нас варианты? — устало ответил доктор вопросом на вопрос. — Води и дальше их за нос. Если они тебе поверят, то ты сможешь выяснить, где находится их змеиное гнездо, и мы тогда получим шанс накрыть их всех разом. — Но Иоганн… — Генрих! Иоганн с самого начала прекрасно осознавал, насколько его работа здесь опасна, и шел на этот риск абсолютно добровольно. И уж поверь, все это время он был готов к вещам гораздо худшим, чем ты можешь себе вообразить. Так что прекрати сомневаться в нем. Повторю еще раз — главное, что он жив.