Сухоцветы в вазе

      Габриэль чувствовал себя потерянно. Будто провалился куда-то в свои мысли, совершенно забыв про все вокруг.       А в чувство его привели касания. Тихие, едва ощутимые, но обращающие к себе внимание.       Маринетт гладит его так, когда хочет сказать: «Все хорошо, я рядом, в любом случае». Маринетт трогает его ненавязчиво, но так, чтобы он когда-нибудь все же обратил внимание.       Габриэль смотрит на нее, и лицо у жены лучится полужалеющей, обнадеживающей улыбкой, как когда любимому человеку нездоровится, а все, что можешь сделать ты, – это находиться рядом на случай, если что-то потребуется.       ― Мы приехали, ― говорит она ему негромко. Габриэль смотрит на улицу и видит, что они остановились аккурат перед отелем, в котором остановились.       Маринетт перекидывается парой слов с водителем на английском и оставляет щедрые чаевые, прежде чем они таки покидают такси. Яркий свет окончательно заставляет его отойти, и Габриэль перехватывает ее за локоть, пытливо вглядываясь в ее лицо.       ― Как ты себя чувствуешь?       Маринетт фыркает легко, отнимая локоть, чуть усмехается будто самодовольно.       ― Я-то в порядке. Уж точно получше, чем ты.       Она успевает подойти на ресепшн и переговорить с портье, когда Габриэль настигает ее.       ― Так ты не?.. ― он снова чувствует возмущение и почти злость. Чувства, едва покинувшие его, возвращаются, сделав крюк.       ― Конечно же нет, ― качает Маринетт головой. ― А ты бы так и сидел там до скончания веков, если бы не кинулся на кого-то из семейки своей бывшей. Ты мог бы. Но терпел, как всегда. И это ничем не лучше. Для тебя – так точно.       Габриэль ощущает жгучее желание разругаться с женой в пух и прах. Плевать, что они стоят посреди фойе отеля, в котором остановились и собирались пробыть еще минимум сутки. Плевать, что люди и так уже начинали оборачиваться. Плевать, что они привлекали внимание. Габриэль чувствовал себя виноватым, потому что действительно переживал за ее здоровье. А его обманули! Просто чтобы убраться оттуда! Да если бы Габриэль знал, он поехал бы один!       Маринетт сжимает кисть его руки ладонями, вздыхая.       ― Габриэль, мне в самом деле было плохо, ― говорит она тихо, потому что не для чужих ушей будет сказано, глядит на него печально. ― Мне плохо каждый раз, когда тебе больно. Я не лгала. Я просто хотела увести тебя оттуда.       Маринетт сжимает губы и тянет его в сторону лифта. Ее руки теплые и чуть влажные. Ужасно знакомые, такие родные. Габриэль повинуется.       Поднимаясь в номер, он думает о том, что это не в первый раз.       Что каждый раз, когда Габриэль почти на грани, у Маринетт всегда удачно появляется причина увести его подальше, до того, как он успеет сорваться.       Он не задумывался об этом никогда, потому что не обращал внимания. Но теперь, оглядываясь назад…       Маринетт замечательная, думает он рассеянно. Чудесная, понимающая, заботливая и хорошо выглядящая в черном. Атлас скользит по ногам, оголяя при ходьбе коленки. Ей всегда шел черный. И красный. Цвета траура и торжества. Подчеркивают небесную лазурь светлых глаз. Цвета жизни.       Помада почти стерлась, а тушь давно потекла в уголках глаз, но она от этого не выглядит хуже.       Маринетт запирает за ними дверь в номер и ведет его к широкой кровати за руку, усаживая. Габриэль подчиняется легко, завороженный ее движениями. Ей всегда легко удавалось завладеть его вниманием. Еще тогда, с первой встречи. И потом, и после…       Она берет его чуть повыше локтя и сильно тянет на себя. Габриэль неохотно подается вперед, за эти пару мгновений падения расслабившись, глухо стукаясь лбом о плечо. Он вздыхает глубоко, будто вспомнив, наконец, как дышать.       ― Как ты, Габриэль? ― спрашивает она, неторопливо скользя по спине, разглаживая складки на пиджаке.       Габриэль мычит себе под нос, чувствуя небывалую усталость:       ― Не очень, ― признается, вдыхая запах кожи, чуть измененный дезодорантом и спреем для тела. Сладкая, а если коснуться губами – окажется соленой.       ― Я знаю, родной, ― она обнимает его поверх плеч, притягивая к себе покрепче, целует волосы и всюду, куда может дотянуться, ― знаю.       Она редко зовет его так. Только в моменты беспомощности, непонимания, что делать. Обращение, как к ребенку, дает ощущение безопасности, обещание того, что она здесь, рядом.       Габриэль смутно думает о том, что ей так скоро станет неудобно его обнимать, затекут руки, устанет шея. Маринетт вжимает его в свое тело так, будто хочет спрятать, укрыть от всего остального мира.       Он дышит шумно, а она, кажется, вдыхает через раз. Сердце в ее груди бьется ровно, неторопливо. Живое, трепетное, горячее.       Габриэль хотел бы, чтобы оно никогда не болело. В особенности – из-за него.       В моменты как этот начинаешь особенно дорожить тем, что у тебя есть.       ― Поговори со мной? ― предлагает она.       Габриэль сдвигается чуть ниже, обнимая ее за талию. Она всегда осторожна в такие моменты, иногда молчит, не зная, что можно сказать, но потом находит в себе силы спросить подобное. Это случилось не сразу. Не в первый год их отношений, не во второй, не вскоре после свадьбы, но Маринетт все же научилась не замыкаться, не зная, что делать и как помочь. У нее получалось находить нужные слова.       Атлас платья под его пальцами такой гладкий, чуть цепляется за шершавую кожу пальцев.       ― Я вижу, как тебя гложет, ― продолжает она, укладывая его голову себе на грудь, пропуская волосы через пальцы. ― Сердце за тебя болит. Я к тебе этих Грэм де Ванили даже и на пушечный выстрел не подпущу! Что за вопиющее поведение? Как так можно?       ― Это их обычное поведение, к сожалению, ― вздыхает он, потираясь носом о тонкую бледную кожу.       ― Только не говори, что они всегда себе позволяли так к тебе относиться? ― Габриэль не отвечает, и Маринетт прижимает его к себе еще крепче, будто еще можно. ― Просто немыслимо! И ты так это терпел?       ― На мое счастье, не приходилось слишком часто с ними контактировать. Эмили не без причины в свое время сбежала от них во Францию при первой же возможности, хочу тебе сказать. Но она все равно всегда расстраивалась, когда мы конфликтовали, так что иной раз приходилось помалкивать. Они все же ее семья и заботятся о ней, пусть и в своем понимании.       Маринетт выдыхает шумно, отстраняется осторожно. Лицо у нее усталое, грустное, почти обиженное. Маринетт касается его щеки, бережно гладит большим пальцем, заглядывая в глаза.       ― Это все равно не повод так вести себя на похоронах, ― говорит она, попадая туда, куда надо.       Габриэль сразу вспоминает церковь, мрачную и строгую, где единственный яркий свет – через блесткие витражи, блики на разукрашенном лице покойной бывшей жены…       Церемониальные гимны отражаются в высоких стенах, люди говорят громкие слова о ней, прощаются. Маринетт все время держит его за локоть и отпускает лишь тогда, когда он подходит к гробу…       Жена зовет его по имени, и Габриэль снова в комнате отеля, в заботливых руках, что поддерживали его всю процессию и не отпускают до сих пор. Он берется за протянутую кисть, прижимается крепче, притираясь скулой и щекой к тыльной стороне ладони.       ― Когда ты разозлился, узнав, как будет проходить церемония, я думала, ты преувеличиваешь, ― признается она, ― что ты просто расстроен. В смысле, оно ведь и понятно: терять кого-то всегда тяжело. И, конечно, в такие моменты происходит много перипетий, у каждого свое мнение, как сделать лучше… Когда ты наговорил столько громких слов о ее семье, я не поверила. Прости. Мне не нужно было на тебя давить. Это ведь я настояла, чтобы ты поехал. Когда ты решал, ехать или нет. Думала о том, как это будет выглядеть в глазах окружающих, и не подумала о том, как это скажется на тебе. Прости меня, пожалуйста.       Когда на телефон поступил входящий вызов от бывшей тещи, Габриэль сразу напрягся, предчувствуя плохие известия. Они с Маринетт только закрыли очередной дедлайн и собирались в ресторан, чтобы это отпраздновать. Царила легкая атмосфера, они перешучивались и держались навеселе. У них было удивительно хорошее настроение. Они до поздней ночи просидели, думая над подарком для Адриана на его скорый день рождения, обсуждали, кто из родственников приедет, будет ли бывшая жена Габриэля, на что тот пожал плечами и ответил, что не знает, нужно будет спросить.       Несмотря на то, что легли они за полночь и весь день разруливали кучу проблем, усталость откатилась назад после хорошей прогулки с чистой душой и совестью. Оба поработали на славу, и теперь заслужили отдых. Они давно собирались в тот новомодный ресторанчик, то и дело набирающий популярность, где уже светилось все больше селебрити. Адриан, как человек, уже там побывавший, давал советы, что им там стоит попробовать, и Маринетт даже примерно составила для себя меню на этот вечер, на что Габриэль улыбался, не спеша замечать вслух, что, скорее всего, она передумает еще тысячу раз, когда там окажется, как и всегда.       Жена вышла из ванной, прося застегнуть платье, сетуя вместе с этим на то, что опять молния заедает, надо давно было ее заменить, и застала его сидящим на кровати без движений. Габриэль сжимал телефон в руке и в ступоре буравил взглядом ковер, хмурясь недоверчиво. Маринетт позвала его снова, подходя ближе и беспокойно заглядывая в лицо.       Слова с языка соскользнули легко, будто новости о погоде. Маринетт, как и он, тоже выглядела недоуменно, сведя брови. Габриэль потянулся, чтобы большим пальцем разгладить складку, пролегшую над переносицей, как часто она сама делала, когда он хмурился. И даже когда он назвал дату похорон, это все ощущалось нереально. В голове крутилось, что Адриан, должно быть, еще не в курсе, о чем сказал вслух, сразу же снимая блокировку с экрана смартфона и вызванивая сына. Маринетт все это время сидела рядом с ним, а на плечи оседала тяжесть.       В тот вечер они никуда не пошли. Вместо этого заказывали билеты в Англию на первый же подходящий рейс и бронировали номер в отеле. Планы на ближайшее будущее начали очень быстро меняться, но в глобальном масштабе смерть человека не значила ничего. Люди умирают каждый день, и мир все еще не трещит по швам.       Адриан не смог приехать на похороны из-за важных съемок в Америке, отменить которые было никак нельзя, как и заменить оказалось попросту некем, хоть он и порывался все бросить. Он должен был этой ночью скорей-быстрей собираться и лететь сюда. Габриэль довел его чуть ли не до истерики словами, что матери уже все равно, что нельзя вот так сорваться и делать, что хочешь, есть обязательства перед другими (как жил сам, когда развод едва не подкосил). Адриан послал его куда подальше, хотя Габриэль и понимал, что, скорее всего, надавил туда, куда не следовало: свежа была память о юности с вечными ограничениями и запретами, – и уже собирался брать билет. Маринетт ему ничего тогда не сказала, просто немногим позднее сама созвонилась с его сыном по видеосвязи и долго с ним разговаривала; не один час минул, прежде чем они закончили говорить. Не только о матери Адриана и ее похоронах, а еще о всяких бытовых проблемах и мелочах, которые не то просто отвлекали от трагедии, не то просто никуда не девались, потому что… это был просто еще один этап в жизни.       Габриэлю, на счастье, не приходилось хоронить близких ему людей раньше. Как-то так сложилось, что к окружающим не получалось привязаться настолько, чтобы после их смерти чувствовать что-то помимо досады и какого-то странного чувства, когда сначала вспоминаешь и думаешь о ком-то так, будто он жив, и лишь потом вспоминаешь, что… уже нет. Может, даже не один год. А из близких родственников при нем в последний раз хоронили дедушку, но Габриэль его даже и не знал почти, так что тосковать попросту не получалось.       Он помнил, какой разбитой ходила Маринетт, когда схоронили ее бабушку несколько лет назад. В первый день она вообще, кажется, не осознала. Относилась легко, не понимала всеобщего волнения, говорила, что бабушка болела давно, что теперь-то ей должно быть хорошо, все будет нормально, незачем плакать! Потом уже ближе к ночи он позвонил ей, чтобы услышать осипший голос, как после затяжных рыданий. Не послушав ее, Габриэль подъехал к съемной квартире, чтобы найти девушку листавшей фотографии на телефоне в облаке. Она плакала на груди у него и все время просила прощения за слезы, обращаясь к почившей бабушке, которая никогда не любила, когда ее Маринетта плакала. Она говорила с Габриэлем и высказывала все, что накипело, о чем сожалела. Говорила, что с ним ей легче, чем с родственниками, потому что сейчас он не сломлен, а она может за него держаться. Говорила, что он дает ей сил.       Сейчас они будто менялись местами.       ― Я бы все равно поехал, ― качает головой Габриэль. ― Что бы ты ни говорила и как бы я ни злился. Ты не причем. Не кори себя понапрасну. Ты же знаешь, как я упрям.       Маринетт фырчит негромкое «знаю» себе под нос.       ― Ее семейка ужасна, ― признается она. ― Неудивительно, что мадам Эмили жила в другой стране, подальше от них. С такими лучше общаться на расстоянии. И похороны… тоже насквозь фальшивые. Но как себя вела ее сестра… Жутко было вообще ее видеть, они, ну знаешь, похожи ведь внешне, как две капли воды, но какие вещи она себе позволяла говорить тебе… Да что она о себе возомнила? Носилась с этими традициями, чтобы все, как надо, по канонам, а по итогу выглядит так, будто так надо для галочки. Потому что статус диктует.       А так ведь и было.       ― Эмили терпеть не могла все эти традиции, ― тяжело выдыхает Габриэль, пока жена потягивается, чтобы стянуть с него ставший тесным после тяжелого дня пиджак. ― Всю жизнь следовать правилам и чужим суждениям… Так и с ума сойти недолго. У нее это потом переросло в постоянное беспокойство об Адриане и просьбы между делом на него как-то повлиять, потому что «ты его отец, ты мужчина, ты для него авторитет, тебя он послушается». А сама не могла, потому что коробило от четких расписаний, традиций, планов. Что со свадьбой, что с похоронами, что с другими праздниками. Мессы, хоры, органная музыка, иконы в гробу и крест в руке, показательная стойкость… Для нее это все было глупостью.       ― Тогда почему похороны проходили… вот так?       Габриэль горько усмехается, стряхивая пиджак с плеч:       ― Потому что их устраивала ее семья. По своему усмотрению. Завещания ведь на этот счет нет, все нормально было, никто ж и не думал… Ее семья всегда считала, что знает, как для нее лучше. О, сколько радости было в их доме, когда мы подали на развод! Они никогда меня не принимали, считали, я их дочь испортил, всеми правдами и неправдами уговорил во Франции остаться да против них настроил, тогда как она просто сбежать от этого всего хотела! Никогда они с ней не считались! Больше чем уверен, она и им говорила, что не хотела бы так хорониться, со всеми этими заморочками. Она ведь даже верующей не была, понимаешь? Да, ее крестили в младом возрасте, но Эмили никогда во все это вообще не верила. Но, видишь ли, похороны больше нужны живым, нежели мертвым. Даже если они знали, то, наверное, подумали, что, раз уж была крещеной и не отреклась в свое время, как полагается, то стоит все сделать по канонам, а то мало ли, вдруг…       Габриэль замолкает, делая передышку.       Мысли то и дело лезут в голову. Он почти может видеть, как Эмили качает головой недоуменно, прикрыв рукой глаза, чтобы не видеть всего этого балагана, а Габриэль у ней мысленно просит прощения. Ей бы все это не понравилось однозначно, но он ничего не мог с этим сделать. Уже много лет они фактически друг другу никем не являлись, пусть и связывал их общий сын и пятнадцать лет брака (а еще наладившиеся в последнюю пару лет взаимоотношения). У него просто не было никакого права, как и говорила ее сестра, помимо всего прочего.       Маринетт стоит перед ним, пытаясь помочь расстегнуть рубашку, когда он внезапно обнимает ее за талию, притягивает к себе, заставляя ахнуть от неожиданности. Расслабившись, она гладит его по плечам и спине. Габриэль щекой прижимается к ее животу, глубоко вздыхая. Живот теплый и мягкий, негромко урчит, и Габриэль вспоминает, что ни он, ни она к еде даже и не притронулись толком.       ― Тебе поесть надо, ― замечает он вслух, не торопясь, однако, ее отпускать, притираясь щекой о ткань.       Маринетт усмехается тихо:       ― Как и тебе, ― она наклоняется неудобно, чтобы поцеловать в макушку. ― Закажем еду в номер? Потом можем вниз спуститься к пятичасовому чаю*. Вчера мы как-то не попали, но сегодня можем успеть.       ― Можно, ― Габриэль кивает рассеянно.       Маринетт гладит его по голове.       ― Не сейчас?       ― Чуть позже. Еще чуть-чуть.       Жена вздыхает шумно, обнимая за плечи, тихонечко покачиваясь, будто убаюкивая его.       Габриэль щекой приваливается к животу, а сам смотрит в сторону окна. Там находится как раз небольшой столик, на котором стоит ваза с цветами. Те подвяли, явно нуждаясь в воде. Розы бледно-розовые, средь них проглядывают мелкие белоснежные комочки соцветий бессмертной гипсофилы. Габриэль вспоминает, как перестал дарить Маринетт букеты, потому что та по возможности пыталась сохранить подарки. Сухие букеты только осыпались и пылились, так что все закончилось с переездом девушки в особняк: у Габриэля была аллергия на пыль, пусть и несильная, но нос тек, сильно мешая.       Цветы Маринетт хранила, как память, искренне любуясь и таки умудрившись сохранить некоторые для каких-то декоративных панно, которыми украшала свои рабочие места. Все, что осталось от букетов, Габриэль выкинул к чертям, заваливая вместо этого растениями в горшочках, от которых и вид получше стал, и воздух почище. И вот уж точно Маринетт не забывала их, исправно поливая по возможности и опрыскивая.       Габриэль не считал, что стоит что-либо хранить только ради «памяти». Самая главная память была в голове, а пространство вокруг лишним забивать не стоит.       ― Маринетт?       ― Мм?       ― Можно кое о чем тебя попросить?       Он чувствует, как жена в его руках напрягается, но та отвечает, взяв себя в руки:       ― Конечно.       ― Когда я умру, ― он задирает голову и видит, как Маринетт поджимает губы, ― не хорони меня, пожалуйста. Я имею в виду… Не хочу, чтобы мое тело гнило в гробу под толщей земли. Не хочу, чтобы кто-то… видел меня таким.       По католическим канонам, лицо покойника обычно не поправляют косметикой, дабы человек предстал перед Богом в своем истинном виде, таким, как есть. Но даже под слоями тональных кремов и пудры, которые потребовались Эмили, та выглядела не сильно лучше. Он без труда мог увидеть лицо с фотографий, но в жизни это лицо никогда таким не было.       Маринетт кусает нижнюю губу нервно и разглаживает его волосы, в которых то и дело проступает седина, сколько ни перекрашивай. Еще несколько лет назад она бы разозлилась на такие слова – ее тогда вообще любое упоминание об их разнице в возрасте легко выводило из себя (как сама потом признавалась, из-за собственных страхов и неуверенности, но в ее возрасте это было совершенно нормально). Сейчас она молчит, мучая и терзая губы, не сводя с него глаз.       ― Я думала, ― фыркает жена скорее нервно, нежели от забавы, ― ты скажешь, какой гроб лучше заказать или, не знаю, не звать твоих родственников по отцовской линии, потому что они любое мероприятие приведут в балаган.       Глядя на ее улыбку, пусть и нервную, но первую настоящую за день, не жалостливую и не для него, Габриэль не может удержаться, чтобы не улыбнуться в ответ, находя в себе силы.       ― Какие уж есть.       Они молчат, а потом Маринетт все же спрашивает:       ― Что ты хочешь, чтобы я сделала? ― серьезно и с готовностью. На лице нет страха или грусти, зато читается, что она готова принять любое его решение.       У Габриэля есть завещание, что нормально для человека его статуса, потому что не приведи господь что случится – мороки с дележкой имущества не оберешься. Габриэль написал его вскоре после открытия Дома моды, чтобы было спокойней за семью, за бизнес, за плоды его многолетних трудов, которые тоже стоили целое состояние. Он знал, что, если вдруг с ним что-то случится, жена и сын будут в безопасности. После развода завещание было переписано. Судьба его произведений тогда так и оставалась неясной, поскольку, очевидно, никому более не захотелось бы этим заниматься, а меньше всего хотелось, чтобы все наброски, все то, на что ушли все нервы, уйма сил и бессонные ночи, оказалось в чьих-то коллекциях, купленным на аукционах или раздаренным. Самым логичным решением было передать их сестре, с которой они еще в молодости учились на одном отделении и сохраняли теплые отношения, которая понимала ценность всего, как никто другой, но вряд ли та захотела бы отстаивать свое право на наработки Габриэля, а ему не хотелось взваливать на нее, как человека, который и так не любил внимания, все это. Сестра бы попросту не потянула это все, да и вряд ли бы нашла им место.       В его жизни тогда не было Маринетт, а Габриэль не собирался на другой свет. Он и сейчас-то умирать не планирует, на самом деле (у него родителям за восьмой десяток перевалило, а они на танцы как ходили лет пять назад, так и ходят до сих пор, не сбавляя энтузиазма, впору завидовать)! Но нужно было что-то делать, потому что тяжело предсказать, как все обернется.       У Эмили тоже было завещание, когда они состояли в браке. Потом, как он узнал, оно было аннулировано, а в новом, как и в прошлом, она не стала определять порядка своего захоронения. Эмили вообще о таком думать не любила и имела привычку откладывать на потом. Завещание она изменила, чтобы Габриэлю ничего не досталось, а потом собиралась все куда тщательней обдумать.       Ну… не успела. Потому что жизнь в последние годы была насыщенной, а здоровье – отменное. Несчастные случаи до сих пор случаются, и от этого никто не застрахован.       ― Я перепишу завещание, как только мы вернемся в Париж, ― говорит он. Маринетт сидит рядом с ним на кровати, обнимает ладонями его ладони, понятливо кивает. ― Я еще обдумаю все, как следует. Но в чем я уверен, так это в том, что мое дело после смерти окажется в правильных руках. Кто уж, как не ты, сможет удержать на плаву «Габриэль».       За Маринетт он был спокоен. Маринетт быстро учится, а в стрессовых ситуациях иной раз соображает даже лучше, чем в будничных. Она всегда на подхвате, в случае чего. Даже Натали вздохнула со спокойной душой, таки отдохнув весь намеченный отпуск, как и собиралась, впервые за много лет, отключив оповещения от всех рабочих чатов.       Габриэль в последние годы ощущал острую нехватку времени, но оно было и понятно: до тех пор у него не было личной жизни, а теперь есть Маринетт, с которой хочется провести время и в нерабочей обстановке. И в то же время ему было куда легче: часть его обязанностей взяла на себя молодая супруга, в которой бурлил неиссякаемый источник энергии. Маринетт напоминала его самого в молодые годы, только была она куда эмоциональней и торопливей. Трудолюбие и талант давали свои плоды, и вот уже два года они вместе работали над коллекциями, деля работу честно поровну. Ей не приходилось давать поблажек, не нужно было жалеть – Маринетт уже с ним наравне к настоящему моменту.       Их совместная работа была… странной. Нередко разные подходы к решению задач выводили к конфликтам, которые на работе выносились стойко, и Габриэль это сравнивал с битвами на кухнях: без страсти едва ли получится сотворить шедевр. Иногда он действительно перегибал палку, потому что Маринетт, как и любому нормальному человеку, не нравилось, что на нее кричат, и иногда принимала его слова на свой счет. Габриэль был уверен, что это временно. Минет еще лет десять – и она обрастет толстой кожей и уже никакие конфликты задевать не будут. И личная жизнь с рабочей тоже перестанет мешаться, стоит только привыкнуть.       Маринетт любила его дело так же, как и сам Габриэль. Переживала все неудачи и радовалась каждому успеху, к любому их проекту относилась серьезно, подходила с ответственностью и жаром, иной раз засиживаясь допоздна, а потом еще пару часов так и не ложась, то и дело восторгаясь результатом, снова и снова показывая Габриэлю. И в такие моменты совершенно забывалось все остальное.       Можно было не переживать за Модный дом и свои труды: Маринетт, как никто другой, способна распорядиться ими так, как надо. Ничто уже не будет таким, как прежде, но за последние годы Габриэль лишь убеждался в том, что перемены не всегда к худшему.       ― Думаешь? ― неуверенно интересуется она, скомкивая в руках покрывало. ― Это большая ответственность…       ― И именно поэтому это должна быть ты, ― настаивает Габриэль. ― Я уверен, Маринетт.       Они обсуждали это уже не единожды, и жена уже перестала давать заднюю и отнекиваться. Кто-то должен был взвалить на себя заботу обо всем, когда Габриэль уже не сможет быть у дел. Не просто ведь так он учил ее всем тонкостям ведения бизнеса и руководству над проектами. Что-то еще придет с годами, но сейчас она справлялась хорошо, готовая послушно исполнять его волю. К тому же, под боком, дай бог, первое время будет Натали, и уж кто, как не она, не даст в обиду его дорогую супругу (которая, вообще-то, и сама за себя постоять может, приходится напоминать себе в который раз).       Маринетт сильная. Она справится, он не сомневается.       Маринетт выдавливает из себя улыбку, уведя глаза в сторону, и Габриэль перехватывает ее руки, заставляя посмотреть на него.       ― Все хорошо, ― уговаривает он ее, пытаясь успокоить и подбодрить, мягко, как ребенка. ― Я никуда не собираюсь. Я все еще здесь, с тобой. Но нам все еще нужен этот разговор.       ― Я знаю, ― вздыхает Маринетт невесело, но уже не замыкается в себе.       Он притягивает ее к груди, обхватывая руками за спиной, и жена легко оказывается в его объятиях, замерев лишь на долю секунды, а после растекается, обхватывая руками шею. Теперь объятия нужны ей, и они снова меняются местами. Как и всегда у них случалось: когда одному было плохо, другой находил в себе силы для поддержки, не позволял упасть. Он держит Маринетт крепко, веря, что не придется отпускать.       Похороны – это всегда тяжело. У Габриэля не было привычки скорбеть о потерянном: он всегда пытался жить настоящим. Но он не думал, что его так сильно заденут похороны Эмили. Те, которых она бы точно не хотела. У них с бывшей женой были не самые теплые отношения после развода, в котором они то и дело винили друг друга, но выкинуть из жизни почти двадцать лет было тоже не так-то просто. Эту женщину он много лет назад очень любил, с ней переживал невзгоды и радости, жил под одной крышей, растил ребенка. Не странным было осознать, что все это осталось далеко позади, едва ли было, о чем жалеть, но напоминание о том, что ничто не вечно, ударяло под дых в который раз.       Некоторые вещи следует обсудить вовремя, чтобы потом не было сожалений. Габриэль привык жить так, чтобы не сожалеть, если вдруг на следующий день его не станет, но что-то все равно откладывалось на потом, в планы на будущее. Чужие похороны были больше не поводом для скорби, а поводом подумать о себе и своей жизни. Хоть по большей части все и остается, как есть.       ― Маринетт.       ― Мм?       ― Маринетт.       ― Ммммм?       ― Я очень тебя люблю, Маринетт.       Фыркает в ворот рубашки.       ― Я тоже тебя очень люблю. Габриэль.       Она отстраняется нехотя, клювком напоследок коснувшись виска. Габриэль берет ее руку в свои и смотрит в глаза.       Есть еще одна вещь, о которой он хочет попросить.       Маринетт кивает ему, подталкивая к разговору.       ― Еще… ― начинает он и замолкает, смотря на ее ладонь, перетирая бледную кожу пальцами, успокаивая не то ее, не то себя. Маринетт накрывает их сплетение рук второй ладонью, и Габриэлю не нужно смотреть, чтобы узнать, что она ему улыбается, подбадривая, и мягко приподнимает брови, спрашивая. ― Мы уже обсуждали это и решили, что потом, но… Маринетт. Ребенок. Хочешь попробовать? Все еще? ― не в его привычке было говорить несвязно, отдельными словами, но отчего-то составить целое предложение стало вдруг слишком сложно.       Габриэль снова смотрит на ее лицо, следя за реакцией. Улыбки не остается. Губы удивленно приоткрыты, но откровенного шока нет. Маринетт моргает раз и другой, потом сглатывает, снова открывает рот, чтобы заговорить.       ― Я не под влиянием момента это говорю, знай, ― добавляет он тут же, заставляя себя звучать уверенней.       Маринетт хихикает тихо и аккуратно, почти бесшумно, уголки ее губ медленно расползаются.       ― Я знаю.       Она молчит, и Габриэлю немного страшно.       Они обговаривали это. До брака еще, в первый год после. Оба они этого хотели, но решили повременить. Маринетт еще молода и становится на ноги, как модельер, а Габриэль работает над продвижением бренда, чтобы тот занял устойчивую нишу на мировом рынке. Здоровье Габриэля пока позволяло, и они хотели заняться этим в следующем году, неважно, что будет.       Ничего ровным счетом не поменялось. Просто… если им в самом деле нет разницы, что будет, если это в любом случае будет… то какая тогда разница, годом раньше или годом позже?       ― Я думаю, можно попробовать, ― наконец говорит Маринетт.       ― Да?       ― Ага.       Просто. Немногословно.       ― Я просто… не хочу оставлять это на потом. Понимаешь?       ― Да, Габриэль, я понимаю.       Габриэль улыбается ей в ответ кончиками губ.       Они долго держатся за руки, думая о многом и не говоря ни о чем.       С балкончика слетает птица, и они оба оборачиваются на звук к окну.       Подсохшие цветы так и стоят в вазе. Габриэль думает о том, что нужно купить для Маринетт свежий букет. Пусть даже это будут розы. И гипсофила.