***
Он молод, его иногда принимают за гувернёра, взбалмошные родители посылают, заметив в приёмной — любезный, подай, принеси. Очевидно, слишком юн для преподавателя, двадцать два года, остальные учителя относятся либо снисходительно, либо открыто насмехаются — зелёный юнец, куда ему других учить, ему самому ещё разума набираться, пока до них, профессоров, дорастёт. А он смеётся над ними и блестяще ведёт уроки. Талант, говорит директор, талант не заменишь опытом, новые веяния надо приносить с собой, и военное дело надо поручать молодым. Это им ещё скакать и рубить, мы своё отскакали. Трубецкой преподаёт основы тактики, и его предметом увлечены все. Даже те, кого очевидно не интересует военное дело. Ну, практически, все. По краям письменных работ Кондратия Рылеева неизменно красуются росчерки, завитушки, наброски чьих-то профилей, обрывочные строки. Он отвлечён чем-то своим, его настоящая жизнь — не в таблицах постройки манёвров, а там, на краях, в заветных переплетениях других миров, в которых вечно спрятана его воздушная голова. Взгляд поверх, витающий в облаках, как выразилась бы поэтичная тётушка Трубецкая, он всё время не здесь, в его глазах — постоянная работа мысли, но работа другая, не соответствующая тому, чего требуют от будущих тактиков. Он не умеет выводить полк из окружения, в его схемах чудовищные ошибки, а на полях внезапно обнаруживается портрет Сергея Петровича. Тонкий, точный, живой — словно наполненный воздухом. Трубецкой просиживает над портретом весь вечер. Он пристальнее наблюдает за Кондратием на своих уроках. Мальчику действительно интересно, он слушает, подперев щёку кулаком (очаровательный румянец, думает Трубецкой, тут же одёргивая себя за странные мысли), но почти ничего не записывает. В нём явно сидит ещё что-то, интерес другого толка, перекрывающий всё, что пытаются до него донести. Трубецкой готов биться об заклад, рассеянным и почти ленивым его считают все преподаватели точных наук. Откуда-то берётся желание посетить урок литературы. Всё начинается с лёгкого интереса — разбирать путанные переплетения строчек (мальчик, кажется, пишет стихи), угадывать в неясных силуэтах рисунков знакомые лица. Когда находит тот совершенно точный и проработанный портрет — на секунду вспыхивает в сознании искра удивления и восторга. Когда начинает внимательнее присматриваться, всё чаще ловит себя на мысли, что Кондратий Рылеев очень красив. Портретов на полях становится больше. Трубецкому хочется верить, что он не выдумал восхищение, которое чувствуется в этих рисунках. Он ловит взгляды исподлобья на своих уроках, и видит в них тот же самый отблеск, которым пропитаны рисунки. Кондратий Рылеев улыбается чему-то своему и покусывает кончик пера. Трубецкой с удивлением ощущает, как в груди разливается незнакомое тепло.***
Первым портретом он любуется в начале мая. Сейчас июнь, страшная жара. Рылеев подтянулся за месяц, на отлично сдал все экзамены. Остаётся, кажется, два или три, и Трубецкой сидит на одном в качестве наблюдателя, хоть экзамен и не по его предмету. Он вспоминает, поглаживая кончиками пальцев высунутый из-под бумаг край рисунка, как они играли в шахматы в залитом солнцем кабинете как-то после занятий. Кондратий очаровательно хмурился, поджимая под себя ногу, и край форменных брюк задирался, обнажая обтянутую в чулок щиколотку, тонкую, как стебелёк. Он проигрывал самым позорным образом, и очень расстраивался, но Трубецкой не зря преподаёт тактику, ему не может быть равного в такого рода играх. Сергей Петрович расслабленно улыбался, переставляя фигуры и откровенно любовался напряжённо-взволнованным лицом юноши, на котором с каждой секундой всё явственнее проступало страдание. — Шах и мат, господин Рылеев, — протянул он немного издевательски, забирая с доски чужую пешку. — Сергей Петрович! — не успев, видно, подумать, что делает, мальчишка в порыве отчаяния схватил учителя за руку, пытаясь вырвать фигуру. Трубецкой приподнял брови вопросительно, и Кондратий залился румянцем, тут же выпуская чужую ладонь. — Простите… — он смущённо опустил взгляд, чуть отвернув голову. — мне очень жалко опять проигрывать… Пешка с глухим стуком ударилась о столешницу, Трубецкой перехватил тонкое запястье, поднося его к губам. Мальчик вспыхнул весь разом, приоткрыв рот и круглыми глазами уставившись на него, нежно целующего выступающие костяшки. — Приношу свои извинения, не хотел тебя расстраивать, — произнёс он с извиняющейся улыбкой. — Практикуйся, и всё получится — я всё-таки не самый слабый соперник, мне проиграть не страшно. Кондратий кивнул потерянно, не отнимая всё ещё удерживаемой в чужих руках ладони, неловко перевёл взгляд на рассыпанные фигуры. — Собери, пожалуйста — попросил Трубецкой, отпуская его. — И завтра приходи снова. У нас с тобой точно однажды будет ничья. Они играли ещё пять или шесть раз, Кондратий неизменно проигрывал, обижался, надувал тонкие губы и смешно морщил нос. Трубецкой покровительственно трепал его по волосам и в качестве своей награды каждый раз поручал мальчишке собирать шахматы. Стоять в стороне и смотреть, как ловкие пальцы перебирают ребристые фигуры, представлять, что ещё эти пальцы могут, доставляло ему невероятное удовольствие. Целовать мальчику руки он больше себе не позволял.***
Они играли пять или шесть раз в мае, а сейчас июнь, страшная жара, юные воспитанники откровенно мучаются своей гениальностью, задержавшей их в учебном заведении дольше положенного срока. В их движениях, взглядах, смехе отчётливо проступает желание вырваться из сдерживающих рамок, броситься врассыпную, бежать, хохотать, им отчаянно хочется свободы. Всю неделю, оставшись впятером, они усердно готовились к двум дням усложнённых экзаменов. Они здесь последний год, после выпуска — на службу, и эти пятеро — все на статскую, такие умы там, видно, нужней. Для них прощание особое, кажется, ещё торжественнее, чем общее, бывшее за неделю до, когда разъезжались домой остальные ученики, покидали кадетский корпус навсегда, праздновали последний вечер. Сегодня на ужине они будут королями, героями этого места, им вручат золотые медали, будут говорить благодарности. А потом они побегут в сад, в долгожданную свободу, в ночь, в тишину, разорвут её надвое своим звонким смехом, своими возгласами, песнями, своим восхищением собственным всемогуществом, новой жизнью, которая вся, без остатка, принадлежит им, вся в их руках, и им теперь самим вершить свою судьбу и судьбу своей страны. Этой ночью они будут чувствовать себя богами. И Кондратий Рылеев будет среди них самым юным, прекрасным и восхищённым своей жизнью богом, а Сергей Трубецкой будет стоять в зале у окна и молча любоваться танцем влюблённой молодости, которой все дороги открыты, потому что она не знает, что может быть иначе. Двое встают, сдают свои работы, глядят с облегчением, в движениях уже почти не скрываемая лёгкость. Кажется, этот экзамен у них последний, может быть, предпоследний. Кондратий вскакивает со своего места почти сразу за ними, отчего-то очень торопится, бумажки разлетаются из рук. Он краснеет тут же до корней волос, бросается на колени, неловко сминает листы, поднимается с беспорядочным ворохом, багровый и взъерошенный, натыкается на насмешливый взгляд. Трубецкой встаёт ему навстречу, принимает рассыпающиеся листы, ему смешно и немного тревожно. — У тебя ничего не случилось? — спрашивает, задерживая руку на чужом плече. — Нет, я просто… не хочу показаться дураком, и от этого выгляжу ещё глупее, — он неловко улыбается, смотрит в глаза. Какие же у него чудные, глубокие глаза, тёмные-тёмные… Трубецкой одёргивает себя. — Ничуть, не морочь себе голову. Ты прекрасен. За секунду лицо Кондратия светлеет. Он кивает с благодарностью и выходит из класса, обернувшись напоследок через плечо. Сергей тяжело садится обратно за свой стол. Оставшиеся двое ещё пишут, по столу разлетаются перепутанные Рылеевым бумажки. Собственный портрет улыбается из-под них.***
Он сидит без пиджака, закатав рукава рубашки, скинув туфли. Духота сгущается, за окном чернильная тьма, мысль постоянно ускользает — дальше писать бессмысленно. Одиннадцать часов вечера, птичьи вскрики новоиспечённых выпускников только-только смолкли, они укладываются спать, разгорячённые, счастливые, упивающиеся своей взрослостью. Семнадцатилетние мальчишки, юнцы, у половины усы не начали расти, но уже чувствуют в себе новую силу, власть, они даже немного выше кажутся, чем были раньше. Скакали по двору почти три часа, прощались с беззаботностью, обливали друг друга водой из бочек. Кстати, не мешало бы сходить за водой. Жара не спадает с утра, коридорный воздух, кажется, застыл и сгустился, все форточки раскрыты, даже лёгкий сквозняк не пробегает. Всё замерло, ждёт, прислушивается. Тишина, темнота, духота, кажется, должна быть гроза. Трубецкой несёт на вытянутой руке наполненное доверху ведро, стараясь не расплескать. Сейчас он придёт в свою спальню и выльет ледяную воду целиком на себя, прямо на одежду, стоя посреди ковра. Пусть всё вокруг будет в воде, лишь бы не было так жарко. Толкает носком ботинка дверь и всё-таки расплёскивает немного от неожиданности. На подоконнике возле стола сидит Кондратий и, держа в одной руке гигантский букет полевых цветов, другой безуспешно дёргает заевший шпингалет. — Сергей Петрович! Ой! — он подпрыгивает на месте, чуть не вываливаясь спиной в окно. Трубецкой брякает об пол ведром, закрывая дверь, и подходит к спрятавшемуся за букетом юноше. — Какого чёрта ты здесь делаешь, а? — Я вам хотел букет оставить, анонимно. А вы пришли, я решил в окно… сбежать, — Он подбирает под себя босые ноги в широких штанах. Тут только Сергей замечает, что он одет не в форму. — И куда ты, интересно, хотел бежать в таком виде? — интересуется он, раздвигая в стороны цветы, ощупывая тонкую ткань льняной рубашки, чем-то напоминающей крестьянскую. — Ты выглядишь как беспризорник, да ещё и босиком. И двери наверняка уже заперты, ночевал бы на улице, Тристан. Рылеев задерживает дыхание, когда чужие руки начинают шарить по телу. Он зарывается носом в расточающие приторный аромат цветы и зажмуривает глаза. Сергей усмехается и за руки тянет его с подоконника. — Вот и скажи на милость, зачем мне твой букет? Это надо расценивать как попытку ухаживания? Мальчик с вызовом вздёргивает подбородок, пихает растрепавшиеся от движения цветы в грудь Трубецкому. — Да. — Смелый ты мальчик, Кондраша, — кажется, он на секунду начинает светиться от наслаждения, впервые названный так Сергеем. — Только почему анонимно? — Потому что не такой и смелый, — бубнит Кондраша, сразу уставившись в пол. Спеси поубавилось, букет отдал, что делать дальше — непонятно. Сергей не знает, смеяться ему хочется больше или прижать юнца к стене и впиться в подрагивающие от волнения губы. Сдерживая в себе оба желания, он осторожно перекладывает цветы, чтобы привести букет в порядок. Рылеев стоит, ковыряя большим пальцем ковёр. — Давайте я вам помогу, — предлагает вдруг и несётся к шкафу, стоящему у двери. — Я тут у вас видел вазу, хотел сначала в неё поставить… — Ты весь мой кабинет обшарил, что ли? — недовольно интересуется Трубецкой, сгружая цветы в подставленную тару. — Поэтому и убежать вовремя не успел — в вещах моих копался? — И ничего я не копался… Вы, кажется, пришли с водой? Он растрёпан и смущён, как птенец, впервые высунувший голову из гнезда, стоит посреди его комнаты со своей вазой, босиком, в каких-то прогулочных песочных штанах, в широких штанинах которых изящные щиколотки кажутся ещё тоньше, даже прозрачнее, в свободной, перехваченной подтяжками рубашке, в таком виде только разгуливать по полю да рвать букеты в солнечный летний день. — Откуда ты достал цветы? — Места знать надо. Тут есть такой овраг… налейте сюда воды, — пихает наполненную вазу Трубецкому. — Нет, ты держи. Кондратий стоит, прижав к груди тяжёлый сосуд, наблюдает, как Сергей Петрович кружкой черпает воду из ведра. Ухмыляется: — Мы, кажется, выбрали неправильный порядок действий. — Поговори ещё у меня, — беззлобно огрызается Трубецкой. Забирает вазу, отворачивается к столу. Повернувшись, видит Кондратия, усевшегося прямо на пол, кончиками пальцев болтающего в воде. — Зачем вы столько воды принесли? — интересуется мальчишка, наклонив голову над ведром. Курчавые пряди спадают со лба, острый кадык отчётливо выдаётся на белой шее. Он вкусен, тонок и хрупок на вид. — Спасаться от жары. Трубецкой подходит на шаг ближе. — Да, правда, тут очень жарко, — в голосе смешинка, почти хитреца, Рылеев вдруг опускает лицо в воду, фыркая пузырями, и сразу же выныривает, утирая капли с глаз. Хлопает слипшимися ресницами, расстёгивает верхнюю пуговицу на рубашке, и так полуопущенной с плеча. Он пытается заигрывать? Трубецкой опускается на пол рядом с ним. — Ну расскажи теперь, будь любезен, зачем ты всё-таки притащил мне этот букет? Цветы красивы, я польщён, однако… — Я думал, уже всё понятно, — пытается храбриться, но сердце бьётся часто-часто, грудь вздымается в волнении. Трубецкой протягивает руку, ощущает под рубашкой взбалмошный стук. Кондратий несмело кладёт свою ладонь поверх. — Понятно, говоришь? Ну-ну. Ты очень красивый, ты это знаешь? Мальчик смотрит на него, затаив дыхание, как на божество. Отчаянно колотящееся сердце, кажется, хочет вырваться из груди, прыгнуть прямо в чувствующие его стук пальцы Трубецкого. Он отводит руку в сторону, укладывается на пол, опираясь на локти. Смотрит выжидающе. Кондратий недоумённо покусывает губу. — Раз тебе всё понятно, дорогой, разъясни мне, пожалуйста, — Сергей тянет это почти издевательски, он старается сохранять расслабленное спокойствие, но, кажется, голод во взгляде скрыть не удаётся — у Рылеева расширяются зрачки от удивления и лёгкого испуга. — И ты прав, тут действительно очень жарко. Кондратий наконец отмирает. Кажется, он понял, что надо делать. Улыбаясь чуть смущённо, отводя взгляд, почти зажмуриваясь, он начинает расстёгивать пуговицу за пуговицей на своей рубашке. Выправляет края из штанов. Путаясь, стягивает с плеч подтяжки. Наконец, стыдливо отворачивая лицо, снимает рубашку совсем, заметно подавив желание тут же прикрыться руками. Трубецкой чувствует, как пересыхает в горле. Бледная чистая кожа мальчишки усыпана родинками, по которым можно чертить созвездия. Он действительно так хрупок на вид, что дыхание перехватывает, ещё чуть-чуть и покажется, что голодает. Он решительно встряхивает головой, с которой всё ещё немного капает, словно старается стряхнуть с себя остатки сомнения. Придвигается ближе к Трубецкому, неловко протягивает руки. — Посмотри мне в глаза, пожалуйста, — серьёзно просит Сергей, придерживая уклоняющееся личико за подбородок. — Давай, давай, ты красавец, ты мне очень нравишься, хватит стесняться. Смотри на меня, — Кондратию это даётся тяжелее всего, смотреть в глаза ему почему-то невыносимо стыдно, словно наконец явно обозначено, что они оба понимают, что здесь сейчас происходит. Но Трубецкой не отпускает подбородок, приходится поднять взгляд. Сергей ободряюще ему улыбается, поглаживая пальцем по губе. — Молодец. Теперь давай продолжай что ты там собирался делать. Я весь в нетерпении. Кондратий улыбается заполошно, ярко, восторженно-испуганно, на глазах даже слёзы выступают, он бросается к Трубецкому на шею, и сразу впечатывается губами куда-то в подбородок. Сергей еле сдерживает смех, обхватывая дрожащее в волнении тело, успокаивающе поглаживая по спине. Он валится спиной на ковёр, почти сшибает ведро, Кондратий ничком утыкается ему в шею, то ли сопя, то ли всхлипывая. — Давай-давай, поднимайся, смешной ты мой, хороший, — нашёптывает ему на ухо Трубецкой, помогая приподняться, садясь сам. Кондратий действительно плачет. — Что с тобой, всё хорошо? — гладит по спине, по плечам, по голове, пытается успокоить нарастающие рыдания. — Ч-ш-ш-ш, не плачь, не плачь. Что с тобой такое? — Я оч… оч-чень счастлив, Сергей Петрович, — выдыхает мальчик ему в воротник. — Простите, я сейчас… успокоюсь. Он зачерпывает из ведра ещё воды, плещет себе на лицо. Порывисто хватает крупную ладонь Трубецкого, начиная покрывать её поцелуями. — Какое ты солнце, — нежно говорит Трубецкой, чувствуя, как сердце заполняет тепло. — Какой ты невозможно красивый, Кондратий Фёдорович… Кондратий смотрит счастливо, трётся щекой о взятую в плен ладонь, чуть не мурлычет. Он хорош до невероятности, полуголый, раскрасневшийся, каждая косточка выделяется под сахарной кожей. Трубецкой встаёт с ковра и ласково тянет следом: — Пойдём, пойдём, тут неудобно… Кондратий подпрыгивает, повисает на шее, босыми пятками впившись в бока. Сладко, неумело целует в губы. У Трубецкого кружится голова. — Пойдём, пойдём, — бормочет он, направляясь к дверям спальни.***
В комнате горит несколько свечей, одна стоит на тумбочке, высвечивая треугольником край постели. Кондратий, распалённый, горячий, избавленный от своих дурацких прогулочных штанов, лежит, раскинувшись по подушкам, стыдливо пытаясь прикрываться простынью. У Трубецкого в горле стоит непрекращающаяся сладость, внутренности стягиваются в тугой узел, пальцы даже немного дрожат. Не оформившаяся ещё до конца, отрицаемая и постыдная мечта с невероятной скоростью обращается в настоящую жизнь, и от этого голову сносит напрочь, хочется наброситься, вжать собой в матрац, языком обвести каждый миллиметр сладкого, пылающего тела, каждую выступающую косточку, каждый лоскут белой как молоко кожи, промочить тонкие простыни насквозь — горячим потом, слезами, слюной, втянуть в себя, врасти, сплестись в одно целое, и глубина и сила этого желания пугают, заставляя сдерживать себя из последних сил. Он полулежит сбоку, прижимает худое тело к себе, обвивает ногой, рукой зарывается наконец в кудрявые волосы на загривке, направляет голову, целует жарко в алый опухший рот, широко мажет губами, вжимается, словно хочет проглотить. Кондратий стонет, и в этом стоне наслаждение и мука, ему хочется чего-то большего, ему жарко, тесно, невероятно хорошо и очень мало, и Трубецкой переворачивает его, толкает на спину, нависает сверху, зубами впивается в нежную кожу прямо под шеей, в ямку между ключицами, упиваясь настоящестью всего, что не смело даже существовать в его воображении. Он погружает два пальца в послушно открывающийся навстречу рот, двигает ими, вытягивает опадающие на щёки нити слюны, думает недолго, тянется, перегнувшись через кровать, за баночкой массажного масла, по счастливому стечению обстоятельств присланному в подарок сестрой. Отвлекает, целуя в нос, в щёки, голова идёт кругом, воздух раскалился до того, что, кажется, чиркни спичкой — и вся комната вмиг воспламенится. Кондратий мелко дрожит, болезненно стонет, метаясь, как в бреду, когда в него входят залитые маслом пальцы, всхлипывает, задыхается, комкает пальцами простыню, взгляд у него плывёт, расфокусированный и прекрасный, голова откинута, на бледной шее расцветают багровые засосы. Трубецкой откровенно любуется, пока мальчик мечется по постели, издавая гортанные стоны, наконец вынимает пальцы, сразу заменяя их членом, входит медленно, но настойчиво, закрывает распахнувшийся горячий рот сильной ладонью, тут же чувствует на ней невольный укус. Кондратий сдерживается изо всех сил, чтобы не кричать в голос, и удовольствия в его рвущемся наружу крике всё больше, а боли всё меньше, он переполнен до краёв ощущениями, чувствами, слезами и восторгом, у него абсолютно круглые глаза, зрачки затопили радужку, взгляд тёмный, пугающий, почти безумный. Кажется, в настоящесть происходящего ему верится так же трудно, как и Трубецкому, а невероятные, никогда доселе не испытанные ощущения, окончательно сводят с ума, он держит в себе явно больше, чем может вместить такое юное создание, и оно прорывается слезами, звонкими криками, заглушить которые Сергей уже не в силах, царапинами, которые он бездумно оставляет на чужой спине, пытаясь обрести хоть какую-то опору. Трубецкой замедляется на секунду, затем резко ускоряет темп, вколачивается рвано, почти грубо, убирает искусанную ладонь с чужого рта, тут же перемещая её ниже, ласкает напряжённый юношеский член, впивается губами в рот как в зияющую рану, из которой необходимо высосать всю кровь, до капли. Кондратий кусает его губы, протяжно и длинно скулит, сжимается последний раз и изливается себе на живот, окончательно задыхаясь, почти без сознания. Трубецкой, видя его закатившиеся глаза, кончик языка, высунутый из опухших губ, красные пятна на щеках и шее — кончает тоже, тут же падает рядом, тяжело, загнанно дыша, прижимает к себе уже не так лихорадочно, но всё ещё торопливо, безумно, не успев высвободить всё, что распаляло. Кондратия тоже бьёт крупная дрожь, пальцы на ногах слабо сжимаются и разжимаются до сих пор, рот раскрыт так широко, как только возможно, в попытке поймать больше воздуха. Они кипят, обхватив друга, постепенно остывая, дышат спокойнее, не так часто и тяжело, расцепляют намертво сжатые пальцы. Рылеев глядит в потолок абсолютно обезумевшим взглядом, у него внутри словно перевернулся целый мир, и Сергей даже беспокоится сначала немного, постукивает по плечу, пытаясь привлечь внимание, поворачивает к себе за подбородок, и уже не удивляется стоящим в глазах слезам. Мальчик приникает к нему, устраивает голову на груди, всей длиной рук обхватывая бока, успокаивается всё больше. Трубецкой поглаживает его загривок, лениво перебирает вихрастые пряди, чувствует, как замедляет стук собственное сердце. Кондратий дышит ровно, спокойно, шепчет что-то почти неслышное. — Я вас люблю, Сергей Петрович… Трубецкой целует его в макушку и думает о том, что такое любить. Кондратий засыпает у него в руках, в последнюю секунду переплетя их пальцы. Где-то в темноте за окном — первые раскаты грома. Наконец-то пойдёт дождь.***
Медовый свет заката освещает комнату, падает косыми лучами сквозь занавески на книгу, расцвечивает серые страницы. Воздух чист, свеж, словно хрусталь. Трубецкой прикрывает глаза, потягиваясь, и тут же дёргается, слыша дребезжание стекла. Кто-то пытается вытолкнуть вторую створку окна снаружи. Сергей вздыхает, освобождая шпингалет. В лицо ему тут же суют целое поле крохотных золотистых ромашек, звонкий смех струится горным ручьём, довольный Кондратий сам прыгает на руки, подхваченный подмышками и затащенный на подоконник. Он снова босиком, пятки в прилипшей траве, волосы отросли до неприличия, тонкая белая сорочка разметалась, являя взгляду усыпанные багровыми отметинами шею и ключицы. Слишком увлеклись вчера. Бесстыдный мальчишка совсем не печётся о безопасности, а может, нарочно хвастается перед всем миром своим счастьем, выбирая свободную одежду. Главное, чтобы в таком виде не попался никому из гувернёров! Он всю неделю ведёт себя тихо, прилично, исправно посещает преподавательские завтраки, пьёт чай с директором, беседуя о делах своих родителей и планах на службу, много читает. Очень много времени проводит в комнате Трубецкого. За ним не следят особо, любимый всеми послушный мальчик предоставлен сам себе, и может целыми днями слоняться по коридорам корпуса, гулять по саду или сидеть у себя в спальне, принадлежащей теперь ему безраздельно, со всеми шестью кроватями. Кондратий предпочитает кабинет Сергея Петровича для своих занятий. И спальню Сергея Петровича для занятий другого рода. — Паршивец, ты собрался ободрать весь свой овраг? В следующий раз принесёшь мне розовый куст, выдранный с корнем? Сегодня последний день. Завтра за Кондратием приедут. Они оба это знают. — Я могу просто отвести вас туда. И весь вам подарить. Приедут рано утром. Может, они даже не успеют попрощаться. Кондратий зарывается носом в свои ромашки, спускает одну ногу с подоконника на стол. Трубецкой подхватывает за пятку, щекочет кончиками пальцев. Мальчик ахает куда-то в цветы. — Ты обещал мне кое-что показать. Наверное, не только ромашки? — Правда, обещал. Я вам свои стихи переписал, маленький сборник. Про любовь. — Про любовь? А много ты знаешь о любви?.. — наверное, звучит слишком насмешливо: Рылеев отдёргивает ножку, смотрит с такой обидой, будто его предал самый близкий человек на свете. — Не обижайся, я не то хотел сказать. Давай сюда свой сборник. Кондратий молчит, еле заметно горбится, подтягивая ногу к груди, смотрит куда-то в сторону. Трубецкой с боем отучает его от привычки отводить взгляд, но искоренить её до конца не удаётся. Мальчик стесняется своих эмоций. Сергей вздыхает, передвигает кресло ближе к окну, снова ухватывает за пятку, перебирается пальцами вверх по голени, внезапно дёргает, стаскивая Кондратия вниз. Тот вскрикивает, почти обрушиваясь с подоконника на колени к Трубецкому, с трудом удерживает равновесие. Смотрит то ли волком, то ли запуганным воробьём — сильно задели его насмешливые слова. — Так и будешь молчать? Я не хотел тебя обидеть, Кондратий. Конечно, я не сомневаюсь в твоих чувствах. Я верю, что они сильные, настоящие, искренние. Ты отлично знаешь, что такое любовь, может, даже лучше, чем я. Рылеев упорно молчит, может, из принципа, а может, ему не даёт покоя что-то ещё. Сергей оглаживает его коленки, острые, чувствительные, слушает, как учащается дыхание, припадает губами к бьющейся жилке на шее. Мальчик вцепляется ему в плечи, откидывает голову, жмурится, изо всех сил пытается молчать. Трубецкой приподнимает колено, на котором он устроился, давя в пах. — Отдашь мне свой сборник по-хорошему? Я ведь тебя могу долго мучать, не отпущу, пока не получу лично в руки. — Хорошо, хорошо, отда — а-ах! — отдам, он у меня в комнате… — Как же так, а я думал, с собой! Нет уж, тогда точно не отпущу, прочитай мне что-нибудь. — Я ничего не помню… они все длинные…- Кондратий ёрзает на его коленях, пытается уклониться от терзающих кожу губ. Трубецкой неотступно тянется за ним, руками разводит хрупкие колени в стороны. — Тогда придётся сидеть здесь и ждать, пока не вспомнишь, — шепчет он. — Надо тренировать память, дружок, — и прижимает Рылеева к краю стола, хищно нависая над раскрытой грудью. — Вспомнил! — пищит тот, упираясь ослабевшими руками в чужие плечи. — Вспомнил короткое! — Читай. — Когда б вы жили в древни веки… С-Сергей Петрович! — Трубецкой надавливает на поясницу, заставляя выгнуться навстречу голодному взгляду. Жаркие губы почти шелестят в лицо: — Читай, читай, не отвлекайся. Не вздумай остановиться, заставлю читать сначала — и сразу же сжимают сквозь ткань рубашки отвердевший сосок. Кондратий почти плачет: — К-когда б вы жили в древни веки, То, верно, греки… Курили б фимиам… Вместо Венеры — о-о-о-х, Господи! — вам… Пожалуйста, Сергей Петрович, я больше не могу! — Знаешь, Кондратий, тебя надо любить в поле, под солнцем, среди полевых цветов… Прекрасное стихотворение. — Пожалуйста! — Ну, если ты настаиваешь… Он сам уже дольше не может терпеть. Ромашки сыпятся на пол.***
— Я вас люблю, я вас люблю, я вас люблю, — бормочет опустошённый взлохмаченный мальчишка ему в сгиб шеи, мелко подрагивая. — Тише, тише, — улыбается Трубецкой, — верю. — Я вас люблю, а вы меня? — Кондратий отрывается от его груди, приподнимается, собрав оставшиеся силы, сам смотрит в глаза. — Вы меня любите? — Да, — не моргнув глазом, отвечает Трубецкой, потом задумывается. — Да, наверное, люблю. — Почему наверное? — он необычайно серьёзен, такими не бывают в семнадцать лет. Внутри него великая сила, и это точно самая настоящая любовь, тут нет уже никаких сомнений. Он положил всего себя перед Сергеем Петровичем, вывернул наружу всё самое сокровенное, сердце своё протянул на раскрытой ладони — бери, забирай меня всего, только отдай что-нибудь взамен, хоть кусочек своего сердца. Трубецкой не знает, готов ли на такой шаг. А Кондратий готов, очевидно и безусловно, и от того, как горяч и искренен этот порыв, где-то в глубине души Сергея точит вина — он столько готов тебе отдать, а ты? А ты всё мнёшься, сомневаешься, боишься… чего? — Понимаешь, любовь — такое сильное, всепоглощающее чувство… Она может созидать, а может разрушить. И слово «любовь» — я не хочу им просто так бросаться, потому что оно тоже очень сильное. Сразу… привязывает. А я не хочу тебя к себе привязывать. — Почему? — Не хочу, чтобы потом тебе было больно. — Я тоже не хочу, — он смотрит прямо в глаза, не увиливает, не щурится даже, наконец-то смотрит сам так долго, не отрываясь, и в его взгляде такая бездна всепринимающего смирения, такое спокойствие… Он уже всё для себя решил. — Но ведь сейчас я так счастлив. Мне будет больно терять… вас, но если есть что терять, это ведь хорошо? Зато оно было. — И ты готов это потерять? И потом плакать, и лечить… разбитое сердце, и думать — лучше бы этого не было? — Нет, вы всё-таки меня любите, — улыбается ласково мальчишка. — Я вижу, вижу что любите! — С чего ты взял? — Когда не любят, не сомневаются. Не беспокоятся, как не причинить боль. Просто берут и всё. А вы боитесь меня ранить. Разбить мне сердце… смешное выражение, но оно очень мне нравится. Моё сердце — оно как хрустальный шар, а внутри свет. Оно вообще-то очень крепкое, но выглядит таким хрупким… Мне нравится, как вы его держите, боясь уронить. Вы меня бережёте. Значит любите. — Значит, люблю, — соглашается Трубецкой. Ему отчего-то очень правильно, хорошо и спокойно. Кондратий, угнездившийся на руках, кажется, должен быть неотделимой частью всего его тела, и как же мучительно, наверное, будет эту часть отрывать. — Мне ведь тоже будет больно тебя терять. — Я про это совсем не думал, — хмурится Рылеев. — Но тогда вы точно меня любите. — Раз забеспокоился о своём сердце тоже, значит, оно уже обречено, — грустно улыбается Трубецкой. — Нечего уже терять. Плакать будем вместе. — Вы сильный, вы плакать не будете. Я завтра уеду… неужели мы никогда больше не увидимся? Неделя — это так мало, будто только дали понюхать цветок — и сразу бросили на землю. Я не хочу с вами расставаться, Сергей Петрович. — Какой я тебе теперь Сергей Петрович, в самом деле? — он не может сдержать улыбку. — Я тебя старше всего на пять лет, да и вообще всё это теперь не важно. — Сергей… Серёжа, — и снова смущается, кончики ушей прелестно краснеют, будто и не было всего, что их теперь связывает, а Трубецкой впервые схватил его за руку, целуя ладонь. Какой же он всё-таки ребёнок… — Мне очень не хочется отсюда уезжать. — Мне тоже не хочется, чтобы ты уезжал. Но мы с тобой живём в таком мире, где очень мало зависит от наших желаний, и очень многое — от желаний кого-то ещё. Ты блестящий молодой человек, умный, талантливый. Ты будешь иметь головокружительный успех на службе, я знаю, прославишься, как поэт, женишься на прелестной девушке из знатного рода, заведёшь детей… — Я не хочу ни на ком жениться! — в голосе отзвук слёз. — Я хочу всю жизнь любить только вас… тебя! — Ты будешь её любить, эту девушку. Она будет очень, очень хороша. У неё будут длинные золотистые волосы, ясные голубые глаза, звонкий, как колокольчик, смех… У неё будет самая нежная в мире улыбка, она будет очаровательно краснеть от смущения и отводить взгляд, у неё будут такие красивые тонкие пальцы… Я тебя очень сильно люблю, Кондратий, не плачь, я люблю тебя. Кондратий рыдает, уткнувшись в его плечо, обвив руками за шею. Трубецкой ласково укачивает его, нашёптывая на ухо слова любви. «Ты не будешь плакать, ты сильный», — напоминает он сам себе. — «Будь сильным сейчас ради этого мальчика. Он переживает, быть может, самое большое горе в своей жизни — он узнал, что мир не хочет его счастья. Это очень, очень больно». Он сильный, он не плачет. По щеке скатывается единственная слеза.***
— Потрясающий, потрясающий человек, талантливый, между прочим, поэт. Он горит нашими идеями, у него есть связи, короче говоря, он для нас незаменим, вот увидите, князь, — Александр Бестужев, восторженный и молодой, вот кто горит, ведёт его по чужому коридору, обещает невероятную встречу с кем-то, кто может пригодиться обществу. Трубецкой, зная, как легко увлечь Александра Александровича, не слишком вслушивается в его хвалебные речи, ожидая знакомства. Наверняка очередной посредственный писака, не умеющий ничего, кроме как кричать громкие слова. Им нужно что-то другое, им нужен дух, действие, и люди, способные это действие в них, уставших, вдохнуть. Где таких найти? Двери комнаты раздвигаются, Бестужев вводит его внутрь, окликает кого-то приветственно. — Позвольте представить, — говорит он Трубецкому, — Кондратий Фёдорович… — Рылеев, — заканчивает за него Трубецкой, остановившимися глазами глядя на обернувшегося через стол молодого человека. Волосы наконец уложены в аккуратную причёску, прямая взрослая осанка уверенного в себе мужчины, опрятный, строгий костюм. Мальчик вырос. — Мы с вами уже имеем честь знать друг друга, господин?.. — он вопрошающе останавливается, отставляя в сторону бокал шампанского. — Трубецкой. Сергей Петрович, — чуть нажимает голосом Сергей, глядя, как расширяются удивлённо карие глаза, как вновь проступает сквозь прямые взрослые черты угловатая мальчишеская несмелость. Узнал, конечно узнал. — Мне, кажется, уже говорили о вас раньше. Вы пишете стихи? — Пишу, — прядь волос неловко выбивается на лоб, не желая лежать в причёске. Он торопливо поправляет её, и почти незаметно краснеет. — Пишу о свободе, о революции… о любви. Хотите послушать? И сердце в груди начинает биться чаще. Кажется, у обоих. Сейчас июнь, почему-то стоит страшная жара. Как десять лет назад.