Кощеево злато

      У реки Гремучки, в Перунов день, каждый год выстраивались все девушки деревни, которым не посчастливилось войти в возраст сватовства. Девушки стояли ни живы ни мертвы, в белых сорочках, босые в росистой траве, с венками на головах — ромашки-васильки, желтое-синее…       Кощей безразлично осмотрел всех. Дрожат, как птички, трепещут, жмутся друг к другу, глядят на него испуганно и зачарованно одновременно. Все одинаково… одинаковые. Из года в год ничего не меняется — он приходит в один и тот же день к реке, — чуть левее от капища Чернобога, — выбирает одну из девушек и возращается в свои хоромы в дремучем лесу. Ему необходима жертва — они сами захотели его защиты. А за все нужно платить. Одинаково одинаковые. Хотя…       — Имя? — длинный черный ноготь скользнул по гладкой щеке.       — Настасья, — золотые кудри гневно отбросились за спину.       — Идем со мной, Настасья. Данила, седлай коня.       Немой и хромоногий здоровяк, подхватив девчонку, перекинул ее через седло.       — Прощайте, сестрицы! — крикнула та звонко. — Ване скажите, что…       Девушки ревели — кто-то от страха, кто-то от радости, что чаша миновала, — и звонкий голос утонул в других голосах. Данила на лошади скрылся в лесу. Глянув на девушек, Кощей зашагал к темнеющей между деревьями тропинке.       — Красивый, черт, — сказали за спиной со вздохом. — Только смертушка наша.       От дядьки Ваня летел, загнав лошадь почти в пену, но все равно не успел: девушки вернулись с реки без Настеньки, любимой его сестры, младшенькой дочери уважаемого и зажиточного купца.       — Порадуйся за сестрицу, Ванюша! — сказала мать, едва он ступил за порог. — Ее избрали сами силы небесные во имя благого дела!       Ваня, опустившись за пиршественный стол, потянулся к кувшину и налил вина. Гуляние было в самом разгаре: подали карпа в сметане, дичь с дикими ягодами, молочного поросенка с яблоками, уток и гуся, студень, расстегаи, пироги с рыбой и мясом, ватрушки, булки сдобные… Ваня осушил кубок, налил еще.       Считалось издревле, что душа той, кого заберет Кощей, попадет сразу к праотцам, в царство Вечного Блага и Покоя. Считалось, что это — лучшее, что вообще может произойти. Но девушки, которым предстояло пройти через этот чужой выбор, все равно боялись подобной участи. Никому не хотелось отправляться с самой смертью во дворец Царя поступью настолько неслышимой, что сам воздух оставался неподвижен. Однако все знали, что это всего лишь плата за покой, ведь единственный, кто сдерживал нашествие Тьмы из Залесья был Царь. Кощей. Так было всегда и продолжалось из десятилетия в десятилетие.       Только Ваня, отправившийся помогать дяде с покосом в соседнюю деревню, не ожидал, что Настенька отправится вместе с девушками к реке. У нее ведь — у единственной, по праву высокого батюшкиного положения и благодаря его заслугам — была возможность избежать этого.       — Чем я лучше этих несчастных? — возмутилась она, собирая брата в дорогу. — То, что я дочь богача? Это ли справедливость? Сестрицы идут на гибель, пока я в тереме отсиживаюсь да рукава расшиваю.       — Расшивай, — сказал Ваня. — И не вздумай своевольничать. Я скажу, чтоб тебя стерегли пуще ока своего.       Настенька надула и без того пухлые губы, сложила руки на груди.       — Дурак ты, Ванюш. Кощей меня все равно не выбрал бы. Али ты не знал, что он чернявых всегда берет да рыжих?       Не знал Ваня, что Настасья выберется в намеченный день в окно, пока стряпуха Марья дрыхла на лавке за дверью. Неладное он почувствовал, когда над лесом, в стороне дома, взвилось воронье. Бросив косу, бросился к конюшне, наспех седлал лошадь и мчался сквозь чащу, надеясь успеть. И, если нужно было б, снести с плеч голову Царя. Или самому погибнуть — на то воля богов, но Настеньку в лапы чудовища не отдать. Не так он ее жизнь представлял.       Отец за столом плакал, утирал слезы рукавом и тут же улыбался, принимая поздравления за «сосватанную» дочь. Другие две сестры, Груня и Ольга, сидели рядом с матушкой, несмело перешептываясь.       — Что ж ты, Ванечка, не весел? — толкнул его в бок Перунов жрец. — Али ты супротив воли богов хочешь пойти?       — А есть ли они? — тряхнул он головой полупьяно.       — Ты о чем это, малец? — нахмурил густые седые брови жрец.       — Так, ни о чем… Воздуху бы мне!       Он, споткнувшись на пороге о чьи-то сапоги, вышел во двор, вдохнул тяжелый, пропитанный запахом остывающего разнотравья и парного молока воздух, сел на землю и закрыл глаза. В голове шумело, но очень скоро стало пусто и ясно, как после пробуждения, и он тут же встал. Ноги сами несли его, и окончательно очнулся от дурмана он, когда свет луны исчез — над лесной дорогой топорщились крючковатые уродливые ветви. Вскоре показался и сам дворец, сложенный из сырого, замшелого камня. Спешившись, Ваня намотал поводья на ограду, ступил на крыльцо и столкнулся со здоровенным бородатым детиной.       — Отведи меня к Царю, — сказал он, и тот, помолчав, все же отворил двери.       Ваня долго шел за ним по темному коридору, который вывел в просторный, с высоким потолком зал, заставленный сотнями свеч, — оплывших, догорающих, чадящих, — и в темноте углов что-то двигалось, переговаривалось, шуршало. Как и вверху — хлопали крылья, сметалась пыль. На троне, подперев подбородок рукой с черными когтями, сидел Царь в одеянии, усыпанном камнями, расшитом золотом, в короне из костистых шипов-игл. Смотрел на нежданного гостя голубыми глазами, настолько бледными, что они сначала показались Ване бесцветными.       — Я пришел за сестрой, — произнес Ваня твердо, не обращая внимания на хохочущий клекот над головой.       Кощей смотрел не моргая. Как неживой. Поэтому, когда заговорил, низко и переливчато, Ваня вздрогнул.       — Ты же знаешь, что отсюда не уходят?       — И не приходят, — Ваня сделал шаг к трону. — Но я пришел. И прошу отпустить сестру. Она неразумна, как ребенок, не ведает, что творит.       — Как и ты.       Вздохнув, Ваня опустился на колено. Кощей наклонил голову — аспидно-черные, как колодезная тьма пряди упали на лицо.       — Прошу тебя, государь милостивый, отпусти. Что хочешь сделаю, чем угодно отплачу. Служить тебе стану, верным слугой буду, отпусти только.       — У меня предостаточно слуг, — проговорил Кощей. — У меня есть все. Что ты можешь предложить взамен пленницы?       — Все, что пожелаешь.       — На что ты готов ради нее?       — На все готов.       — Тогда займешь ее место.       Ваня вскинул голову, всматриваясь в бесцветные холодные глаза.       — Займу, — сказал он. — Только она об этом знать не должна.       Мальчишку он приказал поселить в башне — прекрасный вид на дорогу и лес, просторные покои со всеми удобствами, с камином и книгами. Ваня был живым ровно настолько, насколько Кощей безжизненным: голубые искристые глаза наверняка смеялись, когда их обладатель был весел, пухлые губы вероятно были так же мягки на ощупь, как и на вид, в золотые кудри хотелось вплести пальцы и не выпускать. Невысокий, но хорошо сложенный, он был сама жизнь, раннее лето с грозой и весенний ветер в молодой чаще. Это ощущение жизни поразило с первых минут и разжигало любопытство в дальнейшем. Настеньку, горделиво молчащую, отвез домой Данила, под предлогом неизвестной жертвы — некто возжелал принести себя в жертву и перед таким благородством не устоял сам Кощей. Жертва неизвестной должна была стать на ближайшее время, ровно до момента, пока Ваню бы не хватились. А потом… Потом все смирятся. Никто не осмелится рисковать мирной жизнью всего поселения.       Первая ночь прошла спокойно — не исключено, что благодаря Даниле, который проследил, что пленник прикован цепью к прикроватному столбику крепко, и ее длины хватает, чтобы удовлетворять нужды. Однако тот же Данила вернулся обратно к столу с нетронутой едой на подносе.       — Затруднения? — качнул головой Кощей, без аппетита смотря на яства.       Он оторвал от веточки изумрудную виноградину, сжал в пальцах, глянул на замеревшую внутри влагу.       — Все приходится делать самому.       Сунул ее в рот, поднялся и зашагал по коридору. Подбитый мехом плащ — внутри дворца царила вечная зима — волочился по мрамору хвостом, горностаевый воротник грел шею, длинные серьги — нитка-жемчуг, вдовьи слезы — ее холодили, касаясь случайно. Ваня сидел на подоконнике, обняв колени, и повернулся, когда дверь отворилась.       — Я не хочу есть, — произнес, предупреждая вопросы. — Какая в том нужда, если я все равно умру?       — Умрешь? — эхом отозвался Кощей. — Разве я говорил об этом?       — А как же жертва?       — Достаточно и оленя. Тьма сговорчива и неразборчива в подаяниях. Ты останешься здесь. Пока… не наскучишь мне.       Ваня обернулся пораженно:       — То есть необязательно каждый год отправлять девушек на смерть?       — Нет.       — Но зачем…       — Потому что я так захотел. Ничто не сравнится с человеческой жертвой.       Ваня смотрел исподлобья — тяжело и зло. Потом снова повернулся к окну, а Кощей, покинув покои, приказал Даниле не заходить к нему до вечера.       Сам он, прихватив лук и стрелы, долго бродил по лесу, пока не пересек цепочку следов и не вышел на чуткого и внимательного зверя, который все равно не избежал уготованной участи. Дотащив тушу до капища, Кощей пригладил белые перья наконечника стрелы и громко свистнул.       — Выходи, — произнес он, отступая. — Забирай свою дань.       Из леса потянулось черное, зашевелилось, зашепталось, захихикало, обволакивая еще теплого оленя, слизывая капли крови с мягкого мха, а следом и зачавкало, вылупившись вдруг сотнями алых глаз, смотрящих из темноты леса, из-под корней и сквозь ветви. Брезгливо отряхнув сапог от налипшей грязи, Кощей развернулся к тропе. Жертва, возможно, и не требовалась в виде дев, но никто другой, кроме него, с хитрой многоглазой тварью бы не смог договориться. Рыбак рыбака, как говорили люди…       Кощей его не трогал. Еду приносили исправно, как и железную ванну для купания, каждый день. Ваня развлекал себя как мог: рисовал чернилами на страницах книг, читал, мурлыкал колыбельные под нос, что ему пела Настенька перед сном. Однажды забылся, напевая, и не заметил, как в дверях стоит Кощей, сложив на груди руки.       — За столом поесть не хочешь?       — Зачем? — спросил Ваня, отложив книгу.       — Потому что ты мой гость.       — Гостей не держат на цепи. Не понимаю, зачем ты вообще меня здесь держишь.       — Ты — мой.       Под бледными глазами легли угольные тени, ноготь царапнул один из браслетов на запястье. Ване подумалось — да он же безумен. Этот Царь. Давно сошел с ума от одиночества и самозаточения в лесном дворце. Отчего стало его, безумного, жаль.       — Я не твой, — проворчал Ваня. — Я принадлежу себе.       А ночью, когда луна заглядывала в мозаичное окно, костлявая рука в тихо звякающих браслетах гладила его макушку, пропуская между пальцами льняные кудри. И глаза у Кощея загорались алчностью — золото лилось ему в ладонь, сверкало призывно, манило, уговаривало прижаться к нему губами. В подземелье дворца хранились сокровища, добытые иной раз нечестными путями, но это золото притягивало его пуще ограненных алмазов, турмалиновых аметистов, нежнейше-лиловых чароитов и чистейших сапфиров. Пуще серебра в сундуках, царских чаш и ожерелий.       — Любо, — произносил он тихо на следующую ночь, и ладонь скользила по шелку кожи. — Любо…       Уходил неслышно, а Ваня лежал, разморенный ото сна, на горячей от жара его тела постели и смотрел на узорчатые тени на ковре. Сердце билось в страхе и тоске по чему-то, чего он не знал.       — Позволь написать сестре, — сказал Ваня, когда его наконец освободили от бремени цепи.       Кощей, сидящий на троне в окружении верных советников-воронов, отложил наполовину исписанный пергамент.       — Не позволю. Брось эту затею. Пусть думают, что ты в земле сырой давным-давно.       — Я же не прошу свидания с ней. Я хочу только дать знать, что жив. Что ужасного в этом?       — Нет.       — Но почему…       — Потому что ты — мой!       Вороны обеспокоенно захлопали крыльями. Ваня, попятившись, пересек коридор и заперся в комнате, зная, что если Кощей захочет войти — войдет, не спрашивая разрешения. Приблизившись к окну, он подергал в очередной раз решетку, стукнул кулаком в стену и смирился окончательно. Если такова его судьба — так тому и быть. Упрямством Царя было явно не взять.       Конечно же ночью вновь скрипнула дверь, на макушку легла ладонь, привычно прохладная, и Ваня, ожидавший этого, сел на кровати. Кощей смотрел удивленно.       — Ты всегда уходишь. Может, останешься хоть раз?       Ванины пальцы коснулись белого горностаевого меха, огладили его и остановились — дальше было страшно.       — Младость, — усмехнулся Кощей, как показалось ему, невесело. — И горько, и боязно, а все равно сладко, да, Ванечка?       Длинный ноготь очертил подбородок, брови, скулы, коснулся нижней губы и надавил слегка, размыкая их.       — От меда тоже хмелеют, от дикого, — жарким шепотом по ним, по приоткрытым. — Если в полуденный зной на исходе лета… Я тебя до дна испить могу, не хмелея.       Ваня дышать перестал, когда все десять тонких, как паучьи лапы, пальцев, зарылись в его волосы, а на губах замерло чужое дыхание. В самом деле — пьянеют от меда, потому что слаще этого и быть не могло. Его собственные руки упали безвольно на грудь под мехами, осмелели на миг, и ниже — к животу, к пуговицам из перламутровой кости, к поясу из жемчугов.       — Ванечка, — тонкие губы сквозь поцелуй изогнулись в улыбке. — Глупая пичужка, звереныш мой неприрученный…       Что-то еще говорил, да только Ваня его не слушал, избавляясь от сорочки и терпя затем вполне ожидаемую, но от этого не менее яростную вспышку боли. Жрецы говорили — люби не тело, но душу. Ваня сомневался, что у Кощея душа была. Однако было что-то, конечно же было, когда корона покатилась по полу, сброшенная, а сам он оказался лежащим под ладным телом безумного Царя.       — Ванечка, — когти впивались в тонкую кожу на боках, оставляли на бедрах кровавые борозды. — Я же не нравлюсь тебе, зачем?..       — Нравишься.       — Лжешь, негодник. Лги, пока рассвет не наступит, да так лги, чтобы я поверил тебе хоть на секунду.       Ваня знал, что не лжет, свешивая голову с края кровати и глотая слезы. А потом, когда боль отступила на второй план и пришло нечто другое, похожее на морок, уверенность в этом потерял: в груди билось лихорадочно, пальцы немели, из горла рвались всхлипы-полустоны, колени впивались в бока разгоряченного тела сверху, волна упавших на лицо смоляных волос мешала дышать.       — Душа моя, — сказал Кощей, целуя его сомкнутые мокрые ресницы. — Верю.       Пальцы прижали к животу то самое, греховное, о чем упоминать в люде было постыдно, а среди парней на гуляньях — не зазорно и даже похвально. Одновременно с пальцем вдоль венки по губам мазнул острый язык, и Ваню выгнуло на расшитых шелком подушках.       Луна подглядывала в распахнутое окно бесстыдно и полупьяно, прислушиваясь к поющим в саду соловьям.       Наутро Ваню, лежащего на смятых, пахнущих чем-то пряным и волнующим, простынях, разбудил Данила, бросив его выстиранную и выглаженную одежду. Хмыкнул и ушел, а он еще лежал, щурясь от яркого, бьющего в окно солнца. Провел рукой по свежим царапинам на бедрах и синякам, попытался встать и не сумел с первого раза — болело все. Но вместе с тем по жилам растекалась такая истома, что захотелось вновь улечься под одеяло и проспать до вечера. Одевшись, Ваня прошел в зал, найдя Кощея за столом. Задумчивого и с кубком вина.       — Лошадь ждет тебя у ворот, — сообщил тот, сверля его взглядом. — Данила проводит до границы леса.       — Ты прогоняешь меня теперь? — спросил Ваня, усаживаясь за стол и подтягивая к себе блюдо с сыром и виноградом. — Хорош жених!       Кощей поднял изогнутую волной черную бровь:       — Ты не этого хотел, приглашая меня вчера?       — Нет. Не этого.       — А чего тогда?       — Тебя. Настоящего, — Ваня оторвал крупную упругую виноградину, сунул в рот. — Там, в лесу, ведь тоже ты. Тени эти — твоя тень, поэтому они слушаются тебя, пока ты их кормишь. Поэтому не трогают деревню. Но я видел другого тебя вчера.       — И как я тебе? — спросил Кощей бесстрастно.       — То хорошее, что есть в тебе, уравновешивает плохое. Дай мне пергамент и перо. Напишу письмо Настеньке. Ей же можно приехать меня навестить, раз этого не могу я?       Кощей молча протянул бумагу и чернила. Он сидел, уставившись куда-то в пространство, не дыша и не моргая, но Ваня видел, как подрагивают тонкие пальцы на подлокотнике кресла. Под ногтем указательного пальца запеклась коричневым кровь. Его, Ванина. Но на губах было — сладко, и это сладкое уравновешивало все горькое.