***
Ким Хэ Иль выматывал своими выходками до рычания и постоянно перевязанных рук. У Хвана не осталось ни рюмок, ни бокалов, что не были бы разбиты или расквашены о ближайшую твёрдую поверхность. Хун Сок опускает глаза и молча приносит новые медикаменты. Когда имя Хэ Иль произносится в офисе слишком часто, он не говорит об этом, только нервничает, когда счёт уходит за сотню.***
Когда Хван в слишком расслабленный час смотрит какой-нибудь боевичок, то ненароком смеётся, заглатывая одну за другой ещё целую рюмку с соджу. «Как же это на него похоже. Как он так умудряется?» «Где ты так выучился?» В особо невероятные пьяные ночи Хван придумывает себе прошлое священника: что-нибудь фантастическое и очень роковое — и сам смеётся, а потом верит, очухивается и снова смеётся. А потом снова верит. И сходит с ума от этого цикла неизвестного поехавшего мужика в безгрешном одеянии.***
Хван не может остыть ни от шрамов на лбу, ни от ощутимых, тошнотворных следов чужих, сжимающих пальцев на подбородке — он готов прикончить каждого из «столпов» Гундама, не жалея замарать засученных рукавов. Он даже с удовольствием бы позволил въедливому честному ублюдку из головы, нашептывающему псаломы один за другим, сделать это. Он даже был бы не против — иногда думая об этом, — если сам отче всех их засадит или, что ещё лучше, прикончит. Прямо на глазах у самого Хвана. Лично для него. Чхоль Бом вздыхает, разгоняя невыполнимые мысли, но ухмыляется, вспоминая по кругу все дурные выходки отца Кима. Вспоминая их первую «встречу» и вдохновляющую речь в церкви. Он уже тогда показал себя совершенно на другом уровне, чем любой, кого встречал Хван, ощутив в загоревшем воздухе вкус надвигающейся бури. И переживая ее впоследствии. Если из Хэ Иля можно было сделать отбивную, то Хван съел бы ее с кровью, жадно, как зверь, постоянно облизывая пальцы, не упуская ни капли этой благословенной «выпивки».***
Встречая полицейского на поводке отче, скалятся зубы. Во-первых, от бесполезности и какой-то никчемности Ко Дэ Ена, что выдавливал из себя достойного человека. Во-вторых, от бесстрашного Ким Хэ Иля в своей порочной сутане и живой ярости, что сдерживалась в его улыбке и брошенных вызовах. А вызовы Хван принимал с садистским удовольствием, хоть и проиграл в тот раз — дважды.***
Хван наслаждается, сбивая пелену наглости и Божьего престола со взгляда священника. С его опущенных век и тихих нот бурлящей крови в горле. С его открывшейся шеи, что колоратка закрывает будто щит, но Хван не пробивает его, не трогает дальше, потому что торжественный занавес перед ним пал. По крайней мере пока. Тем не менее, под скулящий вой двух заказных отбросов, Хэ Иль поднимает взгляд, что наполнен даже больше, чем обычно. В этот раз глаза его налиты ненавистью, бессилием и сломанными конечностями. И вкупе с плещущимся никчемным отчаянием, он продолжает бросать немой вызов, смотреть с такой высоты, что кидает в дрожь непонимания и оттого невыносимого экстаза, потому что Хван не знал, как его сломить. Как оставить в святом отце нечто более значимое и отрезвляющее, чем боль и пара новых шрамов, что точно не зарастут. Хван давится улыбкой и восхищением. Он так сильно хочет уничтожить зверя, что разрушил его долину рутинной, спокойной жизни. И также сильно он хочет его приручить. Без кипятка в пасти, но с кровью. Без сложенных в молитве рук, но с выбитыми костяшками. Без справедливого шипения в голове, но с Божьим замыслом, что обратится в его сторону. Ведь Хван тоже верующий. И тоже человек. Столько раз рвущийся на части от вопроса хороший ли он или плохой, что сейчас он готов свято верить, что отче, павший на колени, ответит ему. И воздаст.***
Священники направляют павших и потерянных. Ким является тем самым проводником, что работает на два фронта, со сломанным сердцем возвращаясь в реальную жизнь. Он заботится о людях, порой скрипя зубами, потому что церковный долг слишком часто зудит в грудной клетке. Даже если это связано с грешниками, что горят в Аду, даже будучи на Земле. Как и он сам. Хэ Иль верит в слово отца Габриэля гораздо больше, чем в слово Божье и это оправдано. Он со всей выточенной стойкостью желает пройти мимо взбунтовавшихся, избитых прихожан. Это не его дело. Пути господни неисповедимы и все такое… «Ох, господи, просто не создавай проблем, Ким. Опусти взгляд и жизнь не пошатнется. Никогда не пошатывалась, пока ты не вмешивался в чужие дела.» Вызываемый гром среди ясного неба, будоражит, пугает и отталкивает. Хэ Иль хочет сразиться со срастающимися, сговорившимися облаками и тучами. Он почти срывается на небо и на себя, сворачивая с пути домой. Когда он ловит чужое предплечье, ему слишком легко, но ощутимая злость и напряжение в мышцах говорят о натренированности, а их использование в данной ситуации: о явной некомпетентности и неустойчивости поставленного лица. Да, Ким видел его в церкви, запечатлел по наглаженному и выхолощенному виду, но по крайней мере не осуждал. Благо, намыленный не жевал батоны во время проповеди. Хван Чхоль Бом — не говорило практически ни о чем, скорее подтверждало бандитские наклонности, что звучали в байках местных. Хэ Иль смеялся так остро, и морщась, что вызывал противоречивые чувства. Он из принципа не стал пожимать чужой руки, ему привычнее редкое благословенное касание по плечу прихожан, что дарили в ответ светлую улыбку и искреннее счастье за мнимое его — Кима — прощение, хотя он говорил, — и не раз, — что это не его работа — прощать. Его работа — знать, что люди способны на извинение и сожаление о содеянном, что они способны исправить неисправимое, хотя бы в своем негласном будущем, которое всегда влечет за собой повторение чужих ошибок. Хван Чхоль Бом оказывается целой квинтэссенцией грехов и воплощения вездесущего зла Гундама, его сшито близкие отношения с Русским кварталом примешивают к картине сортирного юмора и очередного подтверждения закона всех злодеев — измараться в любом дерьме. Ким Хэ Иль впитывает в себя строчки чужой биографии, слишком опираясь на ненужное, но такое слезоточивое детство. Сиротское прошлое не оправдывает деяний против людей на всю жизнь, но Ким, сквозь осадочную пыль ненависти, снова и снова прокручивает в голове военные воспоминания, госпитализированную малышку Ыджин и детей с приюта. Отчего-то впоследствии Хэ Иль обжигается воспоминанием об ударе в чужое лицо, с которого прыскал усмешкой совсем недавно. С недавних пор святой отец не может адекватно или серьезно смотреть на злобно смотрящего Хвана, что точено улыбается и поднимает брови, что наклоняет игриво голову и бросает очередное: «Ну, давай, попробуй.» Ким теперь качает головой и хочет поставить того в угол или, наоборот, похлопать по пропитанной гелем прическе и сказать, что конфеты закончились. Хотя с детьми так не работает, ему ли не знать. Он не уточняет дату рождения местного бандюгана, чтобы не ломать комедию. Ему снова и снова кажется, что с каждой мелкой победой, он ломает все кости. Но это не снимает с Чхоль Бома вороха той ненависти и болезненных деяний, что тот натворил — ради земли, ради банальных денег, — хочется сказать, на новые игрушки. От этого Ким нервно хрустит пальцами, горько глотает бутылку за бутылкой и ищет прощения, хотя бы для себя. Потому что он намерен убить ребенка. Убить избитого жизнью ублюдка, что падает на колени и плачет, как только кто-нибудь укусит его руку. Он кажется беспомощным и очень озлобленным. Ким не обещает ему прощения или благословения или, тем более, ладони на плече. Но он обещает успокоение своему не кровному родному отцу, что незаслуженно почувствовал вкус обиды чужого младенца, что не научился жить. Точнее, которому так и не удалось научиться жить. Ким вспоминает малышку, что подняла брошенную им гранату, что протянула ему, как укатившееся яблоко. Порой Ким представляет, что тоже поднял эту гранату, но у него еще есть шанс, мимолетная застывшая секунда, чтобы ее откинуть. Что он не делает.***
Когда Хван замахивается со всей дури и вмазывает по искалеченному лицу, тот не теряет сознания и это снова вызывает какой-то неминуемый восторг. У него подрагивают руки от разрываемого, тихого смеха валяющегося священника. Хвану не жалко и тысячи взмахов битой, чтобы наконец-то пошёл по швам этот эталон чести и клятвы на чужой крови. По честному, от забинтованной чужой руки сквозит подобием жалости и жажды реванша. Хван не способен полноценно сразиться с ним, пока он искалечен, он также не способен сразиться с ним, пока подкашиваются ноги от простого удара в лицо. А сейчас отче валяется и спасает его только чудо, голос Божий, который он наверняка не запомнил, стуча гипсом по ботинку Чхоль Бома, немо обещая, что сломает ему пару костей. Хвану до безумия смешно, что нет возможности взять святого отца за волосы и пройтись ритмично по бетонному полу. Тот бы и после такого не отключился, Хван даёт слово. У него даже вырвалось какое-то просветление, легкая прослойка хорошего человека высветилась в словах, что Хван отпустит живым, если тот удосужится сойти со своего геройского пути. Ответ был очевидным, но отчего-то Чхоль Бом думал, что, возможно, — от священника все возможно, — получить и другой ответ, но это уже был бы неинтересный сценарий. Даже сказать… сдавшийся, проигравший. Но Хван бы не посмеялся и не осудил за вынужденное отступление. Это вопрос жизни и смерти, вопрос чести и чего-то невесомого, даже личного. Хэ Иль не отвечает и смеётся. Хван понимает, сжимая биту покрепче.***
В больничную палату он зашёл бы и лично. Смотря в глаза перебинтованному везунчику, Хван сказал бы немного больше, чем просто обещание торжественных похорон. Он бы и подарок выбрал получше: какого-нибудь плюшевого кабана, чтобы отче было удобнее и уютнее спать со своим талисманом. Хван смеётся. «Ну, ещё бы.»***
Поцарапанная машина — ядовито-приятный сюрприз, вызывает агрессию столько же, сколько и жалость, сколько и паскудную тревожность, что, возможно, действительно стоило подождать полноценного реванша. Но святой отец сам виноват, что не оставляет выбора, создаёт проблемы каждую секунду. И за каждую же секунду Хван готов отобрать у него с процентами, как и за свою любимую испорченную тачку. Причём выцарапано старательно и одновременно торопливо, будто Ким пытался вложить максимум эмоций, но время поджимало. Хван бы не удивился, если священник все ещё где-то поблизости то ли зализывает раны, то ли просто наблюдает за прерывистой усмешкой Чхоль Бома. Хван собирает весь пепел в кулак. Задача сломить гнилой святой дух в ублюдке, — он признаёт, — самая сложная. Хван загорается вновь.***
Хэ Иль изначально знал, что в смерти отца Ли виноват этот клишейный урод. Знал и помнил в прысках упоминаний и выблеванных усмешек в отношении смерти старика. Хэ Иль был готов разломить череп никчемному боксёру с первой встречи. Сейчас — он сделает это наверняка. Знание, что Чхоль Бом устроил подобие пирушки, предсмертно угощая старика, было тошно-забавным, будто подобное обращение, хоть на шаг отодвинет все его грехи, хоть на секунду, они забудутся. Ким сглатывает, касается шрама на носу, что отдаётся колючей болью, жмурится и клянётся, что теперь точно, стопроцентно Хван не уклонится от его особого благословения. Настолько искупляющего, что Чхоль Бом будет переживать свою иступляющую жизнь снова и снова. И Хэ Иль будет в ней снова и снова, чтобы каждый раз показывать проклятому путь истинный и терновый. Хван каждый раз будет падать на колени от его ударов и каждый раз кроваво шептать, что ждёт священника. А на деле — его самого.***
В Хване — какой-то сомнительной, микроскопической его доле — была гордость и стойкое слово чести. Опуская железно спокойную ломку костей негодным, и прочим одичавшим, он также всегда давал второй шанс. Не особо нагрешившим, но тем, кто был похож на искупителя своих ошибок. Хван умел в добро и даже смущенно гордился этим, кусая губы. Он сам бы сошёл за священника, но другой сферы или, даже, другой стороны. Может такой статус подошёл бы ему даже больше, чем слепое подчинение толстой старой книжке и паре молитв, что по взмаху разлитой святой воды очищает, излечивает и все такое… Вспоминая очередной приход священника, что нежданным гостем обедал с ним лапшой, Хван вспоминает и издевательские его всплески и взмахи, и стойкий холод в глазах, наряду с искрящей усмешкой. Что на ощупь наверняка бы кислотно щипала кожу. На деле Чхоль Бом получал проблем от святого отца равноценно столько, сколько же и чертового веселья, что разбрасывал по его дням заданий и миссий слишком лишних, чтобы даже об этом думать. Но без всего этого, Хван понимает, что и не стал бы заниматься в несколько раз жёстче и дольше, изматывая ноющие мышцы ещё сильнее. Каждый день и с бешеным удовольствием, зная, что очень скоро это пригодится. И это возбуждало какую-то тягу к жизни, к следующему дню и следующему шагу безумного отца Кима, которого невозможно… Невозможно остановить. Что, разумеется, к лучшему.***
«Начать сначала? Я тоже этого хочу, засранец.» Чхоль Бом такая близкая безотказная рукоятка. Всегда под рукой и всегда подчищает следы. Выполняет все идеально чисто — не то чтобы, но вопросов никто не задаёт, в принципе, и некому. Избавиться от отца Ли, избавиться от конгрессмена Пак Вон Му… И если второй был тем ещё старым мусором, что был только рад отцепить себе кусок наживы, еле-еле тянуть свою работу — с нашим недавним благочестивым коллегой — и стереть его было как два пальца, то все ещё тянущийся ворот проблем от смерти священника мог помешать и этому. Хван не то чтобы боялся, но нутром чуял, что все может пойти совсем, совсем не так, как следовало бы. Закоренелая привычка убивать своими руками с годами отслаивается, оставляя после себя только кровоподтеки и переломы, но уже с более щадящим сроком жизни для облажавшихся. А теперь с новой проблемой в виде вездесущего, всезнающего и всеразрушающего отца Кима, Чхоль Бом с натяжкой не может позволить себе и доли покушения на конкурентный высший чин. Хван никогда не мог кому-либо доверять, не прижилось, не выпало ему такой чести — истерзанное шрамами тело тому доказательство. И доброту души, называемую не иначе как плевковой тряпочностью, Чхоль Бом не встречал.***
Агент национальной безопасности. Пакистан, Сирия… Чхоль Бом успел физически ощутить на кого он наткнулся. Но чтобы это оказалась не просто золотая рыбка, а целая акула — Хван не удивлён, насколько острые и бесконечные у неё зубы. С самого получения досье на священника Хван постоянно держал его под рукой. Постоянно разглядывал снимки с камеры и удивлялся чужому проворству и наглости. Хван был уверен, что Ким Хэ Илю уже известно, что он раскрыт, но тот наверняка — со стопроцентной вероятностью — продолжит своё дело, даже если этим выроет себе могилу. Что непосредственно и делает с первого дня. Непредсказуемость бывшего агента все ещё резонирует где-то в поджилках, они не виделись очень давно, но теперь Хван видит его как на ладони, каждый шаг. Чхоль Бом даже уверен, что скоро начнёт читать мысли священника, потому что тот всегда на шаг впереди, а Хван ненавидит отставать. В этом бесконечном сражении он перестанет быть пешкой и наконец-то сломит самого подчинившегося свету дьявола. Он обещает это даже не себе, а самому Ким Хэ Илю, хотя бы за то, что разбудил в нем напасть снова бешено вцепляться в чужие глотки, чтобы выжить. Потому что это вызывает какой-никакой интерес, хоть и вымораживает до мозга костей. Вот за что Хван и мог оценить священника, так это за его сумасшедшее поведение. Украсть крест со статуей в самом пропитанном метоамфетамином месте, спасти символ веры и чистой воли? Сбежать? А Ким иногда умеет пораскинуть мозгами да взвесить, когда стоит делать ноги. Не всегда работает, правда, но иногда очень метко. В последнее время Хэ Иль распоясался, слишком дико отреагировал на происшествия с конгрессменом и прокурором. Чхоль Бом думает, что слишком злит местного героя, которому приходится слишком часто спасать никчемные чужие жизни, особенно своих врагов. «Как трогательно.» «Кого ты ищешь, отец Ким?» Хочется издевательски сказать: «Я совсем рядом, только руку протяни.» И одновременно знаешь, что протяни священник тебе руку — окажешься без обеих. Но Хван бы проверил.***
Видит бог, связывая две стороны одной монеты, что объединяет их решка. Выглаженный бандит Хван Чхоль Бом и Ким Хэ Иль в шкуре священника были схожи слишком, чтобы не назвать их братьями. Старик Ли был для обоих как отец — пригрел, спас и угощал печеньем. Правда обоих слишком поздно, но если в одном остались лишь голоса и осколки прошлого, то для второго чужая кровь уже впилась в пальцы. Чхоль Бом не мог восстановиться, бурля все в том же болоте лжи и бумажных мясорубок. Но будь у него возможность причаститься и возвыситься, он бы вежливо отказался, потому что слишком жжется так близко поднесённая к сердцу молитва о прощении, и новом начале. Потому что Хван не видит для себя начала, сколько б не пытался возродиться, а оставался все тем же. Только приходилось создавать маски, прогибаться и ломать позвоночник в надежде, что становясь ступенью к возвышению, к той самой новой жизни, ты несомненно ее достигнешь. Как оказалось, об эту ступень лишь вытирали ноги, сбрасывая толщу дерьма и крови с подошв. Хван молча ненавидел, но продолжал вариться в этом, покуда шаг за шагом, а ситуация бы изменилась и на его улице наступил бы праздник. А праздников он давно не видел.***
Чертов священник входил во врата полицейского участка как влитой. Чхоль Бом наконец-то ощутил его вживую, воздух искрил от одной его наглой, победной усмешки. «Неплохо поработал, падре.» Хван знает, что металл наручников не коснётся его кисти, также как знает, что совсем скоро снова вернётся в офис и поест лапши. Также, он догадывается, что священник не отпустит его просто так и это вызывает покалывающую улыбку. «Реванш же ещё в силе?»