Солнечные мальчики, хмурые девочки

Его всегда любили чуть больше, чем Нату. Ей это никогда и не нужно было — да хоть подавитесь своим демонстративным безразличием в воспитательных целях. Если бы проклятые родственнички, что лебезят перед хитрым Богданом, также улыбались бы ей, трепля по щекам и приговаривая: «Какая невеста выросла!», она бы вздёрнулась — без вранья. Но только к Натке так и не подходит никто — всё больше сторонились, а Богдан со своей любимой кривой улыбочкой, за которой скрывал отвращение ко всему миру (уж она-то знала), наслаждался вниманием вовсю, как всегда, срубая выгоды. «Аленки» со сладкой фольгой, золотые монетки и чуть позже пятитысячные купюры (он никогда с ней не делился, этот жлоб), сначала нокиа, потом айфоны, самолётики на управлении, что в детстве отец так и не дарил ему (вот и радуется, как ребёнок — хотя им шестнадцать уже, казалось бы). Наверное, его любили, потому что он болел астмой, точно. Натка не болела никогда ничем, даже ветрянкой, когда он, весь покрытый зелеными пятнышками (такое удовольствие было смеяться над ним), в их пять лет так старался её заразить, плюя в лицо и больно держа за руки, чтобы не вырывалась. Она стойкая, Натка. Выдержала даже в тридцатиградусный мороз под подъездом целый час в одной пижаме, когда мама выгнала её. Её никто не любил, но всем нравилось почему-то воспитывать. — Богдан, зачем ты дерешься с сестрой? Она же твоя близняшка, твоё всё! Ты должен её защищать! — Зачем она мне такая страшная? Я красивее её, а девчонки не любят таких дур, как она! Я всем девочкам во дворе нравлюсь! А он никогда её не защищал. Их мыли в одном чане вплоть до шести лет (они даже там пытались друг друга утопить), а он, глядя на то, как перед домом ей в лицо кидают огромный футбольный мяч, смеются и цепляют колючки в длинные красные волосы (спиздила у мамы краску в двенадцать), глядя на то, как она приходит домой с синяками и грязным упрямым лицом, только присвистывал, улыбался и пропевал радостно, в своей манере тяня гласные: «Трудно тебе, должно быть! Но ты же, лошадка, справишься!» Натка при нём не плакала (только за домом, прячась за черемухой), а затем снова упрямо брала мяч и шла к ребятам учиться играть в футбол. Она любила книги. Читала их взахлеб с фонариками под одеялом, а он, заметив это, сжег каждую дотла. Её Дюма, её «Маленького принца», под которого так хорошо мечталось и плакалось, её «Айвенго», Джейн Остин и «Изумрудный город». Им было по четырнадцать, и Ната на даче, глядя на то, как ветер развевает по ветру пепел от любимых страниц, заплакала впервые при брате в осознанном возрасте. Стоял солнечный день, и она мечтала, чтобы солнце спалило его. Дотла. Она бы с радостью посмотрела на его обуглившиеся кости. Лучше, чем смотреть на голубые глаза и светлые непослушные волосы, развевающиеся по ветру. На улыбку, выгоревшую на солнце, с этими противными ямочками. Что в нем находят девчонки? Он же отвратительный, как они не видят? — Она плачет! Мам, она плачет! — насмешливо и восторженно кричал он, а, когда мама отворачивалась, чтобы вскопать картошку, тихо материл её. А когда Натка в ответ громко поливала его самыми грязными выражениями, которые только слышала от отца и его друзей за водкой на веранде, мама слышала и больно била крапивой по заднице. Четырнадцатилетнюю деваху прямо при Богдане, который заливался смехом. В нём всегда была садистская жилка. * Они никогда не были похожи, хотя и близнецы. Наташа этому радовалась — никто не связывал в школе и на улице с этим дебилом. Он нравился всем и всегда, такой худой и высокий (он всегда смотрел поверх толпы), со светлыми волосами, белоснежными рубашками и постоянными улыбками. Вдобавок — астма. Пожалеем маленького ублюдка, который чудесно играл на скрипке. И всё равно, что он отрывал крылья ее бабочкам, а потом при ней сжигал их на плите. Натка в ответ выкидывала его презервативы (пусть станет папочкой), палила маме его сигареты (и всё равно он выкручивался). Она тоже была высокой. Тоже была худой — только не в хорошем смысле, а такой угловатой, сутулой, с острыми коленками, кривыми ногами и длинными руками. Волосы у нее были гораздо темнее, и глаза тоже — только на свету разглядеть, что в них свербит желтый свет, и ободки голубые. Натку дразнили уродиной, а она очень хотела быть красивой. Сначала. В пятнадцать в школе проходил конкурс красоты. Натке было чертовски стыдно, но Анька из класса, такая раскрасавица, снова над ней посмеялась — Наташа играла в мяч во дворе. А потом... она увидела её платье, длинное в пол и лёгкое, и уловила то, как смотрят на Аньку мальчишки, которые гоняли в футбол с Наткой. С обожанием и восхищением. Ей было стыдно (такая пуленебробиваемая Натка, девка-кремень), но хотелось также. Хотелось не ловить пренебрежительные, порой злые взгляды, когда она их особенно выбешивала, а… того, чтобы замирало сердце — и не потому что хотелось ударить в лицо, а потому что взгляд слишком пристальный, чтобы не опустить собственные глаза. Чтобы не задохнуться от смущения. Она шила его месяц. Старалась над каждым штрихом, купив ткань на собственные деньги, в тайне, по ночам, пока Богдан спит. Всё время её преследовало это чувство сладкого предвкушения, и так хотелось летать-летать-летать, мечтать (как эти розовые девочки из класса). Ведь они все увидят её, и она будет такая красивая, что все подавятся своими смешками. Девочка с кривыми зубами, ногами, спиной и нависающей кривой чёлкой на чёрные глаза, девочка-пацанёнок с двойками (и чёртов Богдан-отличник и тут ей не помогал, хотя все ожидали этого от него — он высмеивал её в классе со всеми, когда она на истории снова порола чушь) и грязными словами изо рта, станет принцессой. Она хмурилась всегда, но ночью, хотя и не спала, улыбалась. А потом она, примерив его, вышла вниз, чтобы булавками закрепить рукава. Она думала, что Богдана нет дома, но он сидел в гостиной на диване. И, увидев её, начал дико ржать. Не очень-то похоже на её эпичное появление во снах? У неё замерло сердце. — Господи, Золушкой решила стать? — он смеялся и смеялся своим ломающимся голосом, утирая притворные слёзы. — Да уж, Золушка. Та, из сказки, хоть красивой была. А ты… как осла не приодень, он ослом и останется. Она заплакала. Натка не хотела, правда, но вместе с этим платьем она как будто примерила на себя образ розовой девочки, которых так презирала. Ей хотелось быть принцессой, а была только ослом. Он высмеял её прямо в тот момент, когда в ней только-только рождалось что-то женственное, трепетное и ранимое — даже движения стали плавными, хотелось восхищения, танцев и ахов-охов. Вот только он придушил это женственное сразу, стоило ему чуть-чуть пустить ростки. — Плачешь? Ну поплачь, поплачь, — он хищно сверкнул глазами и схватил её за руки, приблизив к себе. Пристально вглядывался в лицо, с наслаждением наблюдая её слезы. Дети бывают такими жестокими. Натке хотелось по-детски спросить: «Что я тебе сделала?». Она резко вырвала руку и тут же ударила его кулаком по носу, разбив его. Дралась она по-мужски, научившись у друзей. А мальчик-отличник играл на своей скрипке, купался во всеобщей любви и выбирал себе только лучших друзей, пока Ната выживала во дворах, сдирая в кровь колени и локти, падая с деревьев, получая тумаки от пацанов. Она ненавидела его. А Богдан разозлился. Разорался, как обычно, побагровев от злости. У него даже на шее выступили вены, из которых Натке хотелось пустить кровь. — Дура, ты меня ударила! Они снова подрались. Натке в тот вечер от него достались три шрама от его ногтей на рёбрах, а Богдану — сломанный нос. В этот раз они разделили наказание пополам, но чаще Натке доставалось больше. В пизду такую щедрость. В пизду братские отношения. * Они не поддерживали друг друга. Между ними не было этой «близнячей» связи, они друг друга не любили даже — всегда было что-то не то, что заставляло каждого перетягивать на себя одеяло, когда их клали вместе. Они не делили друзей друг с другом, вращались в разных мирах, сталкиваясь только дома, где мать орала на обоих. Где она выкидывала его презервативы, а он жег её книжки. Но один раз что-то случилось. На их общий день рождения их отправили на дачу, не спросив никого, хотят ли они, — а там разбирайтесь друг с другом, как хотите, у вас же полно друзей, ребятки. Мама с отцом в их квартире наклюкались с родственниками, а Богдан стащил водку у них, позвал друзей. Он на слабо заставлял пить Натку, а ближе к вечеру они сели играть в бутылочку. Целоваться решили по-взрослому, и никто не пугался — Катька со своим взрослым парнем пробовала кое-что получше. Солнечный мальчик перецеловался почти со всеми девочками, раздаривая туманные улыбки каждой. Те расплывались, а Натка показывала рвотный рефлекс. Борька над ней смеялся, кладя руку ей на талию, которую она тут же скинула, а затем ещё и ногой потапталась по кисти, когда пошла выкурить сигарету. Он покричал, Богдан посмеялся. А потом случилось кое-что непредвиденное. Богдан в очередной раз крутил бутылку, и горлышко указало вдруг на Натку, которая тут же замерла с сигаретой во рту. Богдан вырвал ее изо рта и спокойно докурил, глядя на ее злобную рожу. А все вокруг заржали: — О-о, ребятки, ребятки, инцест! Кое-что интересное! Давайте-давайте, мы хотим извращения, епта! Натка не помнит, кто начал первым. Она лишь помнит его взгляд и собственные мысли до. Взгляд насмешливо говорил: «Не посмеешь, ослица, тебе слабо, соплячка», а она думала: «Подавись, ублюдок». Это было словно войной, и никто не хотел проиграть. Это всегда было войной. Натка посмела. У его языка и губ был слабый привкус табака (как и у её). Водка билась в голове, замедляя действие (она не умела — у него такой большой опыт), а его руки резко обвились вокруг ее талии и больно впились в ребра. Даже тут он умудрялся причинять ей боль — прикусывал губы быстро и жадно, сильно вылизывал языком её рот с напором и наглостью, а Натка только и могла открывать рот покорно и закрывать глаза, не зная, что делать. Сердце билось так сильно, что она испугалась, что сейчас умрет (только не на его глазах, пожалуйста), а Богдан дышал рвано и быстро. Он не отпускал. Где-то на периферии звучали визги и писки, свисты, а Натка думала о том, что он делает всё слишком по-взрослому. Когда ей наконец удалось отстраниться, она с ужасом прижала руку к пылающим губам. Она хотела сказать: «Меня щас вырвет», вот только увидела его затуманенный беспомощный взгляд и не смогла. Потому что противно не было. — Фу, боже, они это реально сделали! — заорала Светка в отвращении. — Извращенцы! Гондоны! У вас родятся дети с двумя головами! А потом начали орать просто все. «Извращенцы». «Выродки».  — Заткнитесь, суки! Замолчите! — орал в ответ Богдан, пытаясь их перекричать. Он ударил в лицо ржущего Борьку — первый серьёзный удар в его жизни кому-то, кроме его сестры. А Натка начала плакать. Богдан увидел это сразу и… И она не знала, как объяснить его взгляд. Словно среди хаоса он выцепил взглядом только её. Словно ничего не существовало — и впервые такой потрясенный, словно ему было больно тоже. Богдан озверел. Он дрался направо и налево — правда, перевес был не в его сторону. Он выгнал их всех, достав ружьё отца, пока Натка, сжавшись в комочек, ревела в углу. Розовая девчонка. Снова. Утирая кровь с лица, он подбежал к ней, пытаясь что-то сказать, протягивая руки, но Натка, крича и вырываясь, захлебываясь в слезах («Что ты натворил, урод?!»), убежала наверх и заперлась в комнате. — Извращенец, уёбок, не подходи ко мне! — орала она. Сотрясалась в рыданиях, пока он колотился к ней в дверь.  — Я не извращенец! И ты не извращенка! Здесь нет ничего плохого, понятно? — он орал тоже, и Натка впервые заметила, каким низким стал его голос. Взрослым. А потом добавил уже тише, шепотом, прямо ей в дверь: — Я не извращенец, понятно? * Лето проходило как-то чересчур быстро, и их снова вернули в город, пыльный и жаркий, где словно бы задыхаешься. Слухи об извращенцах достигли даже их двора, непонятно как, и Натка слонялась в одиночестве, а затем пряталась в своей комнате, запираясь от Богдана. Она каталась на велосипеде — быстро и яростно, чувствуя, как по щекам хлещет тёплый ветер, и это было лучшим ощущением в ее жизни. Она никогда не падала, но в тот день почему-то упала — споткнулась колесом о какой-то жалкий камешек, перелетела через руль. И вот она уже идёт домой, таща велосипед, с текущей кровью из локтя и коленки. Она так и не стала красивой и женственной, но слёзы скрывала превосходно. Он был дома. И он не дал пройти ей спокойно, тут же жёстко схватил за больной локоть, отчего Натка зашипела, посмотрел яростно на раны и спросил: — Что это? Как обычно, всё по пизде и через жопу, да, ишачка? — Заткнись, урод! Натка с ужасом обнаружила, что голос её дрожит, когда он без обсуждений кинул её на диван, достал зелёнку, перекись и бинты. Смотрел, сжав губы, щедро выливал зелёнку на раны и не дул на ранку, радуясь, что ей больно. И говорил: — Ничего не умеешь! Ничего без меня не можешь! — Да гори ты в пекле, ублюдок! Нахуй иди! — кричала в ответ Натка, не в силах сдерживать слезы от боли. Они слышались в её голосе и в глазах были видны, когда Богдан поднял голову и посмотрел как-то странно внимательно. Перевел взгляд на ее искривленные и красные от плача губы — даже не таился, наглец. Всё ему было можно. Как она его ненавидела! И почувствовалось что-то необычное. Оно появилось тогда, после их дня рождения. От этого сбивалось дыхание, и от страха замирало всё внутри (страха непонятно чего и непонятно кого — но Натке было до трясучки с ним боязно). Потому что она знала, что он хочет её поцеловать. В такие моменты она начинала с ним драку — это было привычным и понятным. Она и сейчас ударила его кулаком по скуле, пнула ногой по его ноге. Она ждала, что он начнёт бить её в ответ, она ждала криков и злости. И он начал. Схватил её за руки, завёл их за спину, пока она выла (она привыкла, привыкла, привыкла), опустил на диван, а сам прижался сзади, горячо дыша в шею. Странно загнанно и прерывисто. И у Натки всё замерло — вот оно. Вот оно, что пугало её так сильно, что хотелось сбежать на другой конец земли. Она только и могла повторять слабо, задыхаясь: — Не смотри на меня так больше, не смей смотреть! Иначе я тебе яйца вырву! Она не понимала, почему он не бил её. А затем… затем ей показалось, что к шее словно прикоснулось маленькое солнышко — обжигающе-горячее и едва нежное. Его губы. Невесомо и едва-едва, но Натка почувствовала. Натка вся покрылась мурашками и перестала плакать. — Дура. Дура-дура-дура. Он выпустил её. Она, как обычно, сбежала. * Осень встретила холодом и дешёвыми сигаретами, за которые Натке мать давала по губам, но от которых так и не смогла отучить. А солнечный мальчик, всеми любимый и пример подражания Натки, испортился. Мальчик забросил книжки, скрипку, полюбил алкоголь и приходил избитый, в синяках, отчего мать пила валерианку и плакала. Натка тоже ангелом не была, но она не была хорошей и до этого, поэтому никто внимания и не обращал. А Богдан просто приводил в шок. Он приходил поздно ночью. Тихо, родители даже не просыпались. Заходил к ней в комнату, пахнувший костром, сигаретами и дешевым пивом. Пьяный, шатающий и с очередным синяком. Он смотрел на неё непонятным сумасшедшим взглядом, поднимал ее с кресла (Натка только-только начинала понимать, насколько он сильнее её) и тыкал её пальцами в свои синяки. Говорил: — Смотри, дура, всё из-за тебя! Ненавижу! А потом прижимал ее тёплые руки к своим щекам, закрывал глаза и едва дышал, всё прижимаясь. Натка пугалась, глаза становились огромными-огромными, и она вырывалась. Она стала от него запираться. Вот только он орал, стучался, кажется, ногами, и ей приходилось пускать его по ночам. В темноте она была смелее и могла его оттолкнуть. Но только не отталкивала, когда он ложился к ней в кровать, дышал хрипло в шею, вжимаясь всем горячим почти обнаженным телом в неё. И они оба дрожали. Тогда он шептал, хватаясь за ее запястья и задыхаясь: — Видишь, у меня приступ? Мне просто нужно. Или: — Мне так жарко. С тобой ещё жарче. Но я хочу. Он целовал её так, что губы пекло от засухи — по-взрослому глубоко и по-юношески жадно и порывисто. Натка запиралась от него, чувствовала, будто летела куда-то вниз, где глубоко и темно, слушала насмешки от мальчишек, но ночью всё равно пускала и продолжала пьянеть от его поцелуев. Днём он приходил с засосами на шее, зацелованными губами и новой пачкой презервативов. Насмешливость сразу испарялась из глаз, стоило ей отвернуться. Он был таким внимательным, когда пел своим красивым голосом: — А они меня любят, Натка, слышишь? (Почему ты только нет?) Натка перестала его пускать, пила валерианку, плакала, била кулаками стену и засыпала в истерике, чувствуя себя почему-то одинокой, хотя не имела на это права. Ей и хотелось, чтобы эти цветочки, которые он воровал из клумб, он дарил ей, но только никак. Извращенцы — они такие. Цветочки, кафешки и сладкие поцелуи — это не про них. Их метафоры — тайком прятаться на кровати, мокрые скамейки и содранные коленки вперемешку с сухими порывистыми, немножко неумелыми поцелуями. Это всегда было немножко войной, в которой Натка немножко погибла. А один раз он напился сильнее, чем нужно. Говорила же мама, что он дурак. Выбил дверь ногой. Ворвался. Натка испугаться не успела, пока целовали её коньячными и сигаретными губами и стягивали зубами лямки тонкой майки. Поцелуи к плечу, ее сорванная глотка от рыданий и цепляющиеся за него пальцы. На нём чувствовался запах чужих духов, вот только он всё равно вернулся к ней. Она знала, что он всегда будет. Она рыдала, чувствуя, как он нежно целует её живот, хватая за тазобедренные косточки, и ей так отчаянно хотелось спросить: Зачем ты мучаешь меня? Он спросил, прерывая свои поцелуи: — Хочешь, научу тебя взрослым штучкам? Поймешь, наконец, как это, а то даже целоваться толком не умеешь. — Не хочу, не хочу! Он провел пальцами по голым рёбрам. Натка задохнулась. Она хотела. Они всегда были немножко чуть больше, чем позволено. Чуть больше драк, чуть больше ненависти. Чуть больше этого. Она не ожидает утром, что мама откроет ее дверь, чтобы спросить о чём-то. Не ожидала, что зайдёт отец. Что они сразу закроют рты, увидев голые тела своих детей на кровати. На одной кровати. Что мама заплачет, убежит, что отец достанет ремень и начнет: — Я выбью из вас всю дурь! Что извращенцы станет правдой. Просто дети, которые чуть дольше задержались в песочнице, чем нужно. Натка закрывает глаза и держится за руку Богдана.