поездами себя побеждая

То, что Тима вспоминает о ней в первую очередь, когда погружается в мерный гул метрополитена и прикрывает глаза – она ненавидела, когда кто-то называл её «Яночкой». Воспоминание приходит просто и буднично, как будто и должно было это случиться. Это так странно – ни с того ни с сего вспоминать о другом человеке, имя которого уже года два не слышал. Не было рядом ни её, ни других Ян. Имя-то довольно редкое. Тима пытается отвлечься на что-то, пялится в экран с бегущей строкой, смотрит, как нелепые ростовые куклы танцуют на очередном московском фестивале. С Юго-Западной до Охотного Ряда ехать минут тридцать, и мысль о том, что на эти полчаса он будет заперт в своей черепной коробке, в которой настойчиво звучит голос Яны, кажется ему жуткой. Она говорила «Ой, мама, брось. Не переживай». Год две тысячи четырнадцатый, она прижимает ухом к плечу старомодную раскладушку, другой рукой сжимает несколько карт рубашками вверх. Они сидят валетом на нижней боковой в грохочущем поезде, через грязное окно слепящими пятнами светит солнце. Тима локтем упирается больновато в подоконник, но чувствует явно только то, как Янкино колено касается его бедра. Она смеется в трубку и кидает на него взгляд, прижимает плотнее ладонью карты к застиранной простыне. Мол, не подсматривай. Мог бы он еще тогда смотреть куда-то, кроме неё. «Конечно, я за ним прослежу». Тима морщит нос, откидывается головой на пыльное стекло. Вот она его главная боль была, дурацкая правда его жизни – Янка его на пять лет старше, и глядит на него, несмотря на свой смешной рост в метр пятьдесят девять, свысока, как смотрят на глупого младшего брата. Тима боль свою глотает и вскидывает фак перед её лицом, чтобы она думала, что ему смешно, что ему всё в шутку. *** - Значит, дочка подруги твоей матери. Ага. Виталя его всегда бесил этой своей доебистостью – стоит им чуть напиться, он начинал расспрашивать о его бывших, выпытывал какие-то глупые мелочи, вроде того, какие сигареты они курили и какие смотрели фильмы. Тима понятия не имел, зачем Витале вся эта информация. Впервые он Янкино имя из него вытягивает, когда они только начинают встречаться – Тима в этом слове предусматривает кавычки, но они то появляются, то исчезают. По факту он не особо понимает, что их с Виталей связывает. - Дочка подруги матери, - вторит ему Тима. Язык неуклюже переваливается во рту, в глотке стоит привкус водки со спрайтом. Пьяная волна поднимает его над землей и настойчиво тянет к плохому повороту событий – взять всё и высказать Витале, рассказать про эту свою боль, про то, как не может отвязаться от воспоминаний. Яны в его жизни больше нет, она если и появляется, то появляется нечеткими, размытыми кадрами. В последний раз, когда Тима ей писал, она вроде как отдыхала в Риме. Какие-то языковые курсы или просто поездка, что-то из этого, Тима так и не разобрался. Оставил глупый эмоджи с летящей красной соткой под её фотографией на фоне Колизея. Проматерился, занес уже палец, чтобы удалить. Но не успел – она лайкнула. Вот и вся беседа. Виталя зачесывает пальцами назад свои отросшие волосы – он тогда, в две тысячи восемнадцатом, отращивал их чуть ли не до плеч, думал, что выглядит с ними, как Билли из Крика. Выдыхает дым задумчиво куда-то в сторону – стол общажной комнаты завален методичками и конспектами, через три дня начинается экзаменационная неделя, но в голове привычная пустота. Тима топит свою волну откровений в очередном глотке спрайта. Виталя, как это не странно, на редкость тихий и про Янку больше ничего не спрашивает. У Тимы странное чувство, что если б он и начал о ней говорить, то одновременно и не знал бы, как подобрать слова, и не смог бы остановиться. Вместо всех остальных разговоров он тянется через Виталика к ноутбуку, прибавляет громкости очередному играющему треку и зарывается Витале в пахнущую сигаретами шею. Под сжатыми веками мелькает Питер из две тысячи четырнадцатого – здания неестественно теплых оттенков, мартовский лёд в Неве, летящий перед глазами Янкин пыльно-розовый шарф. Тима злится на воспоминания за то, что по сути своей они всегда лживы. Всё, что мы вспоминаем с тянущей ностальгией, на самом деле не было таким прекрасным в тот момент, когда происходило. Как будто та же самая незримая рука, что сохраняет эти кадры в нашей памяти, еще и хорошенько сдабривает их сахаром. Не был он на самом деле так счастлив в Питере, как ему кажется сейчас, но память услужливо подбирает приятные глазу оттенки, и неосознанно Тиме хочется в этот Питер вернуться. Потому что всегда кажется, что в прошлом все еще впереди и все еще поправимо. Потому что Тиму бесит до зубного скрипа эта летящая вперёд лента времени, которую никак не повернуть вспять. И ленту эту никак не хочется марать, ведь это твоя единственная важная работа, и на чистовик ты её потом не перепишешь. Но как назло – чернила так и капают с ручки. Повсюду – и тут и там – одни кляксы и зачеркивания. Янка ему, кстати, тогда о чем-то подобном говорила. Они сидели на квартире у Янкиной подруги, курили в форточку на кухне. Яна ему в Питере любезно покупала Балтику и делилась своим Кэмелом – если мама узнала бы, то б убила их обоих. У неё глаза горели, то ли от подружкиного джина, который та ей подливала то и дело, но Тиме не давала, то ли от разговора о будущем. Щеки краснели, как от мороза, короткие рыжие волосы по плечи торчали в разные стороны. С круглого плеча съехала бретелька майки. У Тимы все мысли в одну только были сторону, что с него, черт побери, взять, семнадцать и катастрофическая влюбленность. Он даже лица её подруги не запомнил, хотя они сидели у неё целый день. Всё на Янку пялился. - Я, - взмахнула театрально сигаретой, ойкнула, когда пепел полетел на паркет. – Я, Тима, больше всего боюсь свою жизнь проебать. Тима тогда не нашёлся, что ей сказать в ответ. Сейчас бы, зная всё наперед, заверил бы её, что следующие четыре года она не проебет точно. Что жизнь её будет яркой и насыщенной, точно ленточка с бразильского карнавала, и если и будет на ней парочка клякс, то они поблекнут под цветными красками. А еще ему хотелось знать тогда, что с его собственной лентой будет. Получится ли так, что она с Янкиной переплетется – Тима заранее понимал, что нет, слишком уж они разные, слишком уж опрометчиво для Тимы хоть на что-то надеяться. Смотрел через зеленую бутылку джина на татуировку у неё на плече – золотая рыба с распушенным хвостом. Если с этого ракурса смотреть – словно бы в бутылку закупоренная, запечатанная. *** Когда Виталя тащит его в Питер в середине две тысячи девятнадцатого, у Тимы ничего ровным счетом не ёкает. Череда несовпадений начинается еще с поезда – вместо душного плацкарта с ворчливой проводницей они едут на комфортабельном скоростном, который долетает до Питера из столицы за четыре часа. Что-то мелькает в пейзаже за окном, в очертаниях городов и деревьев, что-то отстраненное и трудноуловимое, как будто старое видео смотришь на крошечном экране. У Витали ладонь холодная и шершавая, мужик с соседнего ряда кидает на них косой и до ужасного привычный взгляд. Нигде ему, думает Тима, нет своего места. Да и у кого оно есть? Нет в этом мире ячеек, высеченных в пространстве ровно под твою определенную форму, везде приходится втискиваться, спину сгибать, чем-то жертвовать, подпиливать себя и подрезать под рамочку. Везде ты хоть чуть-чуть будешь чувствовать себя чужим и иноземным по той или иной причине, даже если прямо сейчас ты находишься в своем родном городе. Всегда что-то будет тревожить тебя, жужжать назойливой мухой. Но мух-то твоих снаружи никому не видно, и всем кажется, что ты вроде бы ровненький, без шероховатостей. Когда Янка перед ним плачет в первый и последний раз, он чувствует себя одновременно и изумленным, и завороженным. Янка плачет красиво, прямо как девы с картин времен ренессанса, крупные прозрачные слёзы на лице цвета персиковой пастилы. Янка плачет с надрывом и до боли искренне. Тиме за двадцать, на дворе две тысячи семнадцатый, и они трясутся под первой сорванной с крючка джинсовкой у подъезда Янкиной съемной в Минске. На седьмом этаже в небольшой однушке толпятся человек одиннадцать, доедают пиццу из Спара и цедят оставшийся вермут, разбавляя его апельсиновым соком. Повод грустный – через пару дней Янка валит в Америку, и хоть и говорит, что всего на пару месяцев, Тима знает, что она не вернется. Слёзы Янкины блестят в оранжевом свете фонарей. Тима переминается с ноги на ногу, смаргивает с глаз пелену. Она говорит, что ей страшно. Так страшно, как никогда в жизни не было – когда всё бросаешь, что у тебя есть, и вместо проторенной дороги выкручиваешь руль прямо в открытое поле. Понятия не имеешь, что дальше будет, впереди одна пропахшая пылью и дымом неизвестность, и идти в неё всегда до того страшно, что поджилки трясутся. Тима обнимает её под огромной джинсовкой, проводит пальцами по руке – наверное, по той самой чешуе рыбной. Рыбка из душной комфортной бутылки прыгает в открытый океан, никогда не зная заранее, за каким поворотом подвернется стая, к которой можно примкнуть, а за каким – выжидает зубастая акула. Он вдруг чувствует такую тоску по их нарисованному ностальгией Питеру, что сердце сжимает, как в когтистой лапе. Какими мы были юными, что с нами будет дальше? Он целует Яну в соленые губы. Она по пьяни отвечает ему, что вряд ли сделала бы, если была трезва – но ему абсолютно не надо ничего большего, лишь бы она увезла этот поцелуй в штат Массачусетс, в коробочке с остальными воспоминаниями. Лишь бы он пылился на полочке её памяти рядом с другими потускневшими кадрами, которые получаются совсем не такими, как в жизни. *** Когда по вагону метро разносится голос, объявляющий следующую станцию Охотный ряд, Тима словно выплывает на поверхность из-под огромной толщи воды. Он рассеянно смотрит по сторонам. Зависающие в своих и телефонах подростки в разноцветных куртках, дремлющая старушка с ярко-оранжевой сумкой, высокий парень с книгой в потрепанном переплете. Тима рассматривает их по очереди блуждающим взглядом, как будто только что очнулся от долгого сна. Поезд потихоньку сбавляет ход. На выходе из метро его встречает Виталик с коробкой под мышкой. Оказывается, купил у кого-то приставку на Авито, ездил за ней аж на другой конец города. Рассказывает, жестикулируя свободной рукой, как долго он к этому черту на рога добирался. Тима смотрит на него, моргает медленно. Уличает момент, оглядывается по сторонам и чмокает Виталика в щеку, оперевшись на его плечо. Образ Янки с тлеющим кэмелом в пальцах из питерской квартиры потихоньку растворяется под его веками. Она возвращается на одну из полок в библиотеке его воспоминаний, и Тима вздыхает свободно, как будто груз сваливается с плеч. Лента вьется и вьется вперед под его ногами, и он хочет постараться, чтобы клякс на ней было не так уж много.