Живучее

Раковина в школьном туалете — холодная-холодная, но Карен опирается на неё обеими руками и чувствует только жар. Главное — не вывернуть раковину из стены, пока её саму выворачивает. Кашель раздирает грудь, содрогает горло. Внутри, в лёгких, что-то мешается и царапает до крови. Эта пытка вроде бы прекращается на полминуты, и Карен умывается холодной водой, сплёвывает красным, полощет рот и смотрит, как розовая вода уходит в слив. Но как только она утирает губы — кашель возвращается. Маленький белый лепесток прилипает к раковине. Карен смотрит на него. Зажмуривается, надеясь, что тот сам как-нибудь пропадёт, и засовывает два пальца поглубже в рот, пытаясь выблевать всю эту дрянь. Кровь марает пальцы и течёт по ним. Цветы эти — дрянь. И лепесток слишком уж похож на розовый: могло ведь в её лёгких расти что-нибудь не колючее. Не повезло. Дважды не повезло: сколько людей живут со своими партнёрами без настоящих чувств, а тот, кто предназначен Карен, умеет любить, и полюбил кого-то. Не Карен. Он вообще никогда, может, и не узнает о ней, и спокойно проживёт всю жизнь, любя не её. Чтоб его черти драли. Так же сильно, как сейчас растущие в груди цветы дерут изнутри лёгкие. Карен даже не замечает, что за ней наблюдают. Старшеклассница, почти анорексичная, бледная и похожая в чёрной водолазке на Слендермена, смотрит на неё сочувственно и протягивает пачку сигарет. — Не… курю, — мотает головой Карен, утирая губы. — Первый раз? — Третий день. Старшеклассница вздыхает и тащит Карен под форточку. Сама вставляет в её окровавленные ненакрашенные губы сигарету. Поджигает. — Они подыхают от курева, — терпеливо объясняет старшая, пока Карен заходится новым приступом кашля. — И от всякого другого. Так и живём. Хер твоя половинка найдёт тебя в Вермонте. Давай, затянись. Это не так страшно. Люди крепче цветов. Сильнее их. Цветы не живут в отравленной почве, а люди как-то живут, пичкая себя отравой. Карен быстро усекает это: полпачки сигарет за вечер и ночь, банка дешёвого коктейля — и вот уже лепестки откашливаются не белоснежные с кровавыми разводами, а чернёные и вялые. Два таких дня — и боль в груди становится не такой страшной, тупеет. Но остаётся с Карен. День без яда — и в груди снова колет, два дня без яда — и слюна розовеет. Карен глотает сигаретный дым, затягиваясь до темноты в глазах, заливается алкоголем в компании старшеклассниц. Они ей сочувствуют: рановато, но с матерью уже не обсудишь, колючки — самые опасные, а тут ещё и какой-то романтик выискался, ишь. И ведь правда, хер он (или она?) найдёт Карен в забытом всеми Вермонте. Старшие и рассказывают Карен: цветы могут расти не только оттого, что предназначенный влюбился в другого и «изменяет» тебе с ним. Это ещё бывает, если он тебя ненавидит. Они говорят — попробуй возненавидеть его, пусть знает, как это больно. Но возненавидеть того, кого вообще не представляешь, не знаешь даже пол, возраст, расу, безумно сложно. Особенно если не была злой, пока в лёгких не засела эта зараза. И Карен пытается представить того, кто убивает её, не зная даже о её существовании, но раз за разом терпит крах. Наверное, это всё-таки парень — ведь её привлекают парни; он старше, хоть на пять-шесть лет, раз у него там серьёзные отношения. И всё. Никакой больше ясности. Иногда Карен решает, что он красивый, потому что розы красивые; иногда — что, наоборот, грубый, брутальный такой и угловатый, они же колючие. Но он точно живёт не в их городке и не в соседних: тогда бы они уже давно встретились. Отец требует, чтобы она завязывала с куревом и с бухлом. И это он ещё не знает про наркотики. С отцом становится ещё гаже, когда до Карен доходит, отчего носовые платки мамы вечно были насквозь пропитаны кровью на самом деле: этот урод изменял ей, изменял долго и с чувством, а она так и не смогла возненавидеть его… хотя бы равноценно. И даже не курила. Карен уверяет себя, что не умрёт от этой херни. Ещё лет пятьдесят протянет точно. Может, её половинка старше не на пять лет, а лет на двадцать, тогда он может умереть раньше неё и цветы сами загнутся. Здравствуй, тихая старость. Хотя если нет возможности хотя бы покурить — становится невыносимо. Розы — как и всё живое — постепенно привыкают к плохому, и травить их нужно чаще и сильнее. Самое обидное, что они не перестают расти даже тогда, когда Карен влюбляется в Тодда. Тодд уверяет её, что ему даже нравится запах роз и лёгкий привкус крови, будто бы он чувствует их каждый раз при поцелуе, но Карен в ответ только глухо и хрипло посмеивается. Пока она с Тоддом, пусть эти отношения здоровыми не назовёшь, в груди как будто не так часто болит, и о том, кого Карен не знает, вспоминается редко. Только иногда, когда Тодд в ней и это особенно хорошо, Карен вспоминает, что розы растут в груди не только у неё. — Так тебе и надо, — шепчет она неразборчиво, и Тодд никогда не переспрашивает.

***

— Знаешь, это со многими бывает, — говорит Билли Фрэнку, когда тот выкашливает на песок белые лепестки. — Розы — это, конечно, паршиво. Если разрастутся, можно и сдохнуть. — Не это паршиво. — Фрэнк пытается отдышаться. — Ты серьёзно думал, когда ехал сюда, что Мария не будет тебе изменять? Пальцы Фрэнка не гнутся, когда он пытается взять у Билли фляжку. Столько лет он не представлял, как живут люди с этой заразой в груди — а теперь знает на собственном опыте. Хотя был уверен, что с ним это никогда не случится: он же не ошибся, выбрав Марию.

***

Боли прекращаются внезапно. В одно утро выходят чёрные жалкие ошмётки роз, и дышится легко. Может быть, конечно, что тот неизвестный просто разлюбил наконец кого-то. Но Карен каждое утро просыпается рано, лежит в постели в съёмной комнате, прислушиваясь к собственному дыханию — и как будто чего-то не хватает. Почему-то она думает о парнях, которых носит в Афганистане — или где там на самом деле сейчас идёт война? Этот кто-то был колючим, как шипы, и погиб. Когда Карен окончательно уверяется в этой мысли, она смывает в раковину остатки своих «лекарств». Оставляет только бутылку виски — и пьёт за того, кто погиб. Потому что это правильно, наверное, раз уж выжила: с изодранной изнутри грудью, в чаду попыток излечиться, в токсичных отношениях даже с самой собой и в аварии, в которой погиб её брат. Раз уж выжила — надо жить, и эта мысль заполняет её грудь вместо цветов. С ней Карен переезжает в Нью-Йорк и начинает заново. Когда это начинается снова — Карен даже не понимает. Они кричат друг на друга в тёмном парке. Она и этот ненормальный. Когда она понимает, что Фрэнк Касл вот-вот убьёт человека — пусть и плохого, но это станет билетом в один конец, — лёгкое пронзительно колет изнутри. — Если ты это сделаешь — ты для меня умрёшь, — заявляет она в отчаянии. Фрэнк, смерив её тяжёлым взглядом, делает выбор, который Карен не может принять. И она уходит, не помня себя, и только через несколько дней с удивлением смотрит на иссохший крохотный побег, вышедший с приступом кашля. Не складывает два и два — но чувствует себя обманутой, что ли. Она же — чисто по-человечески — даже оплакала своего мучителя, а он тоже оказался жив.

***

Фрэнк впервые после той долгой безумной ночи снимает бронежилет на третий день. Где-то в Пенсильвании, найдя лёжку в другой одинокой лесной хижине. Похожей на ту, где его настигла боль. Думал ведь, что вышел счастливчиком, без сквозных ранений. Но вот его сквозное ранение: вышло через грудь, пробив кожу, зеленеет, колется, если трогать. «Если ты это сделаешь — ты для меня умрёшь», — вспоминает Фрэнк, стискивая росток пальцами. Тот кусается шипами и не поддаётся сразу; приходится надрезать кожу ножом. Он ведь правда считал, что ему всегда была предназначена Мария, и они просто всегда берегли друг друга. То, что было на войне, не в счёт, он махнул на это рукой — боялся, что в её груди прорастут цветы. А они всё это время росли в лёгких Карен Пейдж, которую Фрэнк до недавних пор знать не знал — и должны были разорвать на части. Он понял это сразу, как только во время ссоры она кашлянула, а за грудь захотелось схватиться ему. Как же она сейчас ненавидит его, должно быть, что росток пробился навылет. Пусть ненавидит. Всё время, что Фрэнк был счастлив, Карен мучилась. Он вырывает росток, вышвыривает его за дверь, запивает адскую боль каким-то купленным по дороге пойлом, поливает им свою грудь и зашивает надрез. Отлёживается в хижине с неделю — тише воды, ниже травы, только заваривает на плитке лапшу быстрого приготовления, пьёт и кашляет, кашляет, кашляет. Вспоминает, что ему рассказывали в школе и армии, будто люди сильнее цветов, и пьёт ещё больше. Через неделю, собираясь покинуть своё убежище, Фрэнк видит на пожухлой листве свежую зелень. То, что он вырвал из себя, оказалось слишком живучим. Фрэнк зачем-то уносит укоренившийся росток в круглой коробке из-под лапши.

***

Карен зла, зла, очень зла. Хотя приступов почти не случается, время от времени становится трудно дышать. Однажды она кашляет при Мэтте, и тот странно оборачивается в её сторону. Потом снова напрашивается провожать. — Мне кажется, — говорит он, — что мы должны попробовать снова. Я чувствую запах роз. У меня тоже розы. Она отказывается: однажды в «Нельсон и Мёрдок» она видела на раковине лепесток розы. Но не белый, а тёмно-красный.

***

Розы вырастают и становятся большими — как нормальные розы, не всякие паразиты. Фрэнк поливает их, ухаживает за ними, представляет, как эти мощные стебли растащили бы его рёбра и разорвали мышцы, останься они в груди; и за это время он вроде бы приходит к соглашению с собой. Он пытается не сердиться на Карен за то, что она зачем-то растревожила чёртовы цветы, когда внутри всё умерло. Он искренне пытается не заводить интрижек даже на одну ночь, чтобы не ранить её. Срывается иногда, злится на себя, запивает лёгкое покалывание в груди. Действительно лёгкое: то ли она правда его почти не вспоминает, как живущие полной жизнью люди — настоящего покойника, то ли почти простила. Обстоятельства снова сводят их — и тогда становится совсем не больно. И вот тогда Фрэнк пугается по-настоящему. Жизнь, которую он выбрал, когда внутри не осталось места ничему живому, не для того, чтобы делить её с кем-то. На смерть больше похожа такая жизнь. И изменить что-то уже поздно. Недаром пса, раз попробовавшего человечину, пристреливают. Пока он жив, Карен всегда будет в опасности. С ним — потому что он Каратель; без него — из-за проклятых цветов. Фрэнк заключает с собой сделку. Он приносит ей горшок с белыми розами. Теми самыми, которые выглядят как обычные. Растерянный, как мальчишка, заглядывает ей в глаза: поняла, что эти цветы он вырвал из своей груди и сам вырастил, чёрт знает зачем? Не поняла? Если поймёт, он останется. Если расскажет, каково было выживать с этими цветами в лёгких, даже наорёт, он останется. Но Карен как будто не понимает. Любуется ими — и внутри иллюзорно покалывает, и Фрэнк трёт грудь, надеясь, что она так и не поймёт и не заметит. Фрэнк оставляет её в покое. Белые розы всё ещё живут у Карен в квартире, но если она выставит их на окно, Фрэнк не придёт. Он колесит по всем штатам, оставляет за собой погромы и изуродованные тела. С нетерпением ждёт, что кровь будет оставаться не только на стенах после перестрелок, но и на ладони после кашля, потому что Карен найдёт себе кого-нибудь или догадается возненавидеть Фрэнка за бегство. Но кашель случается только от простуды, а больно в груди вовсе не от шипов. Порой он бесится. Кидается в чью-то постель, надеясь, что где-то на другом побережье Карен согнётся пополам от внезапной боли, снимет с губы прилипший крошечный лепесток и почувствует наконец, что он — от одного корня с его белыми розами. Припомнит все свои мучения — они же были, наверняка были, пока Фрэнк был счастливо женат. Но ничего не происходит. Карен тоже не причиняет ему боль, и поэтому Фрэнк не может ни порвать с ней навсегда, ни обезопасить её.

***

Иногда Карен мерещится, что подаренные Фрэнком белые розы пахнут так же, как её больная юность. Она никогда не забывает их поливать, ужасно боится, что те засохнут, подрезает бережно и нежно. Вспоминает зачем-то, как пыталась угадать своего неизвестного предназначенного: тот представлялся ей старше, колючим и угловатым, способным и любить, и убивать. Но ведь Фрэнк сказал бы ей? Сказал? Конечно, сказал бы. Как жаль, что это не Фрэнк, думает Карен, касаясь больших белых лепестков. Она бы даже не припоминала ему страдания в Вермонте: он же не виноват, что полюбил Марию. Но это наверняка просто совпадение, наверняка она просто хочет так думать. И нельзя любить Фрэнка: ведь тогда у кого-то ещё живого, просто разочарованного в любви, в груди будут крепнуть смертельные шипы. Уходя из больницы, Карен не чувствует, какой холодный пол, как забиваются сквозь чулки мелкие песчинки и грязь. На гвоздь наступает — и тоже не чувствует. Конечно, злится она, Фрэнк всегда был чужим, а это всё — наваждение. Глупое-глупое наваждение. Когда вам уже за тридцать, цветы прорастают всё реже и реже, всё слабее и слабее, зачем она пыталась надеяться? Будь они и впрямь предназначены друг другу, новая встреча не вышла бы такой нелепой. Фрэнк не был бы глух к её намёкам, холоден и груб. Он бы не оттолкнул Карен теперь, когда она почти призналась ему в любви. Лезла бы эта любовь сейчас из её горла, лопала бы крошечные пузырьки в лёгких — Карен бы залила её и задымила, выдрала бы голыми руками. Но комок в горле — совсем не из свежей зелени, и от него нельзя так избавиться; и болят вовсе не лёгкие, а сердце. Он же так на неё кричал; может, его ненависть всё же даст росток? Тогда это будет не совпадением. Карен жмурится и всё ждёт, что кашлянет — но губы плотно сжаты, и на них ни аромата роз, ни вкуса крови, а слёзы катятся по щекам совсем беззвучно. Ничего не происходит, когда она выходит из больницы; пока идёт по городу босиком. Впрочем, теперь она большая девочка и знает, что от такой боли алкоголь и дым тоже помогут.

***

В этот раз Фрэнк не снимает бронежилет неделю. Пока не становится похожим на какого-нибудь упыря или зомби. Его чуть не раскусывает продавщица в придорожном магазинчике — последнем, который Фрэнк посещает. Пробивает кулёк конфет, чай, косится на квадратные плечи Фрэнка, на его мешки под глазами и зачем-то рассказывает, как у соседки от этих глупых цветов в лёгких умер сын. Говорит, росли какие-то жуткие, с длинными колючками, за два дня убрался. Фрэнк расплачивается, устало кивает, не разжимая губ, и едет на угнанной машине на пустынный берег озера Эри. Бросает автомобиль на трассе и ковыляет до кромки воды пешком. Садится на берегу и заваривает чай в термосе: уже неделю он не берёт в рот спиртное. Пейзаж — то, что надо. Тишина, умиротворение, одиночество. Скоро здесь всё зазеленеет, думает он, вдыхая изо всех сил. Весна оглушительно пахнет розами и железом, и чай с конфетами на вкус — как эта же весна. Но он всё равно допивает его. Пытается читать книгу, но на строках сосредоточиться уже слишком сложно. Тогда Фрэнк наконец снимает бронежилет и ложится. Наблюдает, как расправляются живучие мятые побеги, смотрит в синее небо — и закрывает глаза. Мысли вдруг становятся сплошь приятными. Скоро здесь зазеленеет, думает Фрэнк, и, значит, его найдут нескоро или не найдут вовсе. Карен с этого дня будет в безопасности, и у неё никогда не заболит в груди — ну, может, ненадолго и не до крови в тот день, когда его найдут. Только об одном думать всё ещё досадно, до последнего досадно. Люди на самом деле гораздо слабее цветов.