Цена ошибки

Солнце клонилось к закату, но душное марево, клубящееся над раскаленными камнями и прогретой за день землёй неизменно висело над всей округой, мешая сделать вдох, превращая язык в сухое и шершавое, словно наждак, инородное тело, неведомо как оказавшееся во рту. Частички горькой пыли и пепла до сих пор носились в воздухе, казалось забиваясь в самые лёгкие, и оседая внутри таким знакомым, но от этого не менее тошнотворным привкусом. Западный край неба разгорался все ярче, окрашивая горизонт в золотистые и рыжие тона. Тишина, и лишь невыносимо громкий скрежет цикад неизменно режет ухо. Ещё час-другой и компанию зловредным насекомым составят койоты, своими тоскливыми завываниями из недр прерий всегда возвещающие приход сумерек. Ни ветерка. Низкие кусты с мелкой жёсткой листвой и выжженная беспощадным мексиканским солнцем пожухшая прошлогодняя трава, даже не шелохнулись при приближении человека. — Чтоб тебя! — Джек Кроу, последний крестоносец Ватикана, пошатываясь, брел прочь от темного зева заброшенного полуразрушенного здания. Брел медленно, не оглядываясь, попутно пытаясь вспомнить, как делал это раньше, выйдя победителем из очередного боя, которым он давно уже потерял счёт. Но на этот раз уверенности и твердости походке мужчины отчаянно не хватало. Чувствовал он себя не самым лучшим образом: как будто с жестокого похмелья. Ноги ощутимо заплетались, носки ботинок поднимали небольшие клубы пыли, глаза то и дело застилал противоестественный раздражающий туман, а голова гудела, словно в ней обосновался осиный рой. Ему навстречу медленно выплывали очертания оставленного не ранее, чем сегодня утром, неподалеку джипа, который соседствовал с большим бронированным фургоном. Алые мальтийские кресты, красующиеся на дверцах обоих автомобилей, в закатном свете почему-то казались охотнику на вампиров особенно яркими. Словно насмешка, черт побери. Снова вместе, как в старые добрые времена. И вроде не такие уж и давние это времена были, но ощущение, будто с тех пор минула целая вечность, никак не покидало его. Спустя несколько бесконечно долгих минут, Джек достиг, наконец, своей цели — стоящего чуть ближе, чем фургон, легкового автомобиля. Однако, потянув на себя ослабевшими, толком негнущимися пальцами ручку дверцы, он внезапно отказался от этой идеи, и сдавшись на милость одолевающему его головокружению, медленно осел прямо на землю, опершись спиной о высокое пыльное колесо джипа. В одной руке охотник все ещё сжимал револьвер, обойма которого, вероятно, была пуста, но на этот раз он даже не стал утруждаться, чтобы по привычке проверить остаток патронов. Какой смысл? Сражение было окончено. Тяжело втянув воздух в лёгкие, Джек на миг прикрыл глаза. Не полегчало. Его по-прежнему мутило, слабость накатывала тягучими волнами, лишая последних сил, а вязкая сонная тьма, гнездящаяся под свинцовыми веками, скорее напрягала, чем умиротворяла. Нет, он не должен был позволять себе отключаться. Чревато. Нельзя ни в коем случае. Положив оружие рядом с собой, охотник медленно разжал пальцы второй руки. На раскрытой ладони, перепачканной темной, запекшейся кровью и пеплом, покоился покрытый копотью небольшой прямоугольный предмет, от которого тянулись практически истлевшие в пламени нити, бывшие когда-то прочным витым шнуром. Мысленно досадуя на противно дрожащие ватные пальцы, все ещё затянутые в черную кожу перчатки, Джек осторожно подцепил подвеску, поднося ее поближе к лицу. Даже пройдя через огонь, символ выбитый на вороненном металле — простой крест, остался хорошо различим. Вот и все. Все, что осталось от… некогда отличного бойца. Все, что осталось от того, кто значил в его жизни больше, чем он позволял себе считать. Каким-то чудом вещь не просто уцелела, но и угодила в поле его зрения. И это при том, что он вовсе не собирался ворошить пепелище, в которое обратились тела двух вампиров, вытащенные на свет уже после того, как сердце каждого из них пронзил острый кол. — Я выполнил свое обещание, Монтойя, — вслух произнес охотник, насколько хватало сил вновь сжимая в ладони теплый металл, и ощущая, как рассыпаются в крошку обрывки шнура. Он никогда не был сентиментален, он не привык тратить время на бесцельные рассуждения, за годы охоты он приучил себя не сожалеть — ни о чем, и ни о ком. Кто-то другой назвал бы это цинизмом, сам же Джек, оставшийся в детстве без родителей, видел в этом спасение. Это был первый раз, когда он оставил дверь в прошлое открытой, позволил себе минутную слабость, продиктованную не иначе как тем же самым чувством, что сейчас неясной болью щемило в груди, и определения которому он дать до сих пор не мог, или, может, не решался. Зачем он только отпустил Монтойю? Зачем позволил уйти вместе с проклятой девкой, что, по сути, вырыла ему могилу? Раздражение вспыхнуло, было, внутри, но тут же угасло. Или все же это сделала не она, а кто-то другой?.. Подобные мысли стали бессменными спутниками Джека на протяжении вот уже нескольких дней. Они донимали его и днём и ночью, с тех самых пор, как он, оставив в относительной безопасности падре, отправился на охоту. В одиночку, по еще свежим следам, несмотря на бурные протесты священника и угрозы связаться с Ватиканом, несмотря на собственные плохо зажившие раны на плече и бедре, вопреки здравому смыслу, и всем правилам, что были установлены для охотников на вампиров много лет назад. С тех пор, как укушенный шлюхой Монтойя покинул Сантьяго, наводненный стаей Валека, прошло куда больше тех пресловутых двух дней, которые сам Джек определил как «должок». В общей сложности, он провел в пути и потратил на поиски около недели, практически не вставая из-за руля, и попутно обшаривая все самые глухие места и захолустья на границе с Мексикой. Он знал, Энтони не мог уйти далеко. Что-то подсказывало ему, что новая хозяйка Тони, которая ещё толком не осознавала своей силы, скорее, предпочтет забиться в какую-нибудь дыру неподалеку, и попытается свить собственное гнёздышко ублюдков-кровососов, чем будет целенаправленно бегать от него. И он не ошибся, черт возьми! Хотя найти прямо рядом с домом, где скрывалась от солнца сладкая парочка, знакомый фургон — было настоящей удачей. И ему бы радоваться завершению пути… Однако, стоя в гордом одиночестве, в свете утра, на пороге заброшенного дома с арбалетом наперевес, Кроу никак не мог отделаться от тягостного чувства, что в какой-то момент все пошло не так. Хоть это и была лишь его охота, нечто слишком личное, в которое он не собирался впутывать никого, даже этого юнца, падре — дурные предчувствия ни на миг не покидали его. Кончено. Вот теперь все точно кончено. Джек криво ухмыльнулся своим мыслям, провожая невидящим взглядом солнечный диск так неумолимо приближающийся к горизонту. Теперь все произошедшее за последние часы, месяцы и годы, казалось неизбежным, как и этот закат. Половина неба полыхала алым, охваченная прощальным закатным заревом, а облака, сбившиеся в плотные комья у самого горизонта, казалось, догорали, тлея погребальным костром для того, кто окончательно покинул мир живых. Тони. Энтони Монтойя. Его лучший друг и ближайший соратник. Охотник, который едва ли уступал в опытности и верности общему делу ему самому. Человек, который понимал его даже не с полуслова, а с полувзгляда и с полужеста… А ещё, с некоторых пор, его чертов любовник. Кроу с трудом сейчас мог вспомнить, когда именно это началось. Когда между ними, изрядно захмелевшими на очередной совместной попойке, проскочила искра. Монтойю с самого появления в команде несколько лет тому назад, совершенно не брали ни пошлые шуточки, ни двусмысленные намеки, и потому Джек быстро перевел их общение в иное, более мирное русло, верно заключив, что смутить уравновешенного и в меру флегматичного напарника просто не удастся. Но та ночь была совершенно особенной. Один Бог знает, что за немыслимую чушь он нес по дороге, настойчиво влекомый под руку в номер мотеля, по стечению обстоятельств, чуть более твердо держащимся на ногах Энтони. Кроу хорошо запомнил, что спать он точно не собирался. И потому уложить его, внезапно вздумавшего побуянить, отсыпаться — было непосильной задачей даже для такого крепкого парня, как Тони. Пока напарник, неспешно смолящий сигарету, с небывалым пониманием предпринимал все новые безрезультатные попытки успокоить вошедшего в пьяный раж босса, сам Кроу продолжал методично догоняться остатками виски из горла предусмотрительно прихваченной бутылки. Слово за слово. Опустевший-таки сосуд, отброшенный за ненадобностью. Несколько плохо затушенных окурков в пепельнице, постепенно заполнявших комнату густым и вязким сигаретным дымом. Почти утихший шум за дверями номера. Идея начать задираться к Монтойе, чье терпение и так уже начало понемногу сдавать, явно была не самой лучшей. И то ему, наверное, все же повезло, что Тони, обладатель крайне тяжёлой руки, не решил пойти по пути наименьшего сопротивления и незамедлительно его не нокаутировал, а через несколько минут отборных ругательств и пару смазанных тычков в челюсть, просто крепко заломил ему руки за спину. Боль в обездвиженных, быстро затекших кистях отчего-то парадоксально приятно щекотала нервы. Как и чужое дыхание со стойким запахом табака и алкоголя, поминутно обжигающее затылок, шею и ухо. Монтойя громким полушепотом по-прежнему пытался его вразумить, однако, слова в какой-то момент потеряли смысл, а вот крепкое мужское тело, к которому он оказался тесно прижат — напротив. В отличие от того же Тони, Джека мало удивили эти ощущения. Они были отлично ему знакомы ещё с юности, вынужденно проведенной в стенах мужского монастыря под строгим присмотром настоятеля. Да, его определенно тянуло и к мужчинам тоже. И он давно смирился с этим фактом, изредка позволяя себе расслабиться с каким-нибудь мальчиком. Афишировать свои наклонности он, конечно же, не стремился, но и заниматься самобичеванием по этому поводу тоже был совершенно не настроен. Слушая сипловатый голос напарника у самого уха, он через пару минут уже с трудом подавлял желание. Монтойю хотелось. И хотелось внезапно сильно. А Джек Кроу не привык себе ни в чем отказывать. Повинуясь сиюминутному наитию, он вернулся к своему любимому занятию — провокации. Только на этот раз намеки его напрочь растеряли всю шутливую двусмысленность и стали откровенно грязными. «Слушай, Джек, уймись уже, мать твою!» — Тони произнес эти слова в странном, необъяснимом порыве сжав пальцы на его горле, так что воздуха сразу же начало не хватать. Но он, естественно, даже и не думал останавливаться на достигнутом, получившей долгожданную свободу рукой принявшись бесцеремонно лапать напарника ниже пояса. И не то что бы он совсем не ожидал подобного исхода, однако неслабо встопорщенная к этому времени чужая ширинка, мгновенно упершаяся ему в ладонь, определенно его порадовала. Джек до сих пор помнил, как образцовая гетеросексуальность будущего партнёра дала трещину. К пальцам, по-прежнему до боли сжимающим его горло, внезапно присоединились губы, порывисто приникшие сначала к чувствительному местечку за ухом, а затем принявшиеся покрывать жадными кусачими поцелуями шею. Жёсткая трехдневная щетина царапала кожу, но тогда он откровенно наслаждался этим, подставляясь, позволяя чужим быстро осмелевшим рукам шарить по своему поджарому стройному телу. Шорох в спешке снимаемой одежды был едва различим за шумным, срывающимся дыханием. Хмельной дурман облаком из резких запахов спиртного, сигарет и мужского пота висел в воздухе, все сильнее заволакивая мысли, отключая рассудок, отдавая их обоих во власть инстинктов. Само собой, Тони капитулировал далеко не сразу. Так что грубоватые торопливые взаимные ласки скорее напоминали борьбу за первенство, нежели адекватную прелюдию. Кое в чем, включая минет, Монтойя до этого совершенно не имевший связей с мужчинами, был откровенно плох и гораздо менее опытен, чем хотелось бы Джеку. Но он, пожалуй, тогда был слишком пьян, и слишком возбужден, до полной одержимости задницей напарника, чтобы цепляться к мелочам. Это явно не был лучший секс в его жизни. К тому же, чтобы-таки оказаться сверху, Джеку потребовались существенные усилия. И не будь Тони тогда ещё столь не уверен в себе, очень велика была бы вероятность, что пострадал бы зад Джека. Пробуждение наутро ожидаемо отдавало тяжким похмельем, горечью и отвратительной неловкостью, которую он по привычке мастерски скрыл за напускным хамским равнодушием и парочкой грубых шуток, отпущенных, как бы невзначай, в адрес лучшего друга, под боком у которого он, собственно, и проснулся. Монтойя же предпочел не реагировать. Просто молча оделся, и свалил к себе, разве что что-то ворчал на ходу про немилосердно ноющую пятую точку. Случившееся они не обсуждали. Кроу ждал от напарника, с которым переспал по-пьяни, чего угодно, даже допускал мысль, что тот в итоге решит покинуть группу. И это какое-то время даже виделось ему лучшим выходом из положения, нежели пытаться разобраться в произошедшем. Но Энтони остался. И мало того, продолжал быть едва ли не самым полезным бойцом в отряде, его правой рукой, заставив такого прожженного скептика, как Джек, пересмотреть свою точку зрения. За пару месяцев затишья между ними вновь установились достаточно ровные дружеские отношения, особенно после того, как Кроу вынужден был снова едва ли не с нуля набирать команду. Тони был рядом, Тони помогал с обучением людей. Никогда не жаловался и каким-то невероятным образом всегда знал, что ему, Джеку, нужно. Старательно избегавший привязанностей едва ли не всю свою сознательную жизнь, крестоносец и сам не заметил, как повторившийся, и уже не столь пьяный, как в первый раз, секс с напарником, превратился буквально за полгода в нечто качественно новое, по-прежнему не обсуждаемое, но от этого не менее серьезное. Монтойя просто был. Рядом, почти всегда на расстоянии вытянутой руки. Составлял значительную часть его существования, подставляя теперь не только крепкое плечо, но и не менее желанный зад. В какой-то момент работа окончательно смешалась для них двоих с личной жизнью, и Джека это уже почти устраивало. Основательно пустившее корни и проросшее в Кроу собственничество, стало суровой, как будни охотников, правдой жизни. И дабы не провоцировать неосознанные вспышки ревности у Джека, Энтони постепенно стал отказываться от близкого общения с противоположным полом. И где-то в этом привычном уже течении дней, бдительность крестоносца уснула. Он настолько привык к мысли, что Монтойя никуда не денется, что допустил ошибку. Самый страшный и нелепый просчет, на какой только был способен — оставил партнёра следить за едва обращённой вампиршей. Пожалуй, это стоило ему слишком дорого. И как бы Джек не пытался убедить себя в обратном, потеря оказалось слишком тяжела. Болью из глубин памяти резанули слова Тони: «Давай просто убьем шлюху, зароем ребят вместе и вернёмся в Монтерей». Тогда, глядя в невероятные голубые глаза Монтойи, в которых без труда читалось искреннее беспокойство, он ещё мог все изменить, не дать случиться непоправимому. Настала пора это признать — именно его решение сгубило Тони. Послушай он тогда напарника, и они до сих пор были бы вместе, спина к спине, как и прежде… Нелепая рефлексия. И что в ней сейчас толку? Охотник чуть откинул назад неподъемно-тяжелую голову, ощутив затылком прогретый металл автомобильной дверцы, и тут же скорчился от резкой боли. Рука, свободная от перчатки, словно сама собой взлетела вверх, касаясь шеи. Пальцы медленно скользнули вверх по отвратительно липкой скользковатой коже, прежде чем коснуться все ещё кровоточащей рваной раны справа, на уровне кадыка. — Мать твою! — зло выплюнул Джек, с явным трудом сглатывая вязкую слюну с выраженным металлическим привкусом, скопившуюся во рту, и вновь роняя на колени окровавленную руку. А затем, переведя мутный взгляд на залитую кровью от ворота до ремня джинсов футболку, добавил: — Вот теперь и мои дела плохи, Монтойя. Он вновь скривил губы в неприятной ухмылке. Кажется, у него появились нехилые шансы сдохнуть ещё до того, как сядет чертово солнце. Кровотечение из разорванной шеи все никак не прекращалось, и Кроу понятия не имел, сколько ещё протянет. Словно в каком-то дешёвом бульварном романе, последний гребаный поцелуй партнёра стоил ему жизни — ни больше, ни меньше. И если с этой грязной шлюхой, отрастившей стараниями ещё одного ныне дохлого упыря — Валека, клыки, он справился без особых трудностей, с удовольствием оборвав ее бренное существование, то вот с бывшим любовником он сильно налажал. Снова. И на этот раз получил сполна за свой промах. Той пары секунд, на которые он замешкался, почти уже всадив кол в давно не бьющееся мертвое сердце, но при этом подспудно ища прежнего Тони в холодном взгляде голубых глаз того, что уже не было его партнёром, вполне хватило, чтобы сильные и такие знакомые, но совершенно ледяные и безжалостные пальцы, схватили его за горло. А затем, не дав толком опомниться, острые длинные клыки с голодным остервенением вонзились ему в шею. За интенсивными вспышками боли, вполне способными лишить сознания, Джек снова на миг ощутил прикосновение жёсткой щетины и мужскую руку на своем бедре. Холодно. Некогда горячее тело, к которому он прижимался достаточно часто, чтобы знать на ощупь едва ли не каждую чёрточку и шрам, было бесстрастным. Пальцы больше не лезли с неуёмной настойчивостью к нему в ширинку, сжимая вставший член прямо через белье, да и ответная эрекция больше не упиралась в него, предвещая жаркую ночь. Охотник дернулся, пытаясь высвободиться из смертельных объятий, но безуспешно. Дорвавшийся вампир с глухим рычанием впился в него вновь, на этот раз на уровне кадыка, раздирая кожу и лежащие на поверхности сосуды. Монтойя был таким же напористым и жадным, как в их первый раз, с той лишь разницей, что сейчас он был холоден как лёд, и торопливо глотал кровь из его прокушенной шеи. Да, он нашел в себе силы закончить начатое. Потому что обещал, потому что должен был, потому что грудь все ещё сдавливало то необъяснимое чувство, которое не поддавалось описанию. Но имело ли это уже значение? Сейчас, когда он сам замер у грани, отделяющей свет от тьмы, день от ночи. Тони всегда заботился о нем, ценил его жизнь гораздо больше своей собственной. И он пожертвовал собой, оставаясь рядом вопреки обстоятельствам, когда Джек в этом нуждался. Но жертва его, оказалась, видимо, напрасной. Кроу не хотел об этом думать. Слишком отдавало горечью неоправданных надежд. Очередная волна тупой боли прокатилась по телу, напоминая о том, что он был все ещё жив. Шевелиться уже не просто не хотелось, каждое движение требовало физического превозмогания и усилия над собой. Кровопотеря давала о себе знать то и дело наваливающейся чернотой, застилающей глаза и чувством постепенно нарастающего удушья. Проклятье! Где же он так сильно облажался? Где свернул не туда? Где-то на задворках сознания вновь подняло свою уродливую голову чувство вины, но на этот раз Джек лишь небрежно от него отмахнулся. Ему больше не перед кем было повиниться, да он этого и не умел, по большому счету. Теперь осталось только смириться со своей участью. Прекратить, наконец, борьбу, что он вел годами с окружающим миром и с самим собой. Осталось понять, что на этот раз подошло к концу вовсе не сражение, а вся война. Вся его жизнь, напоминавшая крестовый поход стремительно близилась к закату, словно солнечный диск, практически скрывшийся к этому моменту за горизонтом. Мысли в его голове ворочались слишком медленно, но охотник все же умудрился вытянуть из этого беспросветного сонма одну, на его взгляд, наиболее стоящую. Собравшись с силами, Джек нащупал лежащий рядом, в дорожной пыли револьвер. Металл оружия впервые столь неприятно и сильно оттягивал пальцы, вызывая ломоту в напряжённой до предела кисти. Хотелось разжать руку, выпустить из нее непомерно тяжёлый ствол, но Кроу стиснув зубы, напротив, повлек его к себе. Он ни на что особенно не надеялся, потухшим взором осматривая пистолет, однако в опустевшей обойме все же обнаружился один патрон. Теперь он кажется знал, чего хочет от него Бог. Слабая ухмылка в последний раз коснулась пересохших побледневших губ. Он не станет одним из порождений ночи, не достанется тьме, даже ненадолго, как это сделал Монтойя. Переведя взгляд на полосу горизонта, что на короткий миг вспыхнула и брызнула последними лучами солнца, алыми, как капли крови, он медленно и с трудом поднес дуло револьвера к виску, ощущая, как тело странно холодеет. «Vaya con dios*, друг мой», — произнес до боли знакомый голос из глубин его памяти, заставив вновь сжать в онемевшей ладони обугленную подвеску. — Vaya con dios, боец, — прошептал он одними губами в ответ, видя в это мгновение перед собой вовсе не свой последний закат, а пронзительно-голубые глаза Тони, в которых отражалось, как в зеркале, все то, что так никогда и не было сказано вслух. Звук одинокого выстрела утонул в опустившихся на прерию сумерках и лишь парочка оказавшихся поблизости койотов, привлеченных соблазнительным запахом крови, нервно шарахнулась в сторону и поспешно засеменила прочь. А потом все, наконец, стихло.