I Tried So Hard

Всё начинается с того самого дешёвого бара, куда Артур втаскивает своё тело в бессмысленных поисках если не успокоения, то хотя бы алкоголя. В висках бьёт кровавым молотком, а кончики пальцев вибрируют от осознаваемого напряжения. Всё его вымученное состояние, форсируемое стабильным недосыпом и недоеданием, выливается в грязноватый стакан видом буро-ржавой жидкости, которую с раздраженным хлопком опускает перед ним бармен. — Три бакса, мужик, — говорит он с необъяснимой злостью, — три бакса, или катись нахер отсюда. Флек разглядывает содержимое стакана, и его острые плечи и лопатки едва не прорывают тонкую ткань мятой рубашки. Он молчит и приподнимает брови в бесплодной надежде произнести что-то остроумное, в шаткой уверенности в собственной центральности в этой забегаловке, в том, что на него и только на него смотрят все посетители. Тайно или в открытую — не так уж важно, они пялятся, они ждут горлораздирающей шутки, они хотят надорвать вздутые животы, захлёбываясь дерьмовым пойлом и самой лучшей шуткой в их жизни. Артур знает, что это важно: умение разрядить обстановку, оскалить зубы и небрежно бросить что-то соединяющее пространство и время в единственно верный вариант, в блестящее словосочетание, которое разобьётся об ожидание окружающих. Если ты не можешь этого, значит, ты не комик. Ты неудачник. Артур знает, чего он боится больше всего на свете: быть неудачником. Слышать тишину в ответ на свою великолепную изобретательную фразу. Видеть недоумение и лёгкое разочарование в лицах напротив, сменяющееся презрительной скукой. Артур боится быть скучным. Комик не может быть скучным, это то же самое, что быть стоматологом, не способным удалить беспокоящий зуб изо рта пациента. Бармен не слишком терпеливо ждёт, поставив волосатые массивные руки на стойку и угрожающе втянув шею. Тут и думать нечего — он врежет так, что из глаз полетят искры, что нос окажется сломан с порванной на нём кожей, что под глазом окажется масляный фиолетовый синяк, который станет поводом для чужих шуток. Не Артура. — Да... — наконец произносит Флек, еле ворочая присохшим языком, — конечно... Он тянется рукой в карман, чувствуя неотвратимый холод в животе вместе с чистым, как январский снег, ощущением собственного падения — в горле начинает щекотать и рваться клочковатый болезненный смех, смех, заполняющий всё его существо. Он всегда похож на на подтёки дождя на заплёванной холодной стене в подворотне, на которой уличные мальчишки соревнуются в дальности струи своей мочи. Он похож на увязание ноги в грязи, оставленной грузовиком на дороге. Он похож на солнце, которое жаждет вырваться из тесных кровавых оков и рвёт когтями склизкие границы. Он похож на смерть своей неотвратимостью, своей торжественностью и глупой неуместностью, от которой, впрочем, так или иначе не скрыться и не отвернуться. Артур не знает, в каком случае скорее получит по лицу — если продолжит смотреть в глаза, хмурясь и кривляясь, или же если попытается отвернуться в сторону. Он знает наверняка, что нужно достать карточку из кармана, нужно сделать это трясущейся рукой в такт с сокращающейся грудной клетки, сердце под которой ходит ходуном и затравленно ёкает, не привыкшее к этим приступам. Чёрт побери. Карточка оказывается в самом низу, под связкой ключей, под кучей каких-то бестолковых чеков и бумажек, щекочущих пальцы и мешающих добраться до самой нужной. Бармен хмурится. Губы у него вытягиваются в тонкую линию. Он не знает Флека. Он видит его впервые. Он не любит, когда над ним хохочут — вот так, хрипло и зло, на одной мерзкой ноте, хватая воздух и затихая на краткий момент, чтобы снова разразиться на всё затхлое воняющее куревом и потом помещение. Бармен сдвигает кулаки и крутит шеей. Ему ничего не будет, если он выбьёт дурь из очередного болвана, зашедшего выпить на халяву и находящего это достаточно смешным, чтобы заходиться глухими волнами, поднимающимися откуда-то из глубин трахеи. — Хей. Это «хей» тихое, но Флек слышит его даже через свой смех. И бармен слышит. Ещё бармен видит три помятые долларовые купюры и скользит неодобрительным взглядом по гладковыбритому лицу с запавшими серыми глазами. Бармен хочет швырнуть деньги в лицо этим обоим, а после — хорошенько размять кулаки, но с другого конца барной стойки лупят ладонью и требуют виски, и бармен решает, что ему просто лень. А ещё что он слишком замечательный и добрый человек, чтобы кого-то избивать в разгар рабочего дня. Флек ещё хохочет пару минут, вытирая слёзы рукой, но постепенно успокаивается, дышит всё ровнее, всё реже прерывается на отрывистые одинокие смешки. Парень справа от него сосредоточенно рассматривает ассортимент напитков за три бакса, и Артур косит то ли на него, то ли в самый дальний угол, где валяется оставленный кем-то клетчатый зонт, истрёпанный и наверняка дурно пахнущий. Впрочем, как и всё в этом городе. Иногда Артуру кажется, что городов без смога, запаха дерьма, забивающего к вечеру ноздри, выхлопных газов и крыс просто не существует. А если такое место и есть, то это определённо рай, и он болтается где-то между облаками и ждёт посетителей с наспех намалёванной табличкой «Страдающим недостаточно вход категорически воспрещён». Артур смотрит на парня, потому что нужно куда-то смотреть, а он, пожалуй, красивей всего остального и всех остальных в этом богом забытом баре. По крайней мере, на лице у парня нет этого затасканного выражения отвращения ко всему миру и к Артуру. У парня на лице нет того выражения, что есть у Артура. И это, пожалуй, немного удивляет. — Кхм, — Артур неловко приподнимает брови, в десятый раз вытерев уже сухой рот от невидимых слюней, и наконец достаёт нужную карточку. Ну, разумеется. Он глядит на неё и вертит в руках, чувствуя, как язык намертво прилипает к нёбу. Чёрт подери, какая же она неуместная. И всё же она на столе. Флек немного толкает её к парню, словно объясняя то, о чём его вовсе не спрашивали, и достаёт бумажник из внутреннего кармана. Три доллара. Остаётся ещё 4 и двадцать три цента. А больше ничего. — Кхм. Благодарю, — он поднимает взгляд, в котором читается стыд, горечь и сожаление, — возьмите. Парень как будто только-только обращает внимание на своего соседа по барной стойке. Поворачивает голову и глядит спокойно и отрешенно, словно на давно разгаданный кроссворд, который попался под руку. А затем суёт три доллара себе в карман, не обращая никакого внимания на маленькую карточку рядом с деньгами. И молчит. Артур переминается с ноги на ногу, упираясь острыми коленями в жёсткое дерево, и отчаянно хочет сбежать. Он решительно не знает, что делать дальше. Ему никто не подсказывает, что делать. Было бы лучше, если бы ему просто дали по морде. В этом хотя бы нет ничего необычного. Тогда можно сгрудиться на полу, закрыть глаза и ни о чём не думать кроме всепоглощающей боли. В баре так душно и дымно, что режет глаза. Проходит ещё около десяти минут, пока Артур замечает это. Он всё же выпивает свой коктейль со вкусом блевотины и, сутулясь, сползает с высокого стула. В глазах темнеет от перемены высоты, потому что он ничего не ел дня три, если не больше. Парень всё так же смотрит на него. Артур застёгивает куртку, морщась и покашливая. А потом зачем-то улыбается. Всё начинается с этого бара и продолжается уже в квартире Артура. В нос бьёт с порога запах гнилой сантехники и духов матери, которые она искренне считала Шанелью номер 5 по цене в 5 баксов. Артур снимает ботинки с налипшими комьями на мысах и пятках и тащится в комнату, чтобы опуститься на диван и включить телевизор. Мать не приветствует его, потому что её нет ни в квартире, ни где-либо ещё. — Тодд. Артур вспоминает, что он не один. Ему требуется неимоверное усилие, чтобы повернуть голову и напряжённо проскрипеть свое имя в ответ. Больше от него, по-видимому, ничего не требуется. Парень кивает и исчезает: то ли совсем, то ли на кухне. И по тому, что через одну рекламу через стенку свистит чайник, Флек догадывается, что всё-таки второе. Всё начинается с этого бара, а продолжается уже горячим чаем и старыми сахарными сухарями, которые находятся Тоддом чёрте-где и оказываются аккуратно выложены на салфетку. Артур сутулится, кашляет — не от простуды, а от смущения, — и тихо отхлёбывает из кружки, глядя на свои руки, на чай, куда угодно, только не на этого странного парня в полосатой водолазке до подбородка. В ванной Артур трёт выпирающие рёбра жёсткой мочалкой, с трудом удерживая своё костлявое тело на тонких ногах. Тодд укладывается спать на полу, поджав колени и накрывшись одеялом его матери. Артур его почти ненавидит. Через неделю Артур устраивается на полставки в торговый центр. Директор скептически кусает губы, глядя на красный шарик его носа и потрёпанный парик, и готов отказать, но секретарша сделала слишком хороший минет минутами ранее, и приподнятое настроение говорит «хорошо» вместо него. Флек получает испытательный срок, таблетки заканчиваются, а Тодд готовит скромные, но вкусные ужины каждый день и совершенно не собирается выметаться из его жизни. Флек его почти перестаёт ненавидеть. Вместо этого острого букета страха, панического нежелания делить с кем-то неизвестным свой быт и постоянного сковывающего чувства собственной неуместности в своей же квартире возникает странное, трудно уловимое чувство лёгкой благодарности и смирения, а после, обычным понедельничным вечером, к этому примешивается избыточно-обсессивное, на грани отчаянного желания рвать себя изнутри ощущение нового страха. Страха потери. Артур не подозревал этого ранее, но он слишком быстро привыкает к хорошему. К стиранной одежде. К горячим картофельным оладьям с сыром. К неизменным сладостям к чаю. К тому, что о нём заботятся. Почти так же, как это делала мать когда-то. Всё начинается с этого бара, а продолжается на диване в гостиной, где Артур напряжённо вглядывается в чужое лицо, отрешённо наблюдающее за мельтешением на экране. Артур сжимает руки и сводит колени от одного язвящего гортань, разъедающего корень языка сильнее смеха вопроса «зачем». И не задаёт. А Тодд не отвечает. И не уходит. Ни сейчас, ни через неделю. Ни через полгода. Артур перестаёт ненавидеть его. Артур срывает разрозненные, плохо сочетающиеся друг с другом цветы с клумбы у мэрии и приносит их мокрыми — после неудачной проехавшего мимо него по луже велосипедиста. Тодд улыбается — с ямочками на бледных щеках — и Флек замечает, какой же он, чёрт побери, красивый. Артур впервые за долгое время заговаривает с кем-то помимо работы. — Привет, кхм... Под кожей у него бродят желваки от волнения, а губы пересыхают моментально. Тодд улыбается шире и кивает: — Привет. Сегодня рыбные котлеты. И макароны. Артур впервые физически хочет обнять человека. Артур впервые за долгое время чего-то в принципе хочет. Тодд ставит цветы в вазу на стол, и они постоянно попадаются Артуру на глаза. К ночи он свыкается с ними. И с Тоддом. Окончательно. Всё начинается в этом баре, — и в нём же может закончиться. Артур заходит за стаканом водки после долгого утомительного дня в окружении детей и их болванов-родителей. Бармен гулко хмыкает и разевает пасть, из которой несёт рыбой и куревом: — Что, не смешно сегодня?.. Может, ещё посмеешься, а?! Артур закрывает глаза и молча выпивает одним глотком. Горло снова раздирает, но это от спирта, а не от смеха. И это как раз забавно. Артур легко улыбается: Тодд наверное уже вернулся с работы. Он работает в банке. Артур не думал, что в банке работает кто-то помимо зомби, но, кажется, иногда такое случается. В единичном порядке. Бармен жадно всматривается в худое лицо напротив и бьёт сразу же, едва замечает разъехавшиеся уголки губ. Флека вытаскивают за ноги и за руки на улицу и швыряют в мусор. Он приходит в себя за полночь, и, держась за голову и разбитый нос обеими руками, плетётся в дальний квартал домой. Тодд встречает его в подъезде — с перепуганным бледным лицом и битой в руках. На нём чёрная толстовка, и Артур изумленно понимает, что парень собирался влезть из-за него в драку, если нужно. Бита едва ли не толще его руки, замечает Флек, и в животе растекается горячая липкая сладость как после трёх ложек вареной сгущёнки. Тодд замирает и остро смотрит на него, почти переставая моргать, а потом тихо произносит: — Я волновался. В квартире Тодд убирает биту за шкаф и достаёт аптечку. Сидя на краю маленькой ванны с запрокинутой головой и чувствуя, как кровь остаточно стекает вниз по гортани, Артур впервые за всю жизнь замечает, что она сладкая.