***
Он боялся, что Вирджил будет принадлежать не только ему. Что эта ревность, эта злость, это всепоглощающее желание обладать и принадлежать захватят его настолько, что однажды Роббо утонет в этих чувствах. Он превратится в кого-то злобного и ужасного, в того, кем никогда не хотел бы стать, и никто не сможет его спасти. Даже Вирджил.***
Энди смотрел, как на тренировках Вирджил собирает заново волосы в тугой пучок, и мечтал вжаться носом в короткие тёмные волны. Представлял, как они пахнут шампунем - свежестью. Представлял, как перебирает их пальцами - они жесткие, непослушные, спутываются, наверное - и как он осторожно отделяет прядку от прядки, распутывая их. Рядом с ним Робертсон как никогда ощущал границы собственного тела, его несовершенство - все острые углы, что так и остались в наследство от юности, все бледные веснушки, маленький рост, некрасиво выступающий кадык. Тонкую бледную кожу, что мгновенно краснела под солнцем - загар на неё не ложился, зато ожоги появлялись сразу же. Вирджил напоминал ему древнее божество, по случайной глупости оказавшееся в сером Ливерпуле. Древний бог из Суринама, что создал землю и оставил всё в руках других божеств, чтобы жить в одиночестве. Вирджил никогда не был в Суринаме - наверное. Энди до смерти хотел поговорить с кем-нибудь об этом: о своём помешательстве, своем маниакальном желании обладать другим человеком, о Вирджиле и том, каким неловким и несуразным Робертсон чувствует себя рядом с ним.***
Энди думал, что должен быть храбрым и решительным. Он не казался себе ни храбрым, ни решительным.***
Роббо полагал, что никто не замечает его отчаянной одержимости. Что никому нет до этого дела - у всех свои проблемы, своя жизнь. У него же - чёрт знает что, два фронта, между которыми он мечется, как умирающий солдат. Из живота у него течёт густая, почти чёрная кровь, перед глазами - кожа цвета шоколада, которая наверняка и на вкус такая же, на губах - последний выдох чужого имени. Пока Джордан не сказал как-то: — Долго ты собираешься морозиться? Он не «морозился». Он был осторожен. Это разные вещи. Да и не Джордану было рассуждать с ним об этом - вслух Робертсон, конечно, ничего не сказал. Он сказал: — Всё в порядке. В ответ Хендо улыбнулся, приподняв одну бровь, посмотрел сверху вниз - да кто, в конце концов, не смотрел на Энди сверху вниз? - сочувственно-понимающе. Энди не нужно было ни его сочувствие, ни тем более понимание. Добавил: — Это не твоё дело, — зная, что неправ. Всё, что происходило в команде, было делом Джордана. Всё, что хоть как-то касалось команды, было делом Джордана. Хендо был ненамного старше, но намного опытнее. Мудрее. Сдержаннее. Хендо был, в конце концов, капитаном, но всё внутри сжималось, говоря: «Это только твоё дело и ничьё больше, он не имеет права в это лезть». Джордан ничего не сказал. Но посмотрел так, что было ясно - разговор не окончен. — Я сам разберусь, — бросил Энди твёрдо-задушенно, неуверенно.***
О том, какой скандал случится, если узнает кто-то - кто-то кроме Джордана, который и так всё знает, и Вирджила, который когда-нибудь должен будет узнать, - Энди предпочитал не думать.***
Две вещи, что Энди Робертсон знал о себе: он не такой смелый, каким пытается казаться; он всегда боялся отказов. Одна вещь, в которой Энди Робертсон не был уверен: он мог бы понравиться Вирджилу ван Дайку.***
В бесконечно одинаковых отелях Роббо смотрел, как закрывается дверь в номер Вирджила - почти всегда соседний, - и всё надеялся решится вмешаться, не дать закрыть дверь и спросить: можно с тобой? В одинаково огромных кроватях, на одинаково белых простынях Энди до боли вслушивался в тишину, пытаясь понять, что происходит в соседнем номере. Что делает Вирджил? Что ему снится после длинных, изматывающих дней? Приходили ли ему в голову те же мысли, что и Робертсону? Вирджил знал, что Энди смотрит на него. Иногда Вирджил смотрел в ответ - долгим загадочным взглядом, который Роббо никак не мог разгадать. Иногда Энди перехватывал его взгляд - сумрачный, тёплый - и думал, что в тёмных глазах ван Дайка отражается слишком много тайн. Вирджил иногда хлопал его по плечу, иногда обнимал, прижимая, - он всегда был таким тёплым, что хотелось прильнуть всем телом и больше не отстраняться. Иногда ерошил его волосы, и Энди хотелось взять его большую ладонь в свои, прижаться к ней щекой, губами, прикоснуться языком, глубоко вдохнуть её запах. Иногда - всегда, - Вирджил был слишком близко, ближе, чем нужно, и слишком далеко. И в такие моменты всё, что мог Роббо, - это сдерживаться.***
Вирджил как-то спросил его: — Что с тобой происходит? Энди не ответил, уйдя от разговора. Ничего с ним не происходило - с ним происходило слишком много. Его мысли, его желание, его одержимость Вирджилом - сумасшедшая, нездоровая. Он был жадным до Вирджила, он ревновал его даже к воздуху вокруг, он задыхался от собственных чувств и дышал, только когда был рядом с ним. Одно утверждение, которое было правдивее всех других: Энди Робертсон был ненормальным.***
Ночью в Марбелье Энди наслаждался облегчением, что приносил прохладный воздух, лаская обожжённую под солнцем кожу, слушал случайный плейлист, не вникая в смысл слов, едва ли различая даже музыку. Он смотрел на нависающие над землёй горы, смотрел, как ветер качает деревья и как волнуется прозрачная вода в бассейнах внизу. Хотелось остаться в этом моменте: умиротворяющим, тихом. Хотелось сбежать отсюда в известный ему хаос: к человеку в соседнем номере, к чужим прикосновениям, чужому запаху. Иногда он думал, что всё это - лишь плохо поставленный фильм: то ли дебильная комедия, то ли психологическая драма о том, как он барахтается под толщей собственных чувств. Как эти чувства пробираются к нему в лёгкие вместо воздуха, как они текут по его венам вместо крови, как они становятся его пищей и водой, его сознанием, им. И как его самого не остаётся за этими чувствами.***
Во всех песнях о любви, что он слышал, любовь была либо отвергнутой, либо возвышенной. Его любовь была самым земным чувством, что он испытывал. Его одержимость - нет.***
В Марбелье Роббо ловил на себе взгляд Вирджила чаще, чем когда-либо раньше. В Марбелье всё было немного нереальным - горы в утреннем тумане, крики чаек, растворяющиеся в воздухе, шум деревьев. Капли пота, стекающие по чужим вискам, блестящая тёмная кожа, перекатывающиеся под ней мышцы - если бы Энди попросили выбрать одну вещь, на которую он мог бы смотреть до конца жизни, он бы выбрал Вирджила. Это похоже на удар в солнечное сплетенье - воздуха не хватало, сил, выдержки. Чужой взгляд и чужие прикосновения прожигали, оставляли ожоги не хуже, чем яркое солнце, чужой голос - вкрадчивый, мягкий, - говорил ему одно, но он слышал совершенно другое. Энди слышал: дотронься до меня. Энди слышал: поцелуй меня. Энди слышал: не бойся меня. По вечерам воздух здесь был нежным, как шёлк. Он пропитывался теплом песка и солёностью воды, Роббо пропускал воздух сквозь пальцы и ловил губами - и легким, в которых вереском кололась жадность, становилось легче. Энди любил эти моменты за то умиротворение, что они приносили. За чувство, что всё когда-нибудь будет хорошо. Целыми днями он, как атлант, подпирал собой весь мир собственных чувств, но на несколько часов тяжесть уходила, уступая место спокойной уверенности. Вирджил говорил: — Отличный пас! А он слышал: — Я отмечаю тебя среди других. Это Вирджил не сводил с него глаз. Это Вирджил прикасался к его голому плечу будто походя, но гладил при этом кончиками горячих пальцев. Это Вирджил шутил с ним и дурачился, будто мальчишка. А после Энди перебирал его прикосновения, как сокровища, и мечтал, чтобы они отражались на его коже. Вирджил спросил одним вечером, когда солнце уже почти зашло: — Посмотрим фильм? А он услышал: — Останься со мной.***
Когда Энди, приподнимаясь на цыпочки, прижимался губами к губам Вирджила, он думал: это всё слишком горячий воздух. Когда Вирджил не отстранился, он не смог больше думать ни о чём. Ни о незапертой двери чужого номера, ни о тонких отельных стенах, ни об открытой балконной двери, от которой холодом било по ещё мокрым после душа ногам. — Тёплый, — произнёс Вирджил тихо, запустив ладони под футболку. И в ответ на недоумевающий взгляд ухмыльнулся: — Всегда думал, что ты холодный, как ледышка. «Я всегда думал, что ты на вкус как шоколад», подумал Роббо в ответ. И сказал только: — Заткнись уже, — снова целуя после. Вереск в груди зачах, ссохся, превратившись в пепел от прикосновений Вирджила - настоящие они были такими же обжигающими, как те эфемерные, которыми так долго довольствовался Энди. Всё встало на свои места в прихожей отельного номера, где он прижимался к Вирджилу так близко и сильно, где они целовались жадно, отчаянно, где Вирджил гладил его тёплыми руками. Собственное тело вдруг перестало быть несовершенным - острые углы сглаживались мягкостью сильного тела ван Дайка, веснушки вдруг стали яркими, как родинки, покрасневшая бледная кожа стала контрастом в ладонями Вирджила. Вдруг оказалось, что его несовершенное, неидеальное, хрупкое тело потеряло границы - в тот момент, когда он ощутил вес тела Вирджила на себе, когда его собственные пальцы сплелись с чужими, когда его дыхание смешалось с чужим. Энди думал, что в постели Вирджил будет таким же болтливым, как и на тренировках, но он был сосредоточенным и молчаливым. Он отслеживал пальцами острые линии тела Робертсона, он не спешил, будто в его распоряжении было всё время Вселенной. Он позволял Энди вести, целовать, царапать, прикусывать, оставлять почти невидимые на тёмной коже метки и задыхаться, глядя в чужие тёмные глаза и впервые различая, что в них - обладать, брать, подчинять. Задыхаться, глядя на судорожную бьющуюся сонную артерию на шее Вирджила, которую так легко было отследить кончиком языка. Вечерний воздух впервые был раскалён, как жерло вулкана. Вирджил отдавал, отдавал так много и так искренне, что Роббо не знал, выдержит ли: не распадётся ли его тело на тысячи кусочков от искренности чужой ласки, не зажгутся ли огненными метками чужие поцелуи, не утонет ли в похоти. Пальцы Вирджила, которые он так старательно облизывал, пытаясь дышать, толкались в его рот в ритм с движениями головы на его члене - Энди думал, что умрёт, если Вирджил остановится хоть на секунду. Что, когда всё это закончится, от него останется только пустая оболочка. И лежать после - лицом к лицу, телом к телу, - было как все песни о счастливой любви разом.