Правила поддержания имиджа

— Может нам вообще в разные углы разойтись и не разговаривать весь вечер? — О, так теперь я виноват в том, что наши отношения портят имидж молодому актеру, так что ли? — Харрисон сильно раздражен, это видно в каждом его движении, в каждой вымученной улыбке, в каждом нервном взгляде. — Ну, спасибо большое, обрадовал. — Ты же знаешь, что это не так, — Том не менее раздражен, сжимает ножку несчастного бокала с дорогущим шампанским так сильно, что почти чувствует разбегающиеся по нему трещинки. — Ничего они не портят, и ты ни в чем не виноват. — Но при этом мне тебя даже обнять нельзя, — кивает Остерфилд, и с его губ срывается истерический смешок. — Дожили, блять. — Не выражайся, — ворчит Холланд, нервно поправляя прическу. — Снова порчу имидж? — Харрисон. — Томас. Парень раздраженно выдыхает, изо всех сил стараясь не закатывать глаза. Ну за что ему все это? Все эти чертовы формальности и треклятый «имидж», до которого никому, кроме его менеджера, нет никакого дела. Том так сильно устал от этого. — Если нам нельзя показывать отношения на публике, это не значит, что нужно ехать все дорогу молча и убегать от меня, как только мы зашли в помещение. — Ну простите, что выполняю поставленную задачу слишком усердно, — Харрисон даже не смотрит на него, и Тому хочется развернуть его к себе и хорошенько ударить. — Подробных инструкций никто не давал. — Хватит ломать комедию, пожалуйста, — раздражение Холланда перерастает в злость, и ничего хорошо это не предвещает. — А то что? — Остерфилд вдруг с вызовом смотрит в глаза, поджимая губы. — Найдешь себе более удобного «партнера»? Том готов разбить его красивое лицо своими не менее красивыми кулаками, и уже хочет уведомить об этом виновника этого желания, как откуда-то справа доносится восхищенное: — Харрисон? Оба парня, как по команде, разворачиваются, чтобы увидеть перед собой улыбающегося симпатичного брюнета примерно их возраста, одетого в шикарный темно-вишневый костюм и за версту разящего всех своим обаянием (и невероятно глубокими изумрудными глазами). — Харрисон Остерфилд, — это уже не вопрос, а утверждение. — Ну надо же. Незнакомец не сводит взгляда с парня, а Том в недоумении переводит взгляд между ними, находясь в небольшом шоке от того, что узнали именно Харрисона, а не его самого, как бывает обычно. — Джеймс? — На лице Остерфилда настороженность превращается в улыбку. — Джеймс Лэнгфорд? Серьезно? — Ага, — брюнет улыбается во все тридцать два и через мгновение уже сжимает Харрисона в объятиях. Том чувствует, как что-то неприятное просыпается под ребрами и начинает неприятно колоться, но заставляет себя ни единым мускулом не показывать этого. Недаром он стал актером, так? — Боже мой, Джеймс, — произносит Остерфилд, когда его выпускают из объятий. — Как же ты изменился. — Надеюсь, ты не скажешь, что разочарован, — смеется брюнет («Джеймс, -поправляет себя Том. — Его зовут Джеймс»). — И пока ты не ответил, позволь сказать: ты жутко похорошел с нашей последней встречи. Скулы Харрисона покрываются милейшим румянцем, когда он смеется в ответ, а глаза светятся искренним восторгом. Ни намека на недавнюю злость и раздражительность. Том сжимает бокал с шампанским еще сильнее и решает все же отдать его милой девушке с подносом. Так, от греха подальше. — Я не умею в тебе разочаровываться, Лэнггфорд, — говорит Остерфилд, и Холланду кажется, что он в какой-то ненормальной альтернативной реальности. — Представишь нас? — Том знает, что вот так врываться в чужой разговор — верх неприличия, но молчать больше не получается. Харрисон поворачивается к нему с выражением недоумения на развеселившемся лице, будто вообще забыл, что рядом есть кто-то еще. Холланд смотрит зло и упрямо, заставляя вспомнить ссору, и Остерфилд чуть заметно морщится. — Да, куда подевались мои манеры? — он смеется, но в смехе чувствуется напряжение. — Джеймс, это Том, мой… лучший друг. Что-то внутри обрывается, больно бьет по коленям, но Холланд держит себя в руках. — Том, это Джеймс, — он снова улыбается, теперь уже естественно, по-настоящему. — Мой старинный друг. — О, так значит? — улыбается Джеймс. — Не будь скромнягой, Хаз, — он обращает доверительно-насмешливый взгляд на Тома. — Я его бывший. Тома передергивает, да так, что аж голову мотает слегка вправо. Он смотрит на смеющегося незнакомца и на покрасневшего еще больше Хаза, а в голове набатом звучат колокола Нотр-Дама, и кончики пальцев холодеют, будто его тело умерло и начинает коченеть. — Брось, Форд, — нервно отзывается Харрисон, не смотря на Тома. — Мы были детьми. — Тогда ты так не считал, — отвечает «Форд» и они оба смеются. Начинается классический обмен любезностями, вопросы типа «Как поживаешь?», и «Как ты очутился на этой выставке?», и «Столько лет прошло, что нового?», и еще с десяток подобных. Харрисон взгляда не отрывает от «старинного друга», хватает каждую его эмоцию и улыбку и буквально расцветает с каждой секундой. Джеймс не отстает: смотрит на него с таким восторгом, какой описать словами нереально, постоянно улыбается, словно пират, нашедший самое дорогое сокровище после нескольких лет странствий. Том смотрит на них, не в силах пошевелиться, сказать хоть что-то или отвести взгляд; он всматривается в лицо Хаза, в его глаза, светящиеся чем-то волшебным, и губы, снова и снова растягивающиеся в довольной ухмылке, и вспоминает времена, когда каждое его утро начиналось с этих глаз и этих губ. Когда они были просто Том и просто Хаз, когда были счастливы до бабочек в животе, когда жили ради друг друга. Когда он успел все это проебать? — Майки тоже здесь, и Стеф, и Джоди, — говорит тем временем Джеймс, скользя взглядом по шее Остерфилда. — Пойдем, ты обязан с ними увидеться. Харрисон уже делает шаг в сторону, но оборачивается, смотря на Тома таким нечитаемым взглядом, что Холланду хочется расплакаться на плече у Гарри, слушая, как Сэм ругает самым отвратительным британским матом всех, кто его обидел. — Том? — Не думаю, что он против, — улыбается довольный, как сытый кот, Джеймс. — Ты ведь отпустишь его на полчаса, повидаться со старыми приятелями, правда? — Кто я такой, чтобы держать его при себе весь вечер? — Том понятия не имеет, кто и зачем это сказал, он лишь видит, как во взгляде Хаза что-то тухнет, будто сквозняк гасит свечу. — И то верно, — Лэнгфорд радуется, будто выиграл лотерею. — Пойдем, Остерфилд, вспомним молодость. Он впивается пальцами в предплечье Харрисона и уводит его прочь, продолжая что-то оживленно рассказывать. Том смотрит в спину, на которой только-только зажили следы его собственных ногтей, и чувствует, что на этот раз действительно рассыпается на тысячи пылинок.

***

Харрисон не возвращается через полчаса, а еще через столько же Том упивается алкоголем и болью настолько, что еле стоит. В голове одновременно тысячи мыслей и абсолютная, холодная пустота; он сидит на одном из этих жутко неудобных диванчиков и всматривается в бокал виски в собственной руке с чересчур заинтересованным выражением лица. Люди проходят мимо, обсуждая что-то совершенно незначительное и не обращая на него ни малейшего внимания. Холланд, возможно, преувеличивает, но по ощущениям — ему в жизни никогда не было так одиноко. Он уверен, что сам в этом виноват. Все это: роль, постоянные съемки, бешеная популярность — свалилось на него из ниоткуда. Он так сильно увлекся всем этим, что забыл не то что о самых близких — даже о самом себе. А Харрисон был там. Делал все, что требовалось, и даже больше, в разы больше. Обнимал после долгого и особенно трудного дня, утыкался лицом в волосы и говорил всякие глупости, совершенно не имевшие смысла, но магическим образом лечившие уставшее тело и измученную душу. Целовал долго и нежно, разделяя все плохое на двоих, взваливая на плечи чужую ношу. Укутывал в несколько одеял, делал чай, включал что-нибудь глупое по телеку и оставался рядом. Просто оставался рядом. Том прикрывает глаза, глубоко вздыхая. Хаз терпел все его заскоки еще задолго до того, как они стали встречаться, и все еще терпит всю эту чепуху, все эти длиннющие перелеты, вечные интервью, бессонные ночи, глупые выставки и чертовы «правила поддержания имиджа». Он проглатывает все это ради Холланда, а в ответ получает недовольство и нагоняй от менеджера. Неудивительно, что компания бывшего теперь намного предпочтительней. Пьяное сознание принимается рисовать неприятные картины, заставляя сердце болеть, а глаза слезиться, и Том решает, что ему нужно подышать свежим воздухом. Пять минут уходит на то, чтобы добраться до крыши — благо, ноги еще способны его держать. Перед глазами расстилается Лондон во всем его современном великолепии — город, который подарил ему все, о чем только можно мечтать. Город, в котором он потерял весь свой мир. Легкие сжимает чем-то стальным, руки дрожат, а ноги очень протестуют против вертикального положения. Том упирается руками в перила и переводит дух, но дышать легче не становится от слова совсем. Все тело находится в состоянии какой-то постоянной агонии, разрушаясь и собираясь снова лишь для того, чтобы опять развалиться на сотни осколков. — Том? Голос заставляет вздрогнуть всем телом и пошатнуться, но ему удается устоять на ногах. — Я тебя потерял. Харрисон подходит ближе, становясь рядом и так же упираясь в перила. Смотрит на ночной город, отражающийся в его глазах, и глубоко вдыхает. Том думает, что никогда в своей несчастной жизни не видел ничего красивее. — Ты сам ушел. Хочется, чтобы звучало равнодушно, но получается как-то жалобно. Остерфилд косится на него, но молчит, позволяя выговориться. Слишком хорошо его знает. — Как там твои друзья? — Прекрасно, — он улыбается, и Тому кажется, что кто-то вскрыл ему вены. — Повзрослели и похорошели, но остались такими же придурками. — Рад за них. — Перестань. Тишина становится невыносимо громкой, но они оба молчат, каждый по-своему злой и обиженный. — Они были моими друзьями очень давно, — Харрисон решает продолжить первым. — Теперь я даже вспоминаю их редко, да и то не всех. — Только Джеймса? — Том не хочет этого говорить, но язык работает быстрее мозга. Остерфилд внимательно смотрит ему в глаза (читай: в душу) и переводит взгляд вниз, на мостовую перед выходом из здания. Протягивает руку, указывая на что-то внизу, и говорит: — Смотри. Том наклоняется, не понимая, куда он показывает, но через секунду замечая Джеймса, садящегося в машину. — Он уезжает, — Харрисон, видимо, решил стать Капитаном Очевидность. — Один. Потому что я только что сказал ему, что между нами, при всем его желании, ничего нет, не будет и быть не может. Том переводит недоверчивый взгляд на Остерфилда, хочет съязвить, но изо рта вырывается предательски дрожащее: — Почему? Харрисон жмурится, тяжело выдыхая, прежде чем снова посмотреть на Холланда. — Потому что, — начинает он. — Ты — самый отвратительный, невыносимый и неблагодарный человек на всем чертовом свете. А я, как последний идиот, люблю тебя до беспамятства, жить без тебя не могу, да и не хочу толком. — Лучшим друзьям такое не говорят, — замечает Том, упорно игнорируя тупую боль, жарким холодом растекающуюся по всему телу. — Он журналист, — устало говорит Харрисон, потирая глаза. — Если бы я назвал тебя как-то еще, через два часа вся страна уже знала бы. А еще через два — весь мир. Холланд прикрывает глаза, перебарывая желание сброситься с этой гребанной крыши из-за собственной глупости, разворачивает Остерфилда к себе, обвивая руками его талию и утыкаясь носом в шею. — Чертовы «правила поддержания имиджа», — выдыхает, заставляя парня вздрогнуть. — Почему-то, один я стараюсь их соблюдать, — ворчит, обнимая в ответ, прижимая к себе сильнее. — Я не понимаю, — Том отстраняется, чтобы заглянуть в родные глаза. — Почему ты все еще со мной? Почему терпишь меня? Я столько боли тебе приношу, постоянно, и не говори, что нет. Я совсем поехал с этой работой, не ценю ни то, что ты делаешь, ни тебя самого. Блять, Хаз, да я просто ублюдок! — А я и не спорю, — Харрисон улыбается, несмотря на слезы, застывшие в самых уголках глаз. — Ты ублюдок, но ты мой ублюдок. Мой, Том. Не думай, что я отдам тебя кому-то еще, что сам смогу уйти, — он усмехается, с какой-то особенной горечью. — Я просто не могу по-другому. Знаю, что мое место рядом с тобой — навсегда, как в сказках, понимаешь? И я не против. — Правда? — Правда. Том тянется за поцелуем, чувствуя, как все кусочки снова собираются в одно целое, теперь насовсем. Харрисон отвечает нежно, почти неуверенно, обхватывая его лицо дрожащими руками. — Прости, — шепчет Холланд в самые губы. — Прости за все. — Так просто не отделаешься, — улыбается Харрисон. — Но за сцену ревности я, пожалуй, добавлю тебе очков. Том смеется, утыкаясь лбом в его лоб, чувствуя, что все в этой реальности встало на свои места. — Я люблю тебя, Харрисон Остерфилд. — Ты обязан любить меня, — парень пожимает плечами и смеется, когда Том закатывает глаза. Харрисон снова целует его, с облегчением выдыхая так долго мешавший жить воздух из легких. — Я люблю тебя, Том Холланд. А мир пусть катится ко всем чертям.