Последнее слово

      Пестеля привозят в Петербург в кандалах как особо опасного государственного преступника.       На такое сравнение он лишь криво усмехается, не более.       Эмоции полковнику по большей части чужды. Человек он, все же, военной выправки, много чего повидавший в этой жизни. К тому же, были у него в «своих» кругах прозвища и похуже. Хотя, что может быть ужаснее и позорнее клейма государственного преступника? Особенно, когда Отечеству хочешь помочь, а не уничтожить до тла недозволительным своеволием.       Однако император ( подумать только, уже признанный император!) Николай Павлович явно позицию подобную не рассматривал и не воспринимал всерьез.       Для него Пестель — un criminal(1), неудавшийся цареубийца и бунтовщик, мыслящий себя не то Тезеем, не то Ахиллом. Самопожертвование во благо государства это, безусловно, похвально. Но не тогда, когда оно граничит с чистым безумием, фанатизмом и одержимостью сомнительного рода идеями. Государь был осведомлен о большей части образовавшегося дела, однако допрос решил вести сам, при этом, что странно, без посторонних лиц. Вся охрана была снята на момент их разговора, и в Западном крыле стало необыкновенно пусто.       Они долго беседуют tête-à-tête(2), не делая ни шагу в сторону от флегматичного тона, заряженного обоюдной неприязнью, а в конце Николай перенимает из рук Павла Ивановича необходимые бумаги с частичным признанием, по крайней мере тем, которое удалось вытащить, и соглашением на сделку со следствием для смягчения итогового наказания. Полковник прекрасно понимал, что император затеял какую-то известную лишь ему одному игру, однако поддаться и следовать ее правилам решил — мало ли удастся извлечь для себя пользу. Пальцы Романова холодные, но в дрожь бросает не от этого и даже не от пронзительного взгляда голубых глаз напротив. Висок неприятно простреливает острая боль, но Пестель стоически не подает виду и даже не морщится.       Все эта паршивая контузия.       Однако подобную боль чувствует не только полковник — Николай Павлович просто не может позволить себе расщедриться на эмоции в присутствии этого человека.       Расстаются они, на удивление, молча, что, несмотря на собственное состояние, не укрывается от императора. Пестель не бросает по привычке своей что-то острое в сторону Романова, получая на этот раз вместо презрительного взгляда любопытствующий, и абсолютное молчание со стороны охраны, возвращающей по обычаю узника в камеру. Губы бледные, сжаты в тонкую ниточку, а в глазах все то же необъятное странное пламя, пока никак не квалифицированное Nicolas. Однако же это не последствия их «прекраснейшего» разговора, нет.       - Проводите господина Пестеля в лазарет, для начала.       Его голос звучит устало, но все так же твердо.       Павел Иванович резко вскидывает голову, как от пощечины, а его ясные глаза темнеют в один момент. Неожиданная «забота» со стороны государя звучит как издевательская насмешка, указание на слабость, и немедленно приводит в ярость. Мужчина неестественно выпрямляется, не отрывая взгляда от голубого льда радужки собеседника и надменно выплевывает:       - Только после вас.       Он как будто чувствует, что с императором тоже происходит что-то неладное. Пристально всматривается в острые аристократические черты лица, наконец, подрываясь с места и давая себя увести. Причем явно не в указанном ранее направлении.       Однако к своему удивлению, Николай не слышит в его словах ни грамма злорадства. Привычная резкость и высокомерие разбавляются каплей яда, не более.

***

      От последующих их встреч толку тоже мало; полковник говорит коротко и рвано, иногда даже будто бы и не вслушиваясь в заданный вопрос. Хотел вывести на эмоции, ясное дело. Павел Иванович давно уже понял, что в чужой игре потерпел поражение и смысла в этих беседах не было уже никакого. А вот лишний раз постараться потешить себя реакцией сией особы на недозволительное поведение было мыслью весьма заманчивою.       Терять было уже нечего; свою жизнь он не спасет.       Но даже вне допросов Пестель успел осточертеть Романову.       За неделю до оглашения итогового приговора, а соответственно, и до казни Николаю начинают сниться странные сны. Сначала нечеткие, размытые и серые, с приглушенными голосами и темной пеленой, часто застилающей глаза. «Война.» - тут же догадывается он. Вокруг царит исключительный хаос, привычный запах пороха будто выедает легкие изнутри, а голова точно наливается свинцом. Все это со стороны выглядит как проклятое déjà vu, кошмары, коими Николай не имел склонности страдать. Однако общая неопределенность заключалась в ином.       Это были не его воспоминания.       Со временем картинки эти начинают приобретать краски. Следующей ему снится просторная квартира. Здесь находится большое количество книг, а бюро у окна завалено многочисленными бумагами, исписанными витиеватым почерком; текст, однако же, рассмотреть не удается, но с точностью можно сказать, что изложены здесь то ли стихи, то ли романс. И император почему-то приходит к выводу, что принадлежать помещение должно непременно человеку творческому, музыканту или литератору. И в подтверждение своих мыслей слышит знакомый голос. Рылеев, Кондратий Федорович. Он, восседая на одном из ближайших стульев, с улыбкой вещает что-то сосредоточенному Мишелю Бестужеву-Рюмину, нетерпеливо снующему с бокалом красного вина из одного угла в другой. Причиной, вероятно, являлось отсутствие еще одного заговорщика — подполковника Муравьева-Апостола.       Романов настолько увлекается созерцанием окружающего его места, что даже не замечает на себе внимательный взгляд хозяина квартиры и создавшейся глухой тишины.       - Павел Иванович, mon cher(3), ну хоть скажите что-нибудь о своем плане. Помнится, Сергей Иванович был не очень доволен его прежним содержанием.       Пестель, ну конечно.       Николай поспешно оглядывается в поисках упомянутой фигуры, но, к собственному удивлению обнаруживает, что обращается Рылеев непосредственно к нему.       Чудно это все, однако.       Реалистичность происходящего невозможно пугает, и первым же делом на следующее утро он посылает за полковником.       Вместо привычного зеленого мундира с золотыми эполетами на Пестеле лишь белая рубаха; ведь и верно — он Павлу Ивановичу уже ни к чему. Они долго сидят молча, оценивающим взглядом проходясь по друг другу. Каземат нисколько не сломил мужчину и даже ни на каплю не затушил самоуверенный огонек в его глазах.       Держится.       Все еще держится.       Первые слова сами собою слетают с уст Николая, вызывая насмешливую ухмылку у собеседника.       - Уж не в самом ли деле о своих снах вы хотите со мной потолковать? Послали бы за кем-нибудь другим; я в гадалки не подавался.       Полковник бесцеремонно откидывается на спинку стула, и Романов буквально чувствует исходящий от него сарказм. Но поддаться на провокацию или хоть на мгновение потеряться в ситуации — непозволительная роскошь. Он лишь плотнее сжимает губы, игнорируя выходку мужчины.       - В таком случае, вам придется. Или хотите сам дословно пересказать суть вашего нового плана, оглашенного в квартире господина Рылеева?       Он легко приподнял брови, вглядываясь в побледневшее лицо Пестеля.       Попал в точку.       Павел Иванович боле не выглядел столь раскованно, как за пару секунд до заданного вопроса. Однако прежнее самообладание быстро вернулось к нему, и полковник, задумчиво щурясь, постарался натянуть некое подобие ухмылки.       - Так значит вы…       - Осведомлен, да.       Вновь комната опускается в тишину, однако же на этот раз куда более гнетущую и неприятную. Романову отнюдь не нравилось поведение Пестеля. Еще более насторожила его внезапная смена настроения собеседника: тот, точно припомнив что-то невероятно забавное, самодовольно улыбнулся новой, совершенно незнакомой доселе Николаю улыбкою. В следующую секунду пространство заполнилось отзвуками еле слышного хриплого смеха. Причина внезапного веселья была неизвестна, поэтому в глазах Nicolas это выглядело по меньшей мере помешательством; однако узник затих так же неожиданно, как и начался этот необъяснимый «приступ». Он ловко перегнулся практически через весь стол, заставляя императора невольно податься назад во избежание близкого с преступником контакта, что, кстати, тоже не укрылось от последнего, вызывая новую усмешку.       - Как же вам, однако, не повезло с родственной душой, верно?       Лишь на секунду удивление мелькает в глазах Романова. На смену ему тут же приходит обыденное холодное спокойствие и...отвращение? Голубые глаза всматриваются в горящие зеленые напротив, а их владелец вновь меняет положение; на этот раз, на удивление оппонента, резко сокращая ничтожное расстояние между ними.       - Значит не повезло.       Павел Иванович коротко усмехается, когда собственные губы опаляют чужие отчеканенные ровным тоном ядовитые слова.       Однако выглядело это теперь слишком ожидаемо, а вот изначальная заминка дала понять общее состояние собеседника. Каким бы беспристрастным на данный момент он ни казался, полковник голову на отсечение готов был дать, что сейчас внутри у императора творился хаос. Наподобие того, который ему удалось «подсмотреть» в воспоминаниях.       И его стоило разжечь еще больше.       Пестель рывком хватает Николая за загривок, прижимаясь к чужим губам. Мягкие, холодные и чертовски приятные — чего еще можно было ожидать от царской особы. Однако, к своему удивлению, противодействия он не встречает- наоборот, пальцы сжимаются на вороте его белоснежной рубахи, перетягивая по другую сторону стола с новой силой. От очередного болезненного укуса в нос ударил стойкий металлический запах, а без того истерзанные губы в миг окрасились в алый цвет. Однако Павел Иванович лишь оскаливается, больнее сжимая в кулаке темные волосы Романова и вызывая тем самым хриплый рык. Последний укус приходится в район челюсти Пестеля, заставляя того сдавленно зашипеть, однако же, не стирая въевшуюся треклятую ухмылку.       - Гореть вам вместе со мною, вот что я вам скажу, Николай Павлович.       - Выметайся.

***

      Последний сон ему снится в ночь на тринадцатое июля.       Николай видит себя со стороны, растерянного и чрезвычайно удивленного. Острый взгляд голубых льдинок впивается в лицо собеседника, а затем он снова чувствует приторную горечь на собственных губах.       И зачем ему нужно было тогда поддаваться?       Однако лишь потом Николай отчетливо понимает природу произошедшего.       Это было последнее слово человека, уже тогда чтущего себя мертвецом.       О случившемся, разумеется, никто не узнает. Странно, но молчит даже Пестель, теперь уже с высоты эшафота наблюдающий за переговаривающимися палачами. Остаются считанные минуты, а Романов так и не удостаивает преступников даже появлением. Возможно, так оно и лучше. Хватает короткого кивка для того, чтобы в следующую секунду деревянный помост ушел из-под ног. Где-то рядом слышится глухой звук ударов тел о землю.       Первый. Второй. Третий...       Вот уже неделю император Всероссийский Николай Павлович Романов просыпается в ужасных муках. Ему больше не видятся чужие воспоминания, нет. Каждую ночь ему снится один и тот же сон, оканчивающийся абсолютно одинаково — удушьем и невыносимой агонией. Предсмертной агонией, длящейся около получаса. Ни один придворный лекарь не в силах справиться с настигающими царя приступами асфиксии. Что уж там говорить — даже облегчить не может.       И Пестель ведь оказывается чертовски прав.       Гореть им суждено исключительно вместе.