Cантименты

— Это называется свобода. Твердит Милина упрямо, сложив худые руки на груди. Старается быть внешне спокойной, не показывать, что состояние мужчины — слепая ярость, доведенная почти до своего исступления — пугает её. Их жизнь, совместная, по сути своей — борьба. В которой никто не хочет проигрывать, прогибаясь под противника. Но всё-таки кому-то приходится. Он смотрит на эту девушку, по сути своей ещё девочку, маленькую, угловатую, с гривой тёмных волос и дерзостью во взгляде, и откровенно не понимает, каким магическим образом она смогла привлечь его. Что в ней заставило переступить через себя, свои принципы, пойти против воли матери. Смотрит долго, не мигая, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и натягивается кожа в районе костяшек. Милина боится, но не скажет — а уж тем более не покажет — этого. Удержит победу, каких бы жертв она не стоила. Просто стоит напротив, в обманчиво-расслабленной позе, начиная к тому же перекатываться с пятки на носок. Страшно? Может быть немного! Делая шаг, Гутта отмечает, как на мгновение округляются зелёные глаза. Усмехается, приближаясь, уверенный в себе и своих силах. Но что-то идёт не так — как, впрочем, и всегда. Девушка напротив вздергивает подбородок, продолжая стоять на месте. В который раз становится заметна разница в росте. Приходится поднимать голову, чтобы взглянуть в голубые демонические глаза, чей свет только лишь подчеркивается полумраком двух одиноких, почти догоревших, свеч. Но даже так, при таком освещении, она не может сказать, что Гутта страшный. Совсем наоборот. Он замирает, когда его резко и быстро хватают за волосы, тянут на себя и впиваются в губы. А потом обвивает худое тело, сильно-сильно, явно забывшись, а оттого чувствуя вину за болезненный вскрик. Талию обвивают длинные ноги, и по всем законам, которое мужчина старается соблюдать, он перемещается в спальню. Злость никуда не девается, проявляясь в ярких следах на матовой коже и грубых, до синяков, прикосновений к бедрам. Выгибает спину, чувствуя очередную волну боли, загоняет ногти глубже в бледную кожу, чувствуя подушечками пальцев теплую липкую жидкость. Знает, что её глаза, подобно тем, что напротив, горят ненавистью и желанием. Отмечает про себя поистине демоническую красоту мужчины напротив. И резко меняет угол обзора. Ему лишь остаётся сжимать девичьи бёдра и хрипло дышать, чувствуя ласки, какими девушка одаривает его. Поцелуи-укусы на шее, руки, блуждающие по рёбрам и талии, прикосновения шаловливого языка к обнаженной коже и затвердевшим соскам. Запрокидывает голову, чувствуя горячие губы около сонной артерии и ладонь, скользнувшую по животу вниз. Ухмылка возникает сама собой. До ужаса самодовольная. Появляется мимолетное желание прикусить подрагивающую жилку. Чтобы почувствовал. Из горла вырывается хрип, пальцы ловко продолжают обнажать юное тело, но девушка, тяжело и сладко дышащая, не позволяет. Руки послушно соскальзывают на талию, безвольными змеями обвивая её. Она движется сама, неторопливо, умело, доводя до предела. Кладет ладонь на грудь, смотрит прямо в глаза. Самодовольство взлетает почти до небес. В который раз. Всё после кажется забытьем, слишком реальным видением, в котором людским проблемам места нет и вряд ли когда-нибудь появится. Блаженно опускает веки, прижимая девушку к себе властным движением. Но всё вмиг рушится, темную пелену разбавляет крапинка белого, всё растущая и растущая. Наскоро выбирается из объятий. Садится на своей стороне, спиной, сгорбившись. Жизнь буквально катится в тартарары, а она не может сделать ничего путного, и поэтому применяет такой дешевый трюк, достойный, пожалуй, только Доры. Слишком боязно что-то менять, говорить, не подготовившись, а уж тем более после прогулки. Её обнимают сзади, кладут голову на макушку, острый подбородок пренеприятно впивается в кожу. Собирается с силами, отталкивает от себя крепкие руки и встаёт. — Не трогай меня, — хочется громко, властно, дерзко, приказным тоном. Но получается просьба. Злость на саму себя, на Гутту, на Дору и Али. На последних даже больше всего. — Почему? — спрашивает, хотя знает ответ, и он приводит его в небывалую ярость. — Не в свободе ли дело? В его голосе, хриплом и тихом, издёвка, которую, наверняка, непросто будет проглотить. В душе же царствует боль. И от этого злость начинает подниматься из глубин и клокотать с новой силой. Слабость — не его удел. — Может быть, в ней, — говорит девушка тихо. Он слушает, готовясь. — А может в том, что ты мне противен. В одно мгновение он вскакивает, заносит руку, но не бьёт. В зеленых глазах — решимость и слёзы. Да и весь остальной вид оставляет желать лучшего. Что-то растекается по крови расплавленным железом, отчего мужчина замирает, а после оседает на колени. Сама мысль о том, что ей, этой девушке с гривой чёрных волос, он чуть не причинил боль, кажется верхом безумия. Однако переполняющая его ярость всё также сильна, всё также требует освобождения. Он не машина, сейчас, теперь, и всё чувствует. Кулак, а точнее костяшки, разбивает о каменный пол. Кричит, поднимает бешеный взгляд на звук спешных шагов. С горечью понимает, что остался один.

***

— Я…я не знаю, что мне делать, — Милина плачет, та Милина, которая этого никогда не умела. Или же делала вид. Забегает в ближайший переулок, держит в дрожащих ладонях единственную вещь, оставленную от самого близкого на свете человека, — небольшой медальон, позолота с которого уже почти стерлась, — и плачет, не сдерживая себя. Всё так сложно, в этой жизни, с этими людьми, которые окружили её ещё тогда, на Турнире. — И что я вообще делаю. Ответом ей ожидаемо служит тишина. — Надо было тебя сжечь, — утверждает, кивая самой себе. Ходит туда-сюда, аки какая-нибудь важная личность, типа Каё или его престрашненькой жены. Но улыбается уголками губ, спешно скрывая данную оплошность задумчиво приложенной к лицу ладонь. Гутта сидит, напротив, внимательно смотрит на неё демоническими глазами, однако злости в нём Милина никакой не чувствует. И поэтому продолжает, бессовестно описывая всё в подробностях. Речь получается глупая, разномастная, учитывая использование большинства слов, услышанных от поэта-актёра Пиладе. Мужчина криво улыбается. Она же наигранно-пренебрежительным голосом говорит: «Дурак». Никто не обещал, не говорил даже, что с ним будет легко. Что он может стать нормальным, даже более или менее, даже совсем немного. Потому что никто, в том числе и сама Милина, в это не верил. Зато все наперебой твердили, что она поступает очень глупо, безрассудно. Спрашивали, всё ли в порядке, в своём ли она уме, и как вообще всё это представляет. Она же отвечала, как всегда, дерзко и с каплей сарказма, хотя постоянно задавалась подобными вопросами. Перевоспитание этого зверя, внешне привлекательного, но зверя, скорее бы подошло какой-нибудь кроткой душе, искренне верящей в существование истинной любви и лёгких, не доставляющих абсолютно никаких проблем, путей к безоблачной жизни в каком-нибудь богатом дворце. Но никак не ей, в самом-то деле, с её-то интересами. Больше всех против этого протестовала Дора. Старая, добрая Дора, которая всегда была рада видеть своего заклятого врага, даже после того, как Али достался — его просто-напросто послали — ей. Брюнетка тогда улыбалась, вид бесящейся блондинки отчего-то безумно веселил её. А Дора злилась, и эта злость в дальнейшем сыграла далеко не последнюю роль. Милина горестно усмехается, проводит пальцами по шее, задевает новые следы, метки, морщится. На них кровь, они большие, и наверняка отвратительны на вид. Власть невозможна без потерь, услышала она когда-то фразу, посчитала её бредом, но сейчас она таковым уже не кажется. Желание обладать зверем, подчинить его себе, волю и тело, так или иначе не обошлось бы без жертв. Первой стало несколько бессонных ночей, во время которых Милина внимательно следила за каждым шагом побежденного гладиатора. Второй — ужасная нехватка монет и слишком очевидное недоедание, помощь Тоски в это время, милой и заботливой Тоски, была неоценима. Третьей — драка и грубые, спешные прикосновения после, во время которых девушка позволила себе признать, сквозь слезы и особую боль в прокушенной в порыве руке, что приручение такого зверя не по силу даже ей. Четвертой же, последней, стала привязанность. Брюнетка плачет, признавая это. Не любовь, любви нет и быть не может, привязанность. Которая заставляет возвращаться, заставляет смотреть в злое демоническое лицо с искаженными чертами, собирать крупицы решимости, которых всё равно не хватает на серьёзный, для неё особенно, разговор. Лишь на вздёрнутый подбородок, смелый взгляд и мнимую власть в постели.

***

Гутта — зверь, загнанный в клетку, зверь, уничтожающий всё вокруг и себя, начиная с рук, костяшек, в частности. Он рвёт и мечет. Кричит, вырывает светлые волосы, которых так любит касаться девочка с чёрной гривой. Чувствует слишком много эмоций, слишком сильных эмоций, разрывающих всё его нутро. Хочется убивать, совсем как тогда, на Турнире, хочется видеть страх и смертельный ужас в глазах побежденных. Хочется метнуть в мягкую плоть своё излюбленное оружие, которое — непрошеные воспоминания против воли вызывают улыбку — они вместе битый час выковыривали из промежутков в неровной каменной стене. Но он не может, на хрупких плечах лежит ответственность за него, за слова и поступки. Она спасла его от заключения, закрыв своим слабым телом, вызвалась прививать ему человеческие черты, пообещав нынешнему императору — которого Гутта не единожды избивал — вынести любое наказание за провинность врага. Он был ей благодарен, хотя не знал, что это за чувство. Он сблизился с ней, хотя не знал, как именно. Он простит её, хотя не знал ещё, за что. Просто простит, вслух, негромко и спокойно, смотря прямо в глаза. Постарается понять, и, может быть, ему это даже удастся. — Смотри. Внимательно, — он и смотрит, очень внимательно, но не на уловку с тремя мисками и шариком под одной из них, а на девушку, чьи глаза горят весельем. У неё в волосах поблескивают монеты, им вторят серьги и браслеты на запястьях. — Почему тебя называют сорокой? — девушка замирает, останавливаясь. Он видит в её взгляде секундное удивление, даже замешательство, а потом она говорит с нотками самодовольства и таинственности: — Потому что я краду чужие сердца. Гутта проигрывает… Садится на постель, костяшки нестерпимо жжёт, но воин этого не замечает — физическая боль уже давно его постоянная спутница, ещё со времен рождения. Первым, что мужчина видит, неясно, как котенок, только-только открывший глаза, является силуэт. Позже этот силуэт обрастает деталями, и он какой-то частью понимает — женщина, старая, но не утратившая до конца своей былой красоты. Она касается его щеки, ласково, кожа кажется ему обжигающей. Смотрит на него, шепчет что-то, чего он разобрать не может. А после изящно склоняется, поднимает осколок и аккуратно проводит им по руке, от кисти до плеча. Боль захлестывает его с головой, перед глазами кровь — тёмная густая, потоками стекающая вниз. А женщина довольно улыбается, протягивает ладонь, за которую он интуитивно хватается, и говорит любяще: — Моё дитя… Но вот душевная, где-то внутри, для него нова и неприятна намного больше. Гутта не может видеть её источник, и оттого зреет непонимание, побороть которое он, один, не в силах. Волосы уже испачканы кровью, но мужчина продолжает цепляться за них, пытаясь успокоиться, пытаясь уйти от этого неприятного чувства. Не получается. Гутта не знает, сколько так сидит. Скрючившись, запустив окровавленные пальцы в светлые волосы, так нравившиеся девочке с чёрной гривой. День, два, а может быть, всего несколько часов. Ему лишь известно, что монетки в тёмных волосах напротив сверкают в рассветных лучах, в широко распахнутых зеленых глазах эти самые лучи отражаются, а тихо «прости» — лучшее из любых пробуждений.