oh, i like you

Вид у Юхён с неприязнью и весельем. – К тебе опять наведывалась твоя поклонница? – обводит зажатые цветы цепким взором, наблюдая, как Бора вешает своё пальто, аккуратно отложив ромашки на туалетный столик, близко к зеркалу. – Да, встретила её у входа. Бора обратно к столику возвращается, заглядывает в зеркало, оценивая свой вид, потрепавшийся ветром. Юхён стоит поодаль, опираясь на грядушку дивана бёдрами, и сложив руки на груди. – Странных людей к тебе так и притягивает. На её высказывание Бора реагирует лёгким смешком, подцепляя тюбик помады, умело нанося на свои тонкие губы. Не отрицает. Юхён от дивана отрывается, говорить продолжая: – Не боишься, что она, как предыдущие, захочет похитить тебя? Или отомстить за своего мужа? Она позади Боры останавливается, стаскивает со своих плеч накидку, переодеваясь к выступлению – Юхён играет на скрипке по вторникам и пятницам в джаз-оркестре, до бориного выхода. Бора за её движениями следит через зеркальное отражение. – Не думаю, что она из таких, – беспечно отвечает, смыкает раз губы, и щёлкая колпачком помады. Откладывает. Подбирает расчёску, приводя волосы в нечто нормальное. Гримёрка их узковатая, не пестрящая разнообразием и шибко богатым убранством. Два зеркала в ряд, один диван у стены за дверью, коробки с туфлями, заваленный шкаф и тумбочка с бесконечным количеством туник. Маленькая, наполненная, душная приторными духами и яблочными лосьонами. В такой гримёрке – непреднамеренно цепляешься взглядом за чужое тело. Юхёнова спина красивая. Гладкая, с проступающим позвоночником, когда та наклоняется. Талия – тонкая; и выглядит при этом – правильно, так, что вся она не превращается в скелет костей, обтянутых тонким слоем бледновато-красной кожи. Таковой, зато, выглядит Бора. У Боры под платьями худоба пугающая, и выпирающие кости, готовые порезать изнутри бледную кожу; с покраснениями на угловатых плечах, локтях, коленках. Хрупкая в чёрных и бордовых нарядах. С оставшейся пластичностью, пока на ней – одежда, пока она – в образе. Бора отрывается от созерцания завидного юхёнова тела, отмечая, что стоит, возможно, есть чаще чем один раз в три дня, и сменяться в рационе с: дешевого шампанского и блюд в ресторанах, куда Бору приглашают часто, и где Бора ест мало, занятая тем, как её бедро оглаживает мужская ладонь. Оттуда, наверное, её слабость; и подозрительные об поклоннице мысли. Юхён снимает шерстяную кофту, ловко натягивает кремовое платье ниже колен. Волосы расчесывает рукой, прикрыв расслабленно глаза. – Я бы так не сказала, – продолжает Юхён, не смотря на Бору, – она мрачная и носит брюки. Скажи на милость, какая нормальная девушка, брюки наденет? Если, она, конечно, не преступница. – Может, комплексы какие, – без раздумий бросает. Бора навидалась в жизни многого и брюки, на длинных поклонницы ногах, не являются для неё чем-то ужасным. Юхён хихикает звонко. – Может. Сочувствую ей, в таком случае, – говорит и усаживается на табуретку, поправляя белый чулок на голени, тянет выше. – Вспоминаются твои бывшие конфликты. – Какие из? – чеканит, по волосам расчёской проходя. – Та женщина, что одежду твою порывалась разрезать, – не унимается в хихиканье, – или те парни, что купить тебя хотели. До сих пор считаю, то мафиози были. Бора в лице не изменяется, губы кривит в усмешке, а внутри всё переворачивается тревожно. Она в ночи по сей день с одышкой просыпается, чувствуя на своей груди острое лезвие ножа. По интонации Юхён заметно, что та к Боре относится – как к пустышке; хорошо выглядящей, имеющей влияние, очарование, которая овладевает публикой и людьми, благодаря которым она удерживается на этой работе – но всё равно, пустышка. С выкрашенными в вызывающий цвет губами и с яркими на веках тенями. – Издержки профессии. Для Боры – выбора нет. Либо это: пение в подпольном баре, наполненном состоятельными мужчинами, и сопровождающими их женщинами, в котором к Боре отношение не самое лучшее, в котором ею кто и интересуется, лишь с требованием воспользоваться (и Бора пользовалась ими в ответ). Либо: трущобы Гувервилля, потрёпанные одеяла, одежда, непереносимый голод и терзающее собственное тело гниль. Упасть ещё ниже – возможно; она, пока что, не на самом дне. Каждый выживает так, как может. Юхён с места своего встаёт, в стул позади Боры руками упирается, смотря на своё отражение поверх её головы. – Мне нет причин за тебя переживать, – произносит она, Бора почти смеётся в голос от такого: за неё никто не переживает, даже она сама; Бора не для кого в этом мире не – важна. И Юхён, особенно Юхён, с которой их связывает лишь притворно дружелюбные разговоры в гримёрках, никак не станет той, кто начнёт Бору от опасного предостерегать. – Ты справишься, даже с маньячкой, – правдивостью изрекает. Бора не считает нужным её слова опровергать. Притвориться, что ты непоколебимая, с упорством завидным, с мнением устоявшимся – легче; притвориться, что жизнь тебе твоя, нравится до чертиков – легче; намного, чем показывать каждому, что механизмы защиты износились шатко, что сквозь них любая неудача проходит, задевая самое чувствительное. – Ты права. Потому, не лезь ко мне с этими разговорами. Поклонница, не поклонница. Для Боры всё – не имеет смысла.

\\

Шиён четвёртый раз ошибается с буквой на печатной машинке, гневно вырывая лист, и комкая его, отправляя в рядом стоящую корзину. Певичка в голове заседает намертво. Навязчивая мысль – она вся сама. Шиён и её имя узнала совсем недавно. Бора. Б о р а. Грубое и резкое; мягкое и протяжное; никак не джазовое, никак не безвкусное (оно на вкус, как незнакомая ранее ягода, как лепестки васильков и трудность выговаривать рычащие). Шиён джаз любит. Та самая мелодия, которую Шиён назовёт – жизнью. Он зарождал внутри приятное копошение, идущие мурашки и полуулыбку на лице. Звуки, выдаваемые музыкантом, внушали нечто непередаваемое, тёплое, и совсем капельку острое. Хаос, импровизация, завораживающий ритм. Таким джаз был в первый раз, когда Шиён певичку свою повстречала. По непонятным простой логике причинам – самые лучшие выступления этого жанра проводились в незаконных барах; в шипении игристого шампанского и стука льда в стакане виски. Там, где бывал алкоголь – там находилась жизнь; ведь там присутствовал джаз. Что там забыла певичка, Шиён понять, как ни силилась, не смогла. Подумала, что: Она вульгарна. До отвращения шиёнова вульгарна. Шиён тогда замерла со стаканом у губ, моргала несколько раз и не могла откашляться от вставшего поперёк горла комка. Пила она содовую с лаймом, над чем певичка несколько раз потешалась. Подходила к Шиён, что уселась у барной стойки, развевала этот свой душный и приторный запах, и выговаривала низким голосом: «– Боишься не доехать на своей машинке до дома, если выпьешь чего-то нормального?». Шиён от её высказываний бесилась, но приходила на выступления с периодичностью в один день; после сокращая до ежедневного. Она всего лишь наслаждается музыкой. Певичке она говорила – тоже самое. «– Мне не нужен виски, чтобы по достоинству оценить здешний джаз». И считала себя, как минимум, способной выдерживать то влияние, которое на неё оказывает Бора. Но когда она отвечала, примастившись бёдрами к бару, оттягивая ткань своего чёрного платья: «– Принести тебе шампанское?». Шиён понимала, что выиграть у неё не сможет никогда. Шиён думает, что эта девушка портит собою джаз. Джаз не должен вызывать судорогу тошноты в желудке. Джаз не должен заводить от нескромно распевающихся согласных. Джаз не должен вызывать так много противоречивого: не в состоянии оторвать глаза и желание срочно их отвести. А ещё девушки не должны носить брюки, но Шиён это не мешает. Этой певичке, видимо, тоже. Шиён приходит в бар с завидной периодичностью. Бора взглядом её находит каждый раз. Шиён приходит во вторник – Бора исполняет что-то близкое к блюзу; подмигивает сидящей в мягком диванчике поклоннице, и оголяет бедро. Шиён приходит в среду – подвигается ближе к сцене, распивает один стакан содовой несколько часов, и выпивает всё залпом, когда Бора выходит к микрофону. Шиён приходит в четверг – Бора раскладывается на крышке фортепиано, вальяжно перевернувшись на бок, не стесняясь выставлять на всеобщее обозрение, во мраке зала, кромку нижнего белья. Шиён приходит в пятницу, субботу, воскресенье, понедельник, вторник… Шиён не склонна к одержимости на определённых вещах, она и об джазе думает – не постоянно. В джазе она расслабляется и находит покой; джаз она впитывает вместе с содовой, на миг позволяя провалиться в мечтах, раздумьях; джаз её мелодия-навигатор, это её единственный способ находить себя, общаться с собой. Певичка – её личный прилипчивый джаз. Крутящийся на заевшей пластинке. Одна и та же нота. Снова, снова, снова. Наглая улыбка в ярко крашенных губ; золотые тени и блёстки на худых щеках; лакированные шпильки; россыпь родинок на плечах. Шиён не может сосредоточиться на работе. Цифры в бумагах плывут, суммы не складываются, пальцы по пишущей машинке не попадают, съезжают с буквы «f» на «d», вынуждая вновь и вновь портить стопки белоснежных листов. В солнечном сплетение давит, непрошеные мысли добавляют головной боли и раздражения. Успокаивается лишь тогда, когда Шиён – чертыхнувшись гневно, грозно, – решает сегодняшним вечером вернуться в тот самый бар, и посмотреть на вульгарную девицу, удостоверившись, что в ней нет ничего такого – отчего Шиён испытывает что-то близкое к психозу. И так каждый день. Час за часом, сутки за сутками, неделю за неделей.

\\

Раньше Бора верила, что любовь – есть. Раньше Бора считала, что нужные люди – в её жизни появятся; что, как в рассказах Гахён, её кто-то когда-то спасёт; посадит на катер, заворачивая в плед, уводя от всей тяжести мира. Она принимала цветы, подарки, улыбалась миловидно и видела пред собою только лишь светлое будущее. И пела – вкладывая всю себя; пела – так, будто это последний раз; пела – не принимая лжи. Постепенно осознала, что кучи сваленных, в салатовой обёртке, цветов – бесполезны, если в придачу с ними идёт одна похоть и явное желание обладать. Постепенно осознала, что в реальности выжить не получится, имей ты солнечную улыбку и оптимистичный настрой. Доверься ты человеку, чтобы после – оказываться насильно прижатой сильными руками в стену; позднее в кровать. Постепенно осознала, что спасти тебя никто не придёт, даже ты сама. Постепенно осознала, что у Гахён место в джазовом оркестре, что разъезжает по всей стране, и что Гахён не знает – что такое прохудившаяся квартира с протечкой в потолку и сломанной оконной рамой; то, что Гахён не избавилась от детской наивности и скоро нашла себе состоятельного мужчину, способного, как раз таки, увезти её в закат на катере. Как та и хотела. Правда, оказалась, в последствии, на дней социальной жизни со шрамами от пыток, и ещё позднее в последствии, на самом настоящем дне, скинутая под катер (её спасли, хоть и осталась девушка по сей день в больнице для душевнобольных). Бора, на самом деле, ненавидит джаз. Ей казалось, она могла бы его полюбить. Свободу, энергию, взбудораженность. Научилась играть на укулеле; во весь голос пела про чувства и нежный ветер. Но, приходя в свою задрипанную квартирку под самой крышей, она вытаскивала хрупкую пластинку и, с благоговением, включала граммофон, прикасаясь кончиками пальцев. Слушала классическую музыку. Джаз полюбить не вышло. Уйти из джаза не вышло – тоже. Бора работает там, где платят. Обесценила что себя, что своё тело. Потеряла мизерную верю в искренность, в чистоту. Свыклась с мыслью – что люди хотят либо её, либо от неё. Проще думать, что изменить ничего не выйдет, нежели пытаться в пустую, повторяя свои прошлые ошибки. Потому Бора к цветам относится скептически. Потому Бора – к любым подаркам относится враждебно. И потому Бора ударяет по щекам себя слабо, в который раз зависая на рассматривании ромашек. Поставила их в стакан. Зря, наверное, они уже – мёртвые, уже – высохли. До дома не понесла, поняла, что дорогу они не выдержат, вовсе рассыпятся. Ромашки ей не дарили. Суетливые движения глаз, когда Бора оказывается рядом, не дарили тоже. Поклонница и впрямь странная. Вручает цветы и убегает смущённо; вручает ей, Боре, полевые безвинные цветы, которые солнца ни разу не видели. Которые знают лишь – серый весенний Чикаго; запах пороха; и гниение внизу по улице. Для Боры такое ново, так сильно, что она не перестаёт трогать сухие лепестки, думая про поклонницу, имя, которой, она так и не спросила. Так и замирает, пропадая в себе, в том, как неумолимо движется вокруг неё всё, и одна Бора застревает в круге вечной ранней весны, с тающим спешно снегом, что затапливает несильным слоем Чикаго. Она не переодевается сразу после выступления, не снимает множественные украшения, высокие неудобные шпильки; не смывает косметику с исхудавшего лица. Не надевает одежду, что будет прикрывать – не на словах. Её одергивает зашедшая Юхён, вместе с Минджо под руку. Распахивают дверь в гримёрку, ловя Бору в столь задумчивой позе. – Мы сегодня празднуем, пойдёшь с нами? – у Юхён улыбка широкая. Бора бы хотела, как она. Хотела бы, улыбаться без страха, что кто-то решит добраться до её сердца, растаптывая его, как лилии под колёсами клокочущих машин. – Что празднуете? – Бора руку отбирает резко, чуть не свалив стакан и не облив своё новое платье водой. Бора осматривает парня, к которому Юхён льнёт без стыда. Обычный выглаженный костюм, светлые зализанные назад волосы, яркие, блестящие жизнью глаза, растянутые в улыбке пухлые губы. Минджо играет на саксофоне. В том же оркестре, что и Юхён. Только – пять раз в неделю. Бора с ним перекидывалась лишь парой фраз и разговоры их, на удивление, проходили мягко и непринуждённо; он шутил беззлобно, хвалил борины выступления. Он был хорошим. Таким, какого встретить – редкость. Юхён, как обычно, забирала себе самое лучшее. – Свадьбу, – отвечает Минджо, удобней перехватив Юхён под талию. Вот значит, отчего он работал чаще. От Боры вырывается спешное: – Поздравляю. За их спинами показывается голова Сонхвы, что нахлобучил себе на голову бусы. – Эй, молодожёны, все заждались. Никто пить не хочет без вас. Юхён смущённо тупит взгляд, поднимает на всё такого же улыбающегося Минджо глаза. Тоже давится своей улыбкой. Такая счастливая. – Идём мы, идём, – отвечает Минджо, но останавливается в дверях, смотря на Бору, якобы выжидающе. Бора отмирает, скомкано улыбается и следует за уходящими. Отдохнуть в компании и выпить она никогда не против; на время избавляет от тягостных мыслей. Но не может отогнать мысль, что: кто-то выходит замуж, а Боре, вот, полевые ромашки подарили. Девушка подарила. Высока темноволосая девушка, в выглаженных брюках и хмурым лицом.