\\
Мартовский ветер становился всё теплее; пах вкуснее; и точно полевые цветы растворились в воздухе. Дороги подсохли, избавляя Чикаго от вечной слякоти и грязи под туфлями. Бора вышла покурить перед своим выступлением. Работу не бросила, пусть и проходила клейкая дрожь по телу от чужих мужских взглядов; и слабая паника захлёстывала, попытайся подойти к ней кто. Сегодня она выступает намного раньше прежнего. Отказывается более ходить на свидания и завлекать тех, кто удосуживается приходить под самую ночь. Так, хоть на немного, но безопаснее. Шиён не появлялась долгое время и Бора, вопреки разуму, переживала. Никогда так за другого человека не волновалась и не испытывала страха, что с ним что-то случилось. Ей думалось, что с избавлением персоны Шиён из своей жизни – наступит долгожданный покой от замешательства; никак нет. Наоборот – Боре становилось день ото дня хуже. Её действительно не хватало. Пристрастилась к бессмысленным диалогам, к этим незамысловатым вечерам, когда Шиён провожала до дома; к её тёмным глазам, смотрящим из зала, этот нечитаемо-скукоженный взгляд, неодобряющий, но не порицающий; ласковый, изумлённый и с неисчерпаемой важностью. Становилось даже всё равно, что Шиён за ней следила; преследовала; и, конечно же, помешалась на Боре, своим оригинальным, сводящим с ума, способом. Чувствовала себя, как последняя идиотка, со своим рокочущим сердцем и плавленным раздражением по телу. Не получается у неё, про Шиён – не думать; про Шиён – не вспоминать; она заползла в самую подкорку, оказалась настолько глубоко, что борина жизнь, вся безвкусная и отчаянная, впервые обрела хоть что-то живое, настоящее, правильное и, совсем на немного, в редких моментах, радостное. Например, когда девушка тянула свою длинную ладонь, то приглашая потанцевать, то просто желала вручить цветы. Никогда бы не подумалось, что с кем-то разговоры срабатывать будут – как обезболивающее; обычный робкий взгляд влиять будет расслабляюще. Правда, теперь, боль отдаётся в груди, тянет, ноет и кричит так пронзительно, что Бора затыкает уши руками, только бы успокоиться. Бора не желает жить так – как живёт; ей противно, противно, противно; избавиться от всего – мечта несбыточная, а когда рядом эта надоедливая поклонница, отчего-то желается неимовернее и кажется, что возможно; кажется, что реально выпутаться из собственной жалкости. Бора от каждого шороха вздрагивает, боясь, что на неё в тысячный раз набросятся, присваивая, как вещь; что обернётся простое выступление очередной липкой патокой на исхудавшем безобразно теле; что с презрением посмотрят, а Боре придётся ухмыляться самодовольно и терпеть. С Шиён такого не было. С ней настолько безопасно, насколько нельзя. Бора знает, что та не сделает больно; что не потревожит; не нанесёт новые раны. Такое пугает. Неизвестность – страшит; но так хочется, очень-очень, упасть в омут и будь, что будет. Хуже ей, Боре, явно не станет. Она уже закопалась в самом отвратном и образумилась попытаться всплыть, когда стало почти поздно. Кинула ленивый взгляд вперёд, оторвав от рассматривания высоко летящих белых облаков, на фоне весенне-свежего, едва потемневшего закатом, неба. И выронила сигарету, увидев вдалеке у дороги знакомый силуэт. Прямо там, где кончаются стены кирпичных домов, с этими некрепкими и чахлыми железными лестницами; в конце переулка, к выходу на проезжую дорогу, тихую, с редко проезжающими машинами и неспешно идущими людьми. Метров двадцать, не меньше. Но её Бора бы увидела – и с расстояния тысячи километров. Их взгляд пересекаются таким банальным сюжетом, смотрят молчаливо, не предпринимая попыток подойти друг к другу. Боре кажется, что ноги подкашиваются и она летит в глубочайшую бездну; но на самом краю её удерживают чужие длинные руки. Бора их отталкивает, отталкивает и так пискляво кричит, что становится стыдно. Её первая реакция – снова бежать, только бы Шиён не смотрела вот так: смущённо, виновато и с едва читаемой эйфорией, смешанной с чистым восторгом. Остаётся на месте. Сколько уже, в самом-то деле, можно бегать? Потому теперь – Бора хватается за шиёновы тянущиеся к ней руки; и жмурит в страхе глаза, что её сейчас отпустят. Шиён будто сама понимает, что шагать навстречу Боре – идея не лучшая. Она стоит, в нескольких шагах от своей машины, засунув руки в карманы пальто (чтобы не было видно, как она дрожит) и покорно дожидается. Готова прождать так век. Не приходится. Глубоко выдохнув, Бора поправила равнодушным движением накидку (не меховую, лёгкую, обмотанную высоко на шее) и последовала к Шиён. Нерасторопно, держась еле-еле, чтобы не сорваться на бег. Шиён выглядит уверенной. Чуть прищурив глаза, проходит по Боре внимательным взглядом, проверяя, как она и возвращается к лицу. Губы трогает улыбка – борино сердце трогает удар, от которого теплеет и сжимается всё внутри. Она от Шиён глаз не отводит: с удивлением, ненавистью и едва проглядываемым счастьем. Останавливается на приличном от девушки расстоянии. – Явилась, – вырвалось от Боры с большей обидой, чем она хотела. – Привет, – хмыкнула Шиён, продолжая петлять прожигающей радужкой по телу; с ревностным настроем, с неушедшим гневом. Подмечает все эти борины украшения и откровенность надетого платья. – А ты ничуть не изменилась. – За неделю люди не меняются. – Твоя правда, – проговаривает и замолкает. – Я соскучилась, – тише прежнего произносит. Заглядывает в чужие глаза, подведённый золотыми тенями. Шиён стало настолько абсолютно наплевать, какая Бора в нарядах своих вульгарная и пошлая. Известно же, кто прячется под тонкой тканью и натягивает на лицо насмешку. То, что Бора у неё попросила – выполнит, сделает безоговорочно. Её же попросила Бора, не певичка, а Бора – сломанная девушка, потасканная обстоятельствами и людьми, которую Шиён забирает себе. – Я – нет, – и для чего Бора снова – лжёт? Шиён снисходительно улыбается и качает головой, отчего её чёрные пряди колышутся. Не верит, ни капельки не верит. – Ты знала, что Намджун пропал? – внезапно говорит Бора, зардев нехарактерно, и теперь поглядывая на Шиён чуть обеспокоенно. – Догадывалась, – кривится она; не понимает – к чему это Бора. – Но, он же не тронул тебя, верно? – голос непроизвольно понижается, а Бора вздрагивает. – Нет. – Тогда отлично. – Не отлично. Ты знаешь, что случилось? – Не знаю, – пожимает она плечами. – Я пыталась его отыскать всю эту неделю. – Что? – не удивляется даже; отчего-то понимала – Шиён слова на ветер, тот самый мартовский, не бросает. – Ну, – хихикает Шиён, – собиралась его убить, но не смогла отыскать. Я безнадёжна, да? Бора молчаливо всматривается в девушку. Не отшатывается. С неверием озирается. Шиён стоит, ничем не тревожась, а глаза блестят несколько безумно. Это совсем неправильно, что следующая фраза отдаётся трепетом по рёбрам: – Ты готова была его убить – только из-за меня? – голос её становится серьёзным. Шиён пожимает плечами. Глубоко вдыхает через рот, будто пробуя воздух на вкус и ища в нём отголоски Боры. Отвечает: – Почему это «только». Бора, за тебя совершить убийство – мелочь. – Убийство не мелочь. – Такие, как Намджун, явно должны быть мертвы. И, я очень раздосадована, что у меня не вышло его отыскать. На этот раз – Бора поражается. Шиён не выглядит, как убийца. Она безобидная, но создаёт вокруг себя ауру подозрительности. Бора думала, что это Шиён. Бора много часов боялась, что это Шиён. Подпустила к себе такое предположение и множество времени то отрицала, то искала тому подтверждение. Пришла к выводу, что такое невозможно. Не потому, что Шиён бы – не сделала. Узнала, что на самом деле случилось, отчего парень исчез. И никак нельзя сказать, что Бора расстроилась. Облегчённо себя ощущала, точно зная, что никто не нашёл и не посадил Шиён; что ту не нашли дружки Намджуна; что та, наверное, просто занята; что та, обязательно, к Боре возвратится, а Бора вновь предпримет попытку говорить с ней с большей искренностью, чем обычно. Но теперь, ей так открыто говорят – что лишить человека жизни могла, только из-за неё, Боры. Бора польщена. Хочет посмеяться, потому что, ого, это как надо воздействовать на девушку, чтобы доводить до такого. Ей совсем не жутко, или же, что там говорят приличные люди, узнав о намерении убить. Бора знает, что Шиён вреда, именно ей, не причинит. У той было много шансов, множество моментов, когда Бора была – слишком пред ней открыто-беззащитной. И осталась цела, осталась спасена, осталась, державшаяся за шиёнову ладонь, с её помощью карабкаясь из бездны. Бора, переминувшись с ноги на ногу, проговорила: – Он ввязался в потасовку с враждующей группой мафии на следующий день и его убили. Скрыли следы, но недостаточно. И позавчера выяснилось, что на самом деле произошло. Мне Минджо рассказал, узнал там, через своих друзей, работающих в полиции. Шиён усмехается, цокая языком. Обидно, что не успела. – Жаль, что не я его убила, – выдыхает Шиён; все её происки – были напрасны. Единственное утешение, сильное утешение – Бора не пострадала. – Я думала, что ты его убила, – отзывается, пронзительно смотря на шиёново обогретое солнцем лицо; на эти обманчиво-нежные черты, в эти мягкие тёмные глаза. Такая она исключительно для Боры. Для иных – наставит револьвер на голову, выстрелит без сожалений. Бору – обнимет трепетно и аккуратно, вытирая пыль под веками. – Твоё отношение ко мне бы поменялось, сделай я это? – с обеспокоенностью. Бора молчит с минуту. Усердно думает, придерживая накидку у шеи. Шиён обращает на то внимание, зная, что скрывается под. Порывается вперёд, но сдерживается на месте: она ведь, не знает до сих пор, простила ли Бора ей слежку – пусть Шиён считает свои действия правильными. – Прискорбно, но, – задумчиво говорит Бора, со смирением в глазах, – не поменялось бы. Ты на голову отбитая, но я… Не знаю. Это немного… Странно, но я бы не посчитала тебя ужасной. Даже несмотря на то, что ты преследовала меня. И явно помешалась. – Я не помешалась, – протестует Шиён, смущённо улыбнувшись от бориных слов. Её – не отвергли; уже причина прыгать от ликования. На «отбитую» не обижается. Бора хмыкает. – Помешалась. Конкретно так. – Ну, знаешь, как говорят, – зачаровывающе тянет она, – у безумства и влюблённости довольно много схожих черт. – Уже влюблённость? – удачно скрывает дрогнувший на тон голос. Невидимо для другой девушки сжимает ладони, несильно влажные от волнения; Бору безмерно бесит собственное сердце, которое стуком заглушает звуки всего, кроме шиёнова голоса. – Без понятия, – с радостью оглашает. – Мне настолько наплевать, как это обзывается. Пусть хоть симпатия, хоть влюблённость. Да даже чёртово желание. Мне с довеском хватает того, что я не потерплю твоих страданий, и вот тут, – кладёт ладонь себе на грудь, наблюдая за обескураженным бориным лицом, – стучит быстро, когда вижу тебя. Знаешь, я думаю, – умиротворённо продолжает, – что, если я всё-таки безумна, то причина моего безумства – ты и только ты. От шиёновой улыбки кружится голова. Бора тяжело вдыхает, с осложнениями, точно едва держится в сознании. – Почему? – простой вопрос; а столько силы вложено. Пропадает умение говорить и так тошно, в желудке больно, там же и тянет, волнующим и пёстрым. Бора, точно от мучений, жмурится и как же сильно хочет подойти к Шиён поближе, просто чтобы быть, быть, быть вот так под боком. Желает тоже ещё, никогда таковых шиёновых фраз не слышать. Потому что с обвинениями наброситься хочет, кричать, чтобы закладывало уши: «Где ты была раньше, почему появилась лишь тогда, когда я – смирилась с мерзостью своей жизни? Зачем ты вынуждаешь меня чувствовать так много, почему вынуждаешь страдать и поселяешь желание жить, одновременно с этим умирая?». – Почему – что? – моргает потерянно и от вида Боры саднит неприятно: она же бледная пугающе, как будто вот-вот растворится в марте и цветочном воздухе, как нектар осядет на дрогах и людской одежде. – Почему ты ко мне хоть что-то чувствуешь? – выталкивает с отчаянием; почти кричит. И наплевать на мимо проходящих людей, на неподалеку находящийся бар, наплевать на свой образ насмешливой стервы. Шиён поджимает с умилением губы, глаза той улыбаются и в них огня, никак не сжигающего, а точно греющего, много-много, хватит, чтобы обогреть заледенелые борины кости, после собственной маленькой на пятом этаже квартирки. Она говорит, с интонацией до невероятного простой, не снимая с губ ласковой ухмылки: – Ты – моя. Предопределённая, выкроенная на коже судьбой. Я увидела тебя и никогда более не забывала. Нет причин, правда, я просто чувствую всё это и не собираюсь отрицать. И, пожалуйста, не делай того же. Ведь, раз ты – моя, то, явно, я – твоя. Потому не отпущу, как бы старательно ты меня не отталкивала. – Самый нелепый ответ, – хрипит Бора и сглатывает комок поперёк горла. – Нелепейший. Судьбы нет, что за… – договорить ей не дают чёрные пятна в глазах; режущая головная боль и подкосившиеся ноги. Говоримое Шиён въелось в душу и, будто этого мало, пробралось по организму, чтобы стучать оглушающе по венам. От потрясения, от нового, от живого в себе – Бора не может дышать, на ногах стоять тоже. Оседает на землю, валясь спиной. И, конечно же, как будто иначе быть могло, не касается ударом асфальта. – Тебе послушать меня стоило и отдохнуть, глупенькая, – фырчит Шиён в макушку, удерживая обмякающую Бору в руках. – Прекращай меня спасать, – яростно шепчет, оставшейся способностью к сознанию, в шиёнову шею. – Мне от тебя только хуже, – и намеревается оттолкнуть Шиён, тёплую и надёжную, вырываясь; но в глазах дымка чёрная, затягивающая и на виски давит, раскалённо, вбиваясь болью. – Не получится, – проговаривает, крепче прижав девушку к себе, за талию держа. Опьяняюще пахнет крыжовенным вареньем и приторностью; едва-едва прогорклыми сигаретами, но Шиён не морщится, лишь носом по волнистым волосам корябает, встречаясь со сладостью лака; и под пальцами, такое хрупкое, острое, бездвиженное. – Судьба не позволит? – с ехидством; моргает часто-часто, стараясь уловить реальность, но заполняется каждое чувство шиёновыми ладонями на боках и ею в целом; сказанное ею, такое-такое, что всенепременно отыскало отклик в полумёртвой бориной душе. – Она не настолько вездесуща, – посмеивается. – Ты бы не подошла ко мне, если бы не хотела. И не общалась со мной, если бы была я тебе противна. Я не настолько жестокая, чтобы уйти и заставлять тебя страдать. – У тебя слишком высокое о собственной персоне мнение. – А ты ворчливая и маленькая, но я же не жалуюсь. Бора, не находись в полуоборочном состоянии на шиёновой груди, точно бы зыркнула гневно. Шиён поддерживает Бору, пока та достаточно не окрепает и темнота в глазах не расступается. – Всё, можешь отпускать, – требует и Шиён размыкает руки, отходя на три шага назад. – У меня выступление через полчаса. Тебе нужно уходить. – Можно я скажу ещё кое-что? – просит, поистине просит. – Говори, – она на себе одежду одёргивает, нервно и судорожно; проклиная себя, что такая с Шиён резкая; в тоже время гордясь, что скрытое, настоящее, не проявляется ни вовремя. А Шиён, кажется, понимает скрытое без слов. Она ранее смогла в Боре разглядеть настоящее, вымученное, натянутое на себя, как карнавальный костюм; ей одного, самого первого, предрешенного, судьбоносного взгляда, хватило, чтобы убедиться – Бора кукла и кукловод в одном лице. Тень себя настоящей, скрытой, сжатой в клубочек, и воющей от раздирающей боли. Шиён смотрит прямо под кожу и, наверное, благодаря той связи, от которой открещивается Бора (но очень-очень желает её принять) способна понимать девушку, понимать и знать, понимать и видеть. Ромашка – их обоюдный спутник-навигатор. Самое первое, заставляющее Бору – почувствовать то растущее прямо сейчас внутри и цветущее, вместе с остальными полевыми цветами, в невообразимые бутоны, проросшие с корнями по пути соединения вен, артерий. Самое первое, показывающее Шиён – что теперь о Боре думать не перестанет. Шиён едва улыбается. Трёт большим пальцем по щеке, в притворном жесте стеснения. Протягивает эту самую руку вперёд, поворачивает ладонью, приглашает, ослабляя пальцы. Облизывает пересохшие от волнения губы и, смотря точно в непонимающие борины глаза, выговаривает: – Уедешь со мной? Бора отрывисто вздыхает. Хмурится и на эту руку шиёнову смотрит с жадностью. Кончики собственных пальцев покалывает. Бора мотает головой, вопрошающе всматриваясь в стоящую всё в той же позе девушку. – Куда? Формулировка – придаёт надежды; не – почему; не – зачем; не – нет; а – куда, будто уже готова броситься подальше, ты только скажи пункт назначения. – Техас. Сначала, думаю, туда. – Ты серьёзно? – Я всегда серьёзна, – говорит, а потом, подумав, добавляет: – Ну, всегда, если то касается тебя. Шиён, прокручивая варианты, как спасти Бору; как выпутать из сетей изничтожающей жизни, поняла одно. Борино поведение – привычная защита-оборона; она ни за что не избавится так просто от неё; не сможет. Такое – плотно, такое вплетено в само днк, ей страшно будет прекратить; невозможно. Смысла не видит. Может, оторвётся от привычного, такого «легко» приносящего деньги, но обязательно сорвётся. Её нужно просто-напросто увезти подальше. Отдалить от этого бара, от Чикаго, от знакомых-мафиози, от многочисленных поклонников, обожателей и ненавистников. От мучительных воспоминаний, которые нещадно режут невидимыми ножами по ногам. От причин, почему Бора отказывается от Шиён. Боится её к себе подпустить. Забрать, уехать. И ехать далеко, далеко; дальше, чем малиновый горизонт. Дальше, туда, куда не доберутся призраки прошлого. Шиён готова. Шиён желает и не отступится. – Ты не можешь, – говорит Бора осипшим голосом, треснутым от эмоций. Уехать? С Шиён? Убраться из этого гнилого места? Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но по Шиён видно, что та ни секунды не сомневалась в предложении. Рука её не дрожит, а взгляд чистый-чистый. Она ради ней убить была готова, думается уехать – куда проще. У Боры даже внутреннего конфликта не происходит. Она бы и сама сорвалась подальше, будь возможности, будь средства, не будь она такой слабачкой. – Почему же я не могу? – с интересом спрашивает. – Тебя здесь ничего не держит. Меня тоже. – Ты мне так долго вталкивала, как важна тебе твоя работа и теперь – отказываешься от неё, за призрачный шанс поехать куда-то со мной? Шиён, это чересчур небезопасно и безумно. – Ты думаешь, я тебя обманываю? – такая мысль причиняет боль; Шиён недостаточно показывала, что Бора для неё – важнее всяких работ и всего сущего? Бору этот вопрос заставляет стеснённо отвести взгляд. – Не думаю, – бормочет. – И правильно, – радостно кивает. В итоге: Бора потерянная птица, в бережливых руках доброго волшебника. – Я… – выдыхает тихохонько Бора. Её так утомляет собственное вечное увиливание; едкость, говоримая каждому; и делание вида, той, кем вынудила себя быть. Ей позволено, совсем одному человеку, открыться, всего-всего одному человеку сказать правду, пусть то – ей нехарактерно; ей страшно; ей непривычно; и окатывает горечью. Но хочет-хочет-хочет. Оттолкни Шиён сейчас – жалеть будет всю оставшуюся жизнь, которая, видимо, окажется не столь долгой. – Я не верю, что так действительно может быть. Что ты появилась и в один миг – тянешь ко мне руки, предлагая то, о чём я и мечтать не могла. Шиён, это звучит слишком сказочно. Тебе зачем всё это? К чему я тебе? Зачем стараешься? – Так сложно увидеть, что я тебе объяснить пытаюсь не первый день? – едва изумившись произносит. – От тебя у меня проснулся интерес ко всему. До того, как увидела тебя в этом задрипанном баре – моя жизнь состояла из сплошь работы и зарабатывания денег, не интересуясь окружающим миром. Джаз лишь оставался радостью и то, найти его было столь трудно, что забралась в нелегальное место, на которое в любой момент могут прийти с налётом. – А теперь… – Шиён руку не убирает, не двигает, пусть и затекла, – я засматриваюсь на улицы, чтобы выискивать тебе цветы. Я рассматриваю людей и ситуации, чтобы рассказать тебе и увидеть твою ворчливую или насмешливую реакцию. Я думаю над дальнейшей своей жизнью, в которой определённо хочу видеть тебя, но без этих… Нарядов, броских украшений, никак тебе не идущих. Хочу видеть с собой тебя настоящую, которую ты усердно прячешь. Мне просто желается тебя видеть, слышать, поддерживать и, наконец-то, чёрт возьми, нормально тебя кормить и избавиться от твоей худобы. – Ты внесла в меня чувства и, как говорят, человек не живёт – если ничего не испытывает. Я была мёртвой, бесчувственной, пока не начала петь ты на той сцене в красном освящении, не начала выбешивать меня вульгарностью, не начала пленять собой и притягивать, притягивать. Шиён задыхается. Ей говорить так долго – стыдно; она неуклюжая в проявлениях, сама не до конца себя понимающая. Смеётся над тем, что когда-то останавливал борин женский пол. Что есть такого в том, чтобы – любить; какая разница – кого; если так меняет внутри, так копошится, переворачивается, закладывает такое, отчего улыбаешься, страдаешь, сбегаешь к лучшей жизни. Бора на девушку немо озаряется. Застыла, перестало стучать сердце (или просто Бора, ничего кроме Шиён, не ощущает). Голову снова ведёт рябью и невыносимое разливается от ног до лица. Проходит горящей дрожью. Расплывается каждая деталька, лишь шиёнов образ чётки, какой-то светящийся, едва волнующийся. – И, отвечая на твой вопрос. В чём смысл жизни, если я не могу быть с той, которую люблю? Бора находится, что ответить, только лишь в: – Смысла в жизни нет, – ошарашенно; еле-еле шепча губами. – Думаешь? – хмыкает, прокашливается от першения к горле. Больше – распинаться так не будет; слишком неподходящий ей поступок. И видит ещё, что до Боры, наконец, дошло, что Шиён усердно талдычила. – Думаю. А ещё, – маячащий огонёк пред глазами, борина путеводная звезда, ведущая по зигзагам лабиринта и она находит выход, отыскав в Шиён: – Но, я так же думаю, что нашла в тебе свой смысл. Шиён смеётся. Приглушённо и внезапно. Голову к плечу наклоняет и щурится, очень по-хищному. – Я могу считать, что ты ответила мне взаимностью? После долгой паузы, Бора сдавленно произносит: – Можешь. Но я всё равно не верю в судьбу. Девушка напротив улыбается и смеётся, радуясь, что добилась своего. Бора её состояние не разделяет, ей по коже иголками, а на язык кислостью; голова ныть продолжает, а сердце стучать раз-раз, будто проделает дырку в груди – от всего такого она нервничает, волнуется, тревожится и становится полностью растерянной. Но она уже вышла к солнцу, солнечно-весеннему, мартовскому, пусть и близко к вечернему; лучше даже – подчерчиваются облака лилово-бледным и неспешно плывут по голубизне. И огонёк всё так же перед носом. Длинные пальцы цвета бронзы, без колец, без лака на ногтях. Ладонь, повернутая к Боре, манящая и не отзывающая своего приглашения накрыть собственной. Сухая, с линиями по поверхности (чётко видится линия сердца и у Боры навязчивое желание прочесть шиёновы руки, как хиромантка, чтобы удостовериться, что все слова про судьбу – не наглая ложь). Бора неотрывно на руку пялится и Шиён замечает, улыбается ещё шире. Не хмурится. Совсем нет. – Попроси ещё раз, – чеканит Бора ни то приказно, ни то просяще. Шиён, расправив плечи, послушно отзывается, с той же интонацией говоря: – Уедешь со мной? Бора вперёд шажочек делает; осторожный и осмотрительный. Накидка на шее раскрывается, потеряв опору, в виде бориных пальцев. Такая смешная и напуганная, но уверено стремящаяся к цели. Шиён обещала поднять куда угодно; поднять туда, где будет сама она. И в воздухе стоит ощутимый запах полевых цветов. Изредка пробегают серые и не только коты; сухая почва и асфальт под ногами; отражающийся ранний закат в кирпичных постройках. Чикаго немножко осветлел, или же Бора, с Шиён на пару, научились видеть цвета. Вульгарная певичка оказывается рядом. Ткань на её руках двигает едва тёплый ветер. Тонкое бордовое платье обтягивает хрупкую фигуру, в складках поднимается, когда певичка – но более нет, теперь только Бора – тянется собственной ладонью вверх. Касается крепких пальцев странной поклонницы, что в улыбке, ярчаще, чем уходящее солнце, расплывается. – При одном условии, – вполголоса доносится от Боры, что, удобнее уложив ладошку на шиёнову, поднимает к девушке глаза и смущённо насупливается. – При каком? – вторивает ей Шиён, перехватывает рукой борину, скрепляет, подогнув пальцы, впечатывая борины короткие и усеянные кольцами, в мягкость собственной ладони. Касание трепетное и безвинное. Горячее. Означающее для Боры больше – чем она в силах вымолвить. Бора всматривается в её радужки, ловит шиёнов взгляд, и пробирается колко-приятными мурашками. Шиён счастлива и, в тоже время, насторожена последующими от Боры словами. Бора от такого улыбается – непроизвольно и естественно – растягивая выкрашенные в бордо губы и мягко усмехается, от того, как бесстыдно Шиён ею любуется. Её ладонь под собственной такая незаменимая; так нужно ощущаемая. Желанная множество годов. И, как же прекрасно, что Бора к ней дотрагивается, пусть и с опозданием. Судьба всегда выбирает правильное время. Сжав шиёновы пальцы, будто боясь, что девушка отстранится, Бора произносит, расслабленно, будто смирилась окончательно, что Шиён от себя не отпустит. Произносит: – Поцелуй меня.the end.