~~~
— Эм, Раст? У тебя кровь идет. — А? — он утирает нос тыльной стороной ладони, рассматривает темный развод непонятно зачем, усмехается. — Это мои мозги. Марти нервно сжимает руль, про себя думает — пиздец. Не хочется признаваться, что Раст пугает иной раз до усрачки подобными вещами, но отрицать подобное становится слишком тяжело. В последнее время — почти невыносимо. Коул только жутковато смеется и снова достает сигарету. Сложно видеть его. Свои седые длинные патлы он на днях сбрил. Ровно как и ужасные усы, делающие его похожим на грустного бассет хаунда. Теперь он чем-то напоминает себя семнадцать лет назад, только тени у глаз — глубже. Только и без того морщинистое, словно скомканное, лицо стало старше. Только глаза потеряли блеск, сделавшись матовой пластмассой, бесцельно глядящей в никуда. Под носом — тоненькая красноватая пленочка высыхающей крови. Коул улыбается так редко, что Харт боится за его рот — вдруг разорвется с непривычки. Коул курит так часто, что Харт уже не боится за его легкие (или то, что от них осталось). Все же этого говнюка нихера никогда не убьет. Он механически затягивается сигаретой, распостраняя горький горелый запах. Марти думает, что если бы не детективная карьера, Раст сделался бы амбассадором ебаных кэмэл. — Слушай, я хоть и ввел тогда правило молчать в машине, сейчас я не против, чтобы ты разговаривал. Можешь читать нотации. Можешь говорить о метафизической хуйне, только, пожалуйста не молчи. Не то, чтобы Марти неуютно рядом с таким молчащим Растом. Не то, чтобы хочется его привычного (нерво)трепа, чтобы только залить эту пустотную тишину, которая забирается через уши в голову. Не то, чтобы хочется слушать растов голос. Нет. Вовсе нет. Чужая рубашка распахнута на шее, открывает полосу тонкой, сухой и ломкой, как бумага, кожи. Раст похож на оригами — бумажный хрупкий человечек, вечно прямой, словно негнущийся. Тонкий, нервный, жилистый. Когда он только появился, Марти думал, что он зашуганный и неловкий, а потом посмотрел в глаза — нахлебался их расплавленной ледяной стали, затемненной хмуро нависшими бровями. У него было угловатое лицо человека, который привык считать жизнь дерьмом и который одним движением своего скошенного рта бросал вызов, мол, ну, давай, удиви меня. Марти бесился, потому что не врубался, какого хрена он должен кому-то что-то доказывать. — И что ты хочешь, чтобы я сказал? М? Может, опять про то, какой ты говнюк, Марти? У Раста был непослушный вихор волос надо лбом и острый нос. — Давай, ничего нового ты мне не откроешь. — Тогда я не буду ничего говорить. Он меланхолично выудил вторую сигарету. Харт чуть дернулся от желания отобрать у него пачку и выбросить ее в окно. Потом подумал, что ему, в сущности, насрать. Вообще все равно. Наплевать. Никакого дела. Однако не удержал короткий осуждающий взгляд, который Раст, казавшийся рассеянным, все же ухватил. — Чего? — Ты вообще кислородом дышишь или никотином? Коул закатывает глаза. — А тебя ебет? И Марти уже хотел бы ответить: «нет», но тут понимает, что это довольно лицемерно, если ты уже поднял тему. — Да, ебет. Удивление сковывает мужчину на пару секунд. У него дурацкое выражение лица — сползшееся воедино крошево недоумения. Потом Раст кивает, словно самому себе, и убирает сигарету за ухо.~~~
Коул редкая скотина, на самом деле, но иногда ведет себя даже по-человечески. Например, самостоятельно увольняется, кинув напоследок «осточертело». Кинув напоследок «отличный хук, Марти». Кинув напоследок свой ебаный фирменный взгляд какой-же-ты-тупой-а-я-нет. Марти хочет разбить ему лицо еще один раз. Бить его дебильную голову об асфальт, пока не останется сплошное неразличимое месиво и не вытекут эти ужасные, прилипчиво-серые глаза. Марти трясет. Раст пропадает на десять лет. Когда он сигналит ему и Харт останавливается у обочины шоссе, первым побуждением является выполнить собственное обещание — грохнуть этого мудака за то, что он сделал с его женой. Но Марти остается собой, слово он не держит. Потому что Марти всегда был ненадежным, нечестным, лицемерным ублюдком. Нечестным настолько, что не признается в этом даже себе. Даже ночью, когда его никто не слышит и не видит. Даже на Божьем суде. Никогда. Ни за что. Раст остается мудаком — худое лицо, сильно отросшие, поседевшие волосы. Лицо словно стало пыльным, запачканным сверху. Раст похож на креозот — прозрачный, едкий. Маслянистый, такой, что хер ототрешь. Не смываются с ладоней все его рукопожатия, не смывается его кровь с костяшек. Что-то простое, но такое, что ты запоминаешь. Раст такой наглый, когда говорит: «Может, ты меня угостишь?» Харту мерещатся его старые интонации. Вечная издевка-подъебка, вечное насмехательство. Вечное «я их раскрываю, ты — пишешь». Боже. Марти не думал о нем десять лет, а сегодня это вылилось на него сплошным потоком дерьмовых воспоминаний. Жилистый мужчина в белой рубашке с ослабленным узлом галстука не вязался с этим придурковатым стариком в футболке с жеванным воротом.~~~
— Для человека, который не видит смысла в жизни, ты слишком сильно не хочешь умирать, — Марти ехидно улыбается, зачерпывая ложкой шоколадный мусс из пластмассовой баночки. Расту нечем парировать. — Пошел ты. Мы будто поменялись ролями, думает Коул. Обычно всякое пассивно-агрессивное дерьмо говорил я, думает он. Обычно Харту было нечего ответить. Обычно было намного проще. Разбитое в фиолетовый отек лицо даже не болит; оно словно атрофировалось, чтобы он просто не сдох от визга нервных окончаний при любом движении глазных яблок. В больничной палате светло круглые сутки — вечно горит свет, вечно светит кислолицее солнце. Белые стены, белый чистый пол, белый потолок, белая оконная рама, белый подоконник, белые розетки и плафоны на лампах. Появляется желание увидеть хоть что-нибудь, не выдержанное в больничных нейтрально-светлых тонах, и приходит Марти. Или, скорее, приезжает, ловко прокручивая колеса инвалидной коляски. Марти не выдержан в светлых тонах — он кирпично-рыжеватый, загорелый. Оттенком попадает в нарисованного на пачке сигарет миниатюрного верблюда. Тянет свою привычную улыбку, словно она цепляется когтями за ковер, пока он ее отдирает. Он смотрит на Раста и улыбка победно убегает из его рта, оцарапав напоследок губы. Белки глаз у Марти сливались со стенами. Кирпично-рыжий перелился в некрасивый грязно-серый на веках. Они были воспаленно-мерзлого оттенка, как у человека, который привык не спать. У Раста непривычно колет в носу. — Эй, — осторожно-не осторожный тон, шоколад в уголке разрыва рта. Эй. У Раста непривычно мокрые веки. — Все нормально, Марти. Просто… Просто дай мне время, пожалуйста. Дай время понять, что я не сдох в этой зловонной каменной клетке; что меня не задушили папоротники; что я не истек кровью на изгаженном чужим безумием полу. Потому что чувство такое, что все-таки сдох. Что меня уже успели похоронить, одинокого и окровавленного, что моя могила заросла травой, а тело разложилось на атомы, которые теперь в этой самой траве и зиждутся, что все, кто меня знал (только знал, не любил, потому что меня никто никогда не любил) тоже умерли и имя мое забыто, затеряно в архивах. Человечество умерло и возродилось пять раз, скоро Солнце начнет расширяться, Марти, а мы так ничего и не придумали, мы подохнем на этой планете. Те, кто еще не умер. Таких мало. Мы живем в долг — вроде дышим, вроде сношаемся, вроде что-то чувствуем, но на самом деле нас заждалась сырая, комковато-черная земля. У Раста непривычно текут слезы. Самое ужасное, что остановить их совсем не получается — только прикладываешь усилие, чтобы успокоиться, как где-то в груди развязывается еще один узел и изо рта рвется скулежное всхлипывание. Коул не может поднять руки, не может отвернуться. Лежит, вытянувшись под одеялом, и смотрит в потолок, чувствуя, как соленое серебро скользит по лицу. Марти молча пялится на то, как его напарник (бывший (напарник)) плачет на больничной белой постели.~~~
Марти отвозит его к себе домой. Тащит до тачки, пока у Коула ноги не желают слушаться. Марти дарит ему пачку кэмэл в дохуя помпезной коробочке цвета замороженного молока. На лицо лезет довольная усмешка. Раст замечает, что рядом с Марти поводов для улыбки больше, чем рядом с другими людьми. Раст замечает, что Марти не так сильно хочется придушить, как бывало раньше. — Мы с тобой как два деда, — смешливо кряхтит Харт, вталкивая его на сиденье своей машины. — Говори за себя, — Коул морщится, прижав ладонь к швам на животе. — Я в самом расцвете. Марти очень звонко, звучно, заразительно смеется; этот сочный смех не вяжется с его грустными глазами, завязшими в болоте постаревшего лица. Потом его смех резко обрывается. Раст смотрит сквозь него, грустно улыбаясь, кладет свою руку поверх руки Марти, которую он все еще держит на его плече. Что-то должно случиться, вот-вот, еще мгновение. Но момент крошится в растовых пальцах, когда возле больницы поднимается шум. — Кажется, нам надо валить. Они бросают коляску на парковке под презрительным широкоглазым взглядом ночного неба. Раст наврал, когда сказал, что свет побеждает, потому что тоненькие маленькие звездочки теряются, проглатываются. Их почти не видно. Тьма накатывает. Тьма подкатывает к горлу.~~~
— Почему мы приехали к тебе домой? — Наверное, потому, что у тебя дома нет? Кого угодно эти слова задели бы, расстроили — но не Раста. Он лишь вздергивает брови и кивает головой. Марти оглядывает свою квартиру — такая, какой она осталась в тот безумный день. Полупустое серо-бело-бежевое пространство, пыльный пол, расхристанная постель на диване, ужасно безвкусный коричневый ковер с пушистым ворсом, грязная чашка с засохшим ободком кофе стоит на барной стойке. Пустые полки, окна без штор и жалюзи, рамки без фотографий. Мы как будто поменялись ролями, думает Марти. Это ведь Коул жил без привязок, в пустой квартире, где у него был только мерзкий растворимый кофе, матрас и пробковая доска с фотками трупов. — Поживешь пока у меня, — Марти старательно не смотрит на застывшего у порога Раста. Не надо лишний раз провоцировать истерики. — Нужно, эм… Я поищу тебе одежду. Коул все еще в больничной сорочке-наволочке с тесемками. Его худые ноги выглядят слишком непривычно без вечно обтягивающей их ткани брюк. Марти дает ему хлопковые штаны и стираную-перестираную джинсовую рубашку, полосато выцветшую в сгибах локтей, где он закатывал рукава. Раст уходит одеваться в ванную. Марти падает на диван. Именно, что падает — если бы диван удачно не стоял там, где он стоял, Харт повалился бы на пол. И вряд ли бы встал. Раста нет долго — полчаса, может, даже больше. А потом он выходит из ванной — словно ему снова тридцать два, словно не было этих ебаных семнадцати лет, уродливо расползшихся по самому Марти сединой, лишним весом и морщинами. Раст состриг волосы и побрился. — Не помню, чтобы у меня в ванной были ножницы. — Мало ли, чего еще ты не помнишь. Он проводит рукой по своей остриженной макушке, пытается ухватиться за фантомные пряди волос, которые, как Марти подозревает, теперь проживают где-то в городской канализации. Харт думает — вот же мудак. Харт думает — какой же он, сука, живучий. Раст снова закуривает. Сигареты словно приросли к нему, прилипли к губам и к пальцам. Табачный запах, на время потерявшийся из-за долгого пребывания в больнице, радостно прильнул к его тощей шее и забрался под кожу — привет, Раст, давно не виделись! Марти думает, что Раста невозможно ничем убить, и скорее всего этот придурок доживет до шестидесяти лет для того, чтобы заболеть каким-нибудь хроническим бронхитом и задохнуться во сне. — Не дыми в моем доме. Коул смотрит на него пренебрежительно. Показывает средний палец. Марти показывает в ответ. Что-то и правда не меняется. Ночуют они на одном диване, потому что больше спать негде. Марти спит. Раст глядит в потолок.~~~
Яблоко, зеленое и блеклое, на вкус напоминало жухлую траву. Не то, чтобы Раст пробовал жухлую траву, но он предполагал, что вкус у нее примерно такой. Маленький рыжий верблюд с пачки кэмэл снисходительно щурился и будто улыбался. В комнате было прохладно из-за открытого настежь окна. Марти выходит из ванной с мокрыми волосами и в идиотской цветастой рубашке. — Съездим в магазин? А то из еды одни яблоки, да и то… — машет рукой. — Ты понял, короче. Раст говорит: «Ладно». Раст говорит: «Хорошо». Потом он понимает, что и звука не произнес. — Раст? Раст? Раст? — Коул? Что с тобой? Блять, Раст, что с тобой? Коул хватается за горло, нервнически трет виски, открывает рот, как выброшенная на берег рыба. Вас никто не слышит. Раз. Раз-раз. Они все же едут в магазин, даже покупают там продукты — молоко, хлеб, муку без глютена, пакет апельсинов, клубничный джем, какие-то овощи, какую-то овсянку, какие-то яйца, какую-то-еще-хренову-тучу-пищи. Раст старательно делал вид, что ему не насрать. Притворяться и мимикрировать под «нормального» он научился. В супермаркете пахнет замороженным мясом и дешевыми духами. Череп становится тяжелым, как будто внутрь насыпали песка — душного, горячего песка, чуть тряхни головой, он посыпется из ушей, из носа, из глаз, изо рта. Потом тебя заставят подметать. — Раст?! Раст думает: зачем же так орать, а потом с удивлением обнаруживает себя сидящим на полу, прижавшимся спиной к полкам с какими-то хлопьями. С упаковок улыбаются и смеются укуренные разноцветные звереныши. — Скажи мне, что с тобой? — Сэр, у вас все в порядке? — молоденькая продавщица в шортах смотрит обеспокоенно, но безразлично. — Я вызову скорую, — Марти лезет в карман за телефоном. — Не вздумай! — находятся силы для рева на грани истерики, голос срывается в тихий беззвучный хрип. — Я в порядке. От жары голова закружилась.~~~
Марти выбрасывает его сигареты. Маленький верблюд смотрит грустно из помойного ведра. Поверх пачек — переломанные хребты белых маленьких смертниц. — Какого хуя? — Такого, что ты уже на ногах не держишься! — Ты мне не нянька! — А вот тут ты не прав! Только не думай, пожалуйста, что мне это пиздец как нравится, ладно? Меня заебало носиться, как какая-то полоумная женушка, которая словно и годится лишь на то, чтобы слюни за тобой вытирать! И отношение твое скотское тоже заебало! — Это у меня-то оно скотское? Потом было много обидных слов. Потом Раст сказал: — Неудивительно, что твоя жена трахнула твоего друга, лишь бы найти повод уйти от тебя. Потом Марти сказал: — Неудивительно, что ты так усердно пытаешься спиться и сколоться, ведь в глубине души понимаешь, что нахер никому не нужен. Их общее уязвление истекало болью на грязном ламинате. В носу и груди кололо. Два дня они не смотрели друг на друга и даже не дышали в одну сторону. Два дня в квартире стояла тишина, перемежаемая телевизором и громким стуком двери в ванную. На третий день Марти приготовил блины. Блины — хороший способ помириться. Они пахли жареным тестом и маслом, а еще — детством, непорушенностью и ощущением того, что все, в общем-то, нормально. — Ешь сейчас, они невкусные, когда остынут. Раст принимает тарелку, как белый флаг, и про себя делает пометку — не я первый решил мириться. Потом думает: да пошло оно нахер, и стирает все эти ебаные пометки. Марти рядом с ним, на диване. Они съедают блины очень быстро — потому что остывшими будут невкусные. Потом Харт позволяет взять себя за руку. Кончики пальцев все еще пахнут выпечкой.~~~
— Эм, Раст? У тебя кровь идет. — А? На бледной затертой коже — развод в кровавых сгустках. Расту кажется, что все его нейронные связи порушились, спюрировались, и теперь вытекают. — Это мои мозги. Неприятный жестяной вкус поверх языка. Пыльный воздух за окном хартовской машины. Снова — сигарета, знакомые пейзажи, чужое сопение за рулем. Пальцы словно тоже вот-вот начнут тлеть от того, как вокруг жарко. — Слушай, я хоть и ввел тогда правило молчать в машине, сейчас я не против, чтобы ты разговаривал. Можешь читать нотации. Можешь говорить о метафизической хуйне, только, пожалуйста не молчи. Раст думает: и к чему это, блять, вообще, было? Раст думает: что мне, сука, сказать? Раст думает: что он хочет, чтобы я сказал? — И что ты хочешь, чтобы я сказал? М? Может, опять про то, какой ты говнюк, Марти? — Давай, ничего нового ты мне не откроешь. — Тогда я не буду ничего говорить. Раст докуривает сигарету и достает ей смену. Губы неприятно липнут к тонкой бумаге — такое ощущение, что чуть дернешь и вся кожа слетит, как с переваренной куриной грудки. Сигареты привычно пахнут подпаленной печалью. Коул уже хочет подкурить кончик, но внезапно — Марти. Смотрит искоса, и в глазах самое обыденное выражение неодобрения. Вот только он никогда раньше не осуждал того, что Раст курит. — Чего? — Ты вообще кислородом дышишь или никотином? Коул закатывает глаза. — А тебя ебет? У Марти очень серьезное лицо, и Коул ждет его «нет», чтобы пассивно-агрессивно кивнуть и закурить уже чертову сигарету, но он говорит: — Да, ебет. Раст думает: пиздец. Раст думает: мы вляпались. И убирает сигарету.~~~