irresistible

Геральт странный. Это Лютик знает с самого первого дня их знакомства, да что там с первого — знал даже за доли секунд до того, как подойти. Он… Ну, ненормальный, — говорят люди; он невероятный, — подбирает другой эпитет бард. Сам ведьмак называет странным Лютика, и это даже не обидно, то есть, не всегда. Лютик знает, что для Геральта так уж необычен не он сам, а тот факт, что он хочет остаться рядом. Поэтому Лютик готов быть странным для Геральта (а Геральт — для Лютика, хоть и никогда не признает. Вслух не скажет ни за что). Лютик готов назвать Геральта странным в каком-то ином смысле, кроме как о, он потрясающий, в тот день, когда ведьмак сносит голову последнему из жутких существ, что орудовали в этом городе. Тогда, когда Геральт легко возвращает меч назад в ножны, а Лютик колеблется около секунды между тем, чтобы развернуться и гордо уйти, чего требует его чувство собственного достоинства — и между тем, чтобы встретить взгляд ведьмака и дать ему сказать. Что-то, что хоть с какой-то натяжкой может сойти за раскаяние или хоть как-то может быть приближено к «Лютик, я скучал», — поступить так барда молит его сердце. Потому что, на самом деле, за девять месяцев Лютик истосковался по ведьмаку так сильно, что даже страшно; хотя он ни на миг не забывал, что Геральт сказал ему тогда, при последней встрече — все те в некоторой степени ужасные вещи, которые сводились к единственному благословению, что Геральт мог просить от жизни, и прочее, прочее: Лютик помнит все это дословно. В любом случае, прежде, чем он успевает принять решение, ведьмак внезапно что-то говорит ему прямо так, с противоположного конца склада, и Лютик думает, что ослышался, потому что — Прости, — орет Геральт, и бард ошалело моргает, пытаясь унять дрожь в руках, которая вызвана совершенно не тем, что его только что чуть не убили. — А? — абсолютно бессмысленно выдает он, прежде чем Геральт подлетает к нему и сгребает в охапку, беспорядочно целуя куда придется. — Прости, прости, — бормочет он, прижимаясь губами к щеке и куда-то к виску в следующий момент. — Но я… — слабо пытается протестовать Лютик. — Мне тебя не хватало, — ведьмак выдает второе охуительное заявление за эту минуту, и бард предпринимает попытку вырваться. Нет, не то чтобы он против, в смысле, это кому еще кого не хватало, но что-то определенно не так, Геральт же не может вдруг… — Прости меня, я болван, — снова повторяет ведьмак и вдруг хватает Лютика за плечи, рухнув перед ним на колени и утягивая барда за собой вниз. В их первую встречу после почти годовой разлуки они сидят на грязном полу и долго целуются, окруженные горой трупов, и Лютик впервые не знает, что сказать.

***

Наутро кажется, что наваждение прошло, потому что Геральт хмур и невозмутим как скала, как оно и было всегда раньше. Но таким положение вещей остается крайне недолго, и когда Лютик опускается рядом с ведьмаком, чтобы выяснить, что вообще произошло, и абсолютно готовый к тому, что из Геральта будет непосильной задачей выбить хоть слово, Геральт вдруг улыбается. Лютик готов в обморок упасть от этого зрелища — положим, метафорически, но готов — и, очевидно, упускает момент, чтобы задать хоть один из своих вопросов, потому что Геральт вдруг говорит: — Тебя долго не было. Лютик задыхается от возмущения. Интересно, почему же, может потому что ты сказал, что знать меня не хочешь, — собирается беззлобно съязвить бард, однако вместо этого только качает головой. Геральт хлопает его по плечу и встает. — Куда-то собираешься? — стараясь звучать максимально непринужденно, спрашивает Лютик. — Мы едем в Реданию, — бросает в ответ Геральт, и Лютик против воли улыбается в ответ на «мы». — Приглашаешь? — звонко интересуется он и снова чувствует, как проклятое сердце сбивается с ритма, когда Геральт до неприличия тепло отвечает: — Да куда ты от меня денешься? — и кивает. — Но, если хочешь, приглашаю. И Лютик заталкивает куда подальше все свои сомнения: да, со стороны Геральта все это странно, но Лютик этим опьянен, он абсолютно этим упивается, и предпочитает просто не думать. Возникали порою мысли, что Геральт — и не Геральт вовсе; но были отринуты сразу же почти: какого-то черта ведьмак лишь с ним так открыт и только к нему так близок; остальным же этого внезапного тепла не перепадает. Геральт все так же терпеть не может пустые разговоры, хмурится и смотрит на всех угрюмо, затрещины раздавать отдельным наглецам не перестает, и только тогда, когда они наедине, пристально глядит в душу своими пронзительными глазами и из рук выпускать не хочет. Лютик желает дать ему в ответ столько же и даже больше, а не хочет владеть, себе присваивать не хочет, но пока Геральт сам не уйдет, Лютик его ни за что не отпустит. Его выдержка, развившаяся за столько лет и ограненная четким «нельзя» — нельзя касаться, нельзя выходить за рамки, нельзя лезть невовремя: нельзя делать все, что так хочется, одним словом — разбивается в несколько мгновений. О сильные руки Геральта, о длинные волосы Геральта, которые ложатся в некоторые моменты так по-особенному и которые Лютик теперь может перебирать в любой момент, когда вздумается, — просто о Геральта, собственно. О его невероятное поведение. Лютика терзает периодически градус этой невероятности, сила ее влияния на Геральта; но потом Геральт улавливает это в его взгляде и целует — уверенно и успокаивающе одновременно. Лютик отчаянно за него цепляется, и все мысли выбивает из его головы. Не то чтобы он был против; потому что, откровенно, это бо́льшая часть всего, о чем он даже думать не смел, и он даже сейчас хочет быть к Геральту еще ближе. Вот только даже патологическая глупость, вызванная любовью, не может полностью затопить метания горячечно возбужденного разума. Могло ли хватить неполного года для того, чтобы Геральт так сильно смог раскрыться перед ним, тогда как раньше для этого не хватало и десятилетий? Лютику хочется думать, что да. А потом ведьмак снова его целует, и Лютик не думает вообще ни о чем. Он предпринимает попытки… Поговорить. Да. Потому что вот оно, еще одно шокирующее изменение: временами Геральт даже разговаривает с ним теперь, и Лютик поражался бы этому еще сильнее, чем остальному, если бы у него еще оставались хоть какие-то силы поражаться. — Мы могли бы завернуть в Каэр Морхен, — замечает, например, ведьмак, и Лютик вопросительно поднимает брови. Геральт приваливается к его плечу и поясняет. — Цири, должно быть, соскучилась. — Ах, да, — оживляется тогда Лютик, — ребенок-неожиданность. Ты так мне о ней ничего и не рассказывал. Геральт смотрит на него удивленно, скептично поджав губы и хмыкает тихо, даже не пытаясь скрыть от Лютика своей растерянности — вот еще одна вещь, что Лютика сбивает с толку слегка. Геральт никогда раньше не выдавал своих чувств, всегда скрывая их за маской безразличия, и, хоть бард и научился давно различать эмоции ведьмака по малейшим изменениям, Геральт все же позволял отпустить себя и быть искренним лишь тогда, когда (думал, что) его никто не видит. Или же в компании исключительно одной Плотвы. Таким настоящим Геральт бывал всегда лишь в полном одиночестве, наедине со своими мыслями; Лютик не знает, почему вдруг ведьмак так искренен рядом с ним. — А ты не знаешь? — нечитаемо интересуется Геральт, а Лютик лишь разводит руками — откуда бы?.. — Откуда бы? — озвучивает он тотчас же пришедшую в голову мысль, и взгляд Геральта смягчается. — Хм, — неопределенно тянет он. — И правда. А затем рассказывает. Лютик чертит по его руке какие-то смутно возникающие слова новой баллады; что-то мелодичное и тихое, плавное, печальное и, возможно, о любви. Обводит пальцами шрамы и чувствует, как клонит в дремоту под мерный голос ведьмака, но слушает внимательно, ловит каждое слово, а под конец рассказа улыбается. — Я бы хотел с ней познакомиться. Плечи Геральта вдруг напрягаются, в голос возвращается холодная сталь, что звучала там вечно в первые годы их знакомства, когда ведьмак резко встает и бросает в ответ: — Я знаю. Лютик отчаянно не понимает, что сделал не так.

***

Геральт не скрываясь слушает его музыку. Лютик замечает это случайно и не сразу, просто в какой-то момент чувствует на себе пристальный взгляд и, подняв голову, обнаруживает, что Геральт откровенно им… любуется. Бард дергается против воли, а потом улыбается очень-очень довольно и запевает с новыми силами. Лютику кажется, что неприкрытое в кои-то веки внимание Геральта придает ему такого вдохновения, что он может сочинить величайший шедевр всех времен, который будут помнить и любить спустя даже тысячу лет. Но он понимает, что такое быть по-настоящему в ударе, лишь тогда, когда Геральт не отводит от него взгляд и при гребанной публике. Лютик сидит на импровизированной сцене, еще час назад бывшей барной стойкой и, легко запрокинув голову назад, поет что-то крайне легкомысленное и немного пошлое. Постояльцы (и постоялицы) второсортного заведения охотно подхватывают слова его немудреной песенки, кто-то аккомпанирует, барабаня руками по столу, и Лютик искренне ценит этот момент, пытаясь навсегда запечатлеть его в своей памяти, и наигрывает веселый припев. Всеобщее внимание приковано к нему — и преимущественно, это внимание хорошее, — но бард не отрываясь смотрит только на Геральта и усиленно ловит его взгляд. Геральт выстукивает пальцами ритм и улыбается еле заметно, а Лютик заливисто смеется в ответ, чувствуя себя совершенно, непозволительно счастливым. Какая-то девица тесно прижимается к нему со спины, ладонью ведя по груди, пытаясь пробраться под одежду, но Лютик аккуратно дает ей понять убрать руку, пусть и не отталкивает совсем. Он откидывается ей на плечо, заигрывающе улыбаясь, и девушка, кажется, не обидевшись совсем, смеется в голос тоже. Когда Лютик снова ловит взгляд ведьмака, тот почему-то мрачен до крайности, и бард не понимает, что случилось — не может же такого быть из-за этого легкого флирта? — но на всякий случай из объятий девушки высвобождается ненавязчиво. И оказывается прав: ведьмак злится не из-за нее. Геральт все еще выглядит очень напряженно, и Лютик поджимает губы. Не уверенный даже, что должен разбираться. И что хочет узнать.

***

Тревога Лютика возвращается с новой силой, когда Геральт вдруг тяжело на него смотрит и мрачно замечает: — Ты со мной уже долго. Лютик чуть не роняет лютню, соскакивая на фальшивую ноту и некрасиво обрывая песню. — Что? — Дольше, чем остальные, — поясняет Геральт и поднимается, собираясь куда-то уйти. Лютик чуть не путается в собственных ногах, когда пытается встать и рвануть вслед за ведьмаком. — Подожди, что? — вопит бард ему вслед, а Геральт лишь отвечает, даже не оборачиваясь. — Ты знаешь. Проблема именно в том, что Лютик не знает. Спасибо, что заметил, конечно, горько думает он, — горько, потому что понимает вдруг: дело в чем-то другом. Геральт, конечно же, в курсе, почему Лютик таскается за ним столько лет, и теперь говорит вовсе не об этом. Может, — думает бард, до побеления костяшек стискивая гриф лютни, — он ждет, что я уйду. Может, он хочет, чтобы я ушел. В этот вечер он держится за Геральта еще более отчаянно, чем обычно. Геральт, кажется, ощущает то же самое. Лютик чувствует себя так, как будто разбивается на части, и как будто все никогда не будет как надо. Не теперь.

***

Все вдруг начинает проясняться, когда Геральт берет все в свои руки — конечно же, обычно вещи так и происходят, но, как оказывается, здесь это имеет вес вдвойне. Когда они попадают в очередную переделку, Геральт, как всегда, неподражаем: виртуозно владея мечом, отправляет на вечный покой тварей, одну за другой рассекая на части, но, почему-то, Лютика собой не закрывает как обычно, и даже не сквернословит раздраженно, приказывая свалить подальше и не отсвечивать. Лютику не то чтобы обидно — он, на самом деле, и сам прекрасно способен постоять за себя или, по крайней мере, не попасть под удар, так что, в сущности, какая разница, — но Геральт вновь отходит от привычного им обоим паттерна своего поведения, и это напрягает. Правда. Лютик выхватывает из потайного кармана куртки маленький серебряный нож и пытается отбиваться, как может.        — Я кретин, — изрекает Геральт спустя час с лишним, когда битва окончена, а они сидят на привале все в пыли и крови, немного. Лютик не спорит — не потому, что он согласен (хотя, может, чуть-чуть) — просто слушает, что ведьмак скажет дальше. — Исчезни уже, — раздраженно кидает он Лютику, но тот почему-то не обижается; у него стойкое чувство, что он не все знает. — Куда? — невинно интересуется и скрещивает руки на груди, пока ведьмак затягивает броню и бросает на него свирепый взгляд. — Исчезни. Хватит. Я потратил столько времени вместе с тобой, тогда как должен был искать тебя. И Лютик вдруг замирает, ошарашенный. В голове у него появляется мысль — глупая совершенно, невероятная, странная. Объясняющая все. И все вдруг встает на свои места. Бард позволяет этой мысли вырасти, пробиться и оформиться во что-то внятное и четкое, прежде чем он может сформулировать вопрос, но предположение бьет по нервным окончаниям: Геральт вел себя так, как будто Лютика с ним не было, потому что его не было. То есть нет, секунду, он правда думал, что... — Геральт, — уверенно окликает он, хоть и голос его ломается в самый неподходящий момент. — Хватит бегать. Поговори со мной. — В чем смысл, — ведьмак оборачивается, сквозь зубы медленно проговаривая колкие фразы, — если ты — это я? Лютик вдруг чувствует облегчение. Исступленное, доведенное до предела, всепоглощающее. И Лютика отпускает неясная тревога, сковывавшая его все это время, и он впервые вдыхает полной грудью. Потому что теперь наконец — не странно. Теперь — понятно. — Ты — это я, — вторит он Геральту шепотом и чувствует, как отчаянно щемит в груди, потому что боже. — Именно поэтому, — уже громче говорит Лютик, — хватит бегать. Признайся уже сам себе, что ты… Геральт впивается в него взглядом, а потом — и вправду говорит, неестественно хрипло и столь же неестественно спокойно. Лютик слышит между строк вечную песнь ведьмака, о том, какой он монстр, о том, что исправить — не сможет, и бард лишь тоскливо думает, что черт, какая же это неправда; ведь чтобы быть человечнее многих людей, для Геральта достаточно просто быть собой. Пазл вдруг складывается воедино, и до Лютика с опозданием доходит смысл всех тех странных слов, — и про Цириллу, и про «дольше всех других» (святые небеса, а сколько же этих «других» было), и теперь все действительно ясно. — Что бы ты делал, — с трудом говорит Лютик, — если бы в один день просто нашел меня? — Уж точно не сказал бы ничего из того, что говорил тебе, — Геральт качает головой. — Не смог бы. — Ты уже сказал гораздо больше, чем думаешь, — сдавленно бормочет Лютик и тянется-тянется-тянется. Я не плод твоего воображения, — хочет сказать он, — я здесь, ты слышишь, здесь. Осознание того, что ведьмак серьезно не знал все это время, что действительно нашел, Лютика убивает и воскрешает за одно мгновение; процесс — зациклить, умножить до бесконечности. Быть может, Лютику и не нужны извинения. Он слышал больше, чем мог надеяться услышать даже на смертном одре. Он правда не знает, как поступить правильно, поэтому вместо этого поступает — глупо. — Хоть одно из твоих видений, — нервно смеется бард, — упоминало, что ты идиот? Геральт моргает, а Лютик обхватывает его лицо руками. — Нет. И тогда Геральт его слышит. Что нормально. Потому что Лютик говорит: — Ты идиот. И это наконец не странно.