Заново

<...>Не новое, а заново один и об одном Дорога в мой дом и для любви это не место. Прольются все слова как дождь И там, где ты меня не ждёшь, Ночные ветры принесут тебе прохладу. На наших лицах без ответа Лишь только отблески рассвета Того, где ты меня не ждёшь. Михаил Карасёв (Би-2)

Это было даже неплохо. Учитывая то, в чем он оказался замешан, десять лет, два года из которых он уже отсидел под следствием, — детский лепет. Могли дать три пожизненных, благо смертная казнь в штате Вашингтон давно отменена. Восемь лет в тюрьме строгого режима. Брок с удовольствием затянулся дымом — здесь курево было едва ли не единственным удовольствием. Физические нагрузки стали смешными по сравнению с теми, которые ему приходилось вывозить, работая одновременно на ЩИТ и на ГИДРу, но теперь, восстановленный после Трискелиона по принципу “лишь бы не сдох до конца следствия и успел все рассказать”, Брок едва мог осилить и этот смешной для него прежнего минимум. Постоянно тянуло обожженные плечи, ныло собранное по частям колено (машина доктора Чо и раньше была ему недоступна, но и без покрывающей все на свете медицинской страховки агента ЩИТа пришлось туго), на рожу вообще смотреть не хотелось, но он остался жив и через восемь лет будет свободен. Восемь гребаных лет. Раньше он наивно надеялся не дожить до открытой конфронтации ЩИТа и ГИДРы, свернуть себе шею как-нибудь красиво, весело и не напрасно. У него почти получилось — горя под развалинами Трискелиона, Брок был готов помереть, и пробуждение в больнице федеральной тюрьмы его неприятно удивило. Брок щелчком отправил окурок в мусорник и растер толстые рубцы, покрывавшие левую половину лица от лба до шеи. — Эй, Кики! — крикнул кто-то. — Курить есть? Матео раздражал. Еще два года назад Брок бы обломал его — коротко, жестко и, скорее всего, болезненно. И за чертову кличку “Кики”, прицепившуюся к нему, как Роджерс к ГИДРе, и за постоянные попытки подружиться (читай — поиметь свой интерес), и за доставучесть, смазливость, жизнерадостность. — Кики, ну чего невеселый? Хочешь, расскажу, как Большой Дэ выровнял Лысого? Брок уже знал о потасовке после ужина и в пересказе не нуждался, но от Матео иначе было не избавиться, парень пропускал мимо ушей весь негатив, а бить его было невыгодно — хотелось отсидеть восемь лет и ни минутой больше. Поэтому Брок просто выбил из пачки сигарету и приготовился слушать. Восемь лет — всего ничего осталось. Конечно, он следил за новостями — за ними все следили, и когда Кэп со своим зоопарком откалывал что-нибудь эдакое, вроде Альтрона и подъема в воздух целого города, все без исключения смотрели на Брока, будто он был пресс-секретарем чертового ублюдка и мог как-то прокомментировать всю ту ебанину, которую тот творил. Но Брок не был пресс-секретарем и ничего не хотел комментировать. В такие моменты он жалел, что не свалил с Зимним, особенно остро. Но нет же, хотел удостовериться, что Старик мертв. Что никто не будет искать ни Зимнего, ни остальных. Удостоверился. Два года под следствием (о допросах и вспоминать не хотелось, он был гидровцем, с ним не особо церемонились), полтора — в федеральной тюрьме высочайшего уровня безопасности. Его должны были перевести в военную тюрьму, куда-нибудь в бараки Ливенворта, но отчего-то передумали. И Брок остался чужим среди своих — таких же осужденных. Он не входил ни в одну из группировок, считался одиночкой, с которым лучше не связываться, несмотря на кажущуюся болезненность и подпорченный фасад. Брок в свою очередь тоже ни во что не лез, и всех это устраивало. Время тянулось бесконечно. Поначалу Брок не мог отделаться от чувства, что это, все, что происходит с ним, — временно. Как только он смог стоять и пережил первый неприятный медосмотр, жизнь пошла повеселее: его таскали на допросы, выпытывали все о ГИДРе и Пирсе, выспрашивали, иногда выбивали (не слишком, на взгляд Брока, усердно) те крупицы данных, которые он мог “забыть”, и Брок вспоминал еще какую-нибудь мелочь, вроде визита Пирса в Коннектикут в две тысячи тринадцатом, о котором не знала ни одна живая душа. Он даже ждал, что Роджерс явится лично осудить его и заодно расспросить о Зимнем, на котором его нехило коротнуло, но тот так и не пришел. Брок о Зимнем сказал только то, что и так можно было узнать из других источников, придержав и варианты имен, на которые у того были документы, хорошо припрятанные в одной из нычек, и свои личные соображения относительно того, куда тот мог податься. Впрочем, ни ЩИТ, ни федералы им особо не интересовались, похоже понятия не имея, что могли бы взять Роджерса за яйца. Броку же не с руки было им в этом помогать. С Альтроном Мстители налажали. Брок, пересматривая хроники и игнорируя пристальные взгляды окружающих, чувствовал спинным мозгом, что эта херня со слетевшим с катушек искином Старка — начало конца. Сложно было больше изговнять себе репутацию, чем разрушив целый город, пусть и в стране третьего мира. Да, они там кого-то спасли, но не всех. И даже самому забитому пропагандой идиоту должно было стать ясно, что без Старка не было бы Альтрона. И теперь уже все равно, какими благими намерениями он руководствовался, создавая его, и как усиленно теперь посыпает голову пеплом. Несмотря на работу на конкурирующую организацию, открытый конфликт с Роджерсом, суд и последовавшее за ним заключение, Брок с удивлением ощутил, что по-прежнему считает себя в какой-то мере причастным к этому суперзоопарку. А еще он был рад, что Зимний до сих пор в бегах. Во всяком случае, хотелось верить в то, что он уцелеет. В том числе и от Роджерса с вечно ползущим за ним пиздецом. Когда по всем каналам стали крутить ролик про Зимнего, типа тот разыскивается по подозрению в теракте, Броку хотелось побиться головой о стол. Или о стену. Он знал, как работает Зимний. Если бы тот хотел что-то взорвать, ни одна живая душа бы не догадалась, что это он. И уж так тупо он бы не засветился. Одно из двух. Либо Роджерса все-таки решили взять за яйца и дернули за не самую очевидную, но очень прочную нить, либо Зимний на гражданке резко отупел и потерял квалификацию. Стены, окружавшие тюрьму, впервые давили на Брока, вызывая болезненное, казалось, уже давно подзабытое желание действовать. Там, в большом мире, огражденном от неблагонадежных элементов вроде Брока, назревало что-то серьезное, что-то, касающееся не только слабости Кэпа к Зимнему, но и всего остального. А оно, это остальное, было отчего-то дорого Броку как память. Конечно, он ничего не мог сделать, да и не был уверен, что вообще стоит лезть между молотом и наковальней — если у Зимнего не съехала крыша и его не переклинило на мире во всем мире, Броку было заранее жаль тех, кто придет за ним — всех, кроме Роджерса. Брок понятия не имел, как Роджерс при своих связях, имея на подхвате Романову и Старка в дружбанах, до сих пор сам не нашел своего неразлучника, а потому теперь вся эта шумиха напрягала. Броку все еще было что терять даже тут, за высоченными стенами тюрьмы. По сути, человеку всегда есть что терять. Как бы хреново ни было, в любой момент все может стать еще хуже. Поток говна с экранов прекратился, и это Брока напрягло больше, чем все эти россказни про Зимнего, которого до этой пиар-акции никто толком и не знал. Напрягло настолько, что он воспользовался остатками связей и аккуратно попытался разузнать хоть что-то по каналам, оставленным для себя любимого и на самый-самый черный день. Что ж, приходилось признать, что само понятие черного дня у Брока за последние пару лет сильно изменилось. Человек, занимавший не последнюю должность в организации, когда-то называвшейся ЩИТ, шепнул Броку, пусть и с оглядкой, что все стало куда хуже — Кэп объявлен вне закона. Вскоре об этом сказали и по центральному каналу. Если бы Брок мог себе позволить проявление чувств, он бы отбил ладонь о лицо — каким идиотом нужно быть старику Россу, чтобы допустить утечку такого актива, как два суперсолдата? Роджерс, несмотря на свою закостенелую порядочность, был человеком с секретом, очень себе на уме, и теперь, отпущенный с поводка, мог натворить дел. А уж ради “Баки”... На месте какой-нибудь маленькой, но гордой страны Брок бы тут же переманил Роджерса и использовал его в своих целях, просто пообещав убежище. Ему и Зимнему. Судя по всему, что-то такое и произошло, потому что Кэп исчез со всех радаров и только в школах, по слухам, продолжали крутить агитационные ролики с ним — бюрократия была в своем репертуаре. Брок был рад, что Роджерс вписался за Зимнего. Что тому не пришлось снова оказаться на цепи в бронированном подвале. Жизнь потекла своим чередом. Брок понемногу восстанавливал форму, научился делать массажи, разрабатывал чертово колено, но все это было будто на автомате. Оказалось вдруг, что, по сути, лет с пятнадцати у него никогда не было свободного времени. Тюрьма этот жизненный баг исправила в два счета, и чертов “кризис среднего возраста” оказался тут как тут. Не было печали. Мысли, неотступные, навязчивые, тревожные, перекатывались в пустой от безделья голове, и Брок, как ни старался, не мог от них отделаться. Верно говорил когда-то его первый командир — единственный враг, от которого нет спасения, живет внутри тебя. Тогда Брок счел это бредом поддатого вояки с ПТСР, а теперь был вынужден признать, что на многочисленных допросах было легче отвечать на вопросы, чем теперь, оставшись наедине с самим собой, искать ответы, которых у него не было. Брок видел себя материалистом до мозга костей, считал, что для глупых риторических вопросов никогда не дойдет очередь, что он либо не доживет до возраста, в котором принято все на свете переосмысливать, либо у него не найдется времени для того, чтобы страдать такой херней. Он ошибался. Каждый день, оставаясь наедине с самим собой, он думал и думал, гонял и гонял по кругу чертовы вопросы, и ответов, правильно отзывающихся внутри, у него по-прежнему не находилось. Не было их у него и в тот момент, когда все без исключения каналы, сея панику, показали огромную инопланетную хрень над Нью-Йорком. Он просто всем существом, всем много раз отбитым нутром понял, что в этот раз Земле не выстоять. Люди вокруг будто взбесились. Охрана, несмотря на страх неизвестности, жестко давила бунт за бунтом. Осужденные словно обезумели. Все. Даже Матео, растерявший вдруг все свое жизнелюбие, орал, тряся Брока за грудки: “Я не хочу умирать как баран в загоне для скота! Я убил того ублюдка, потому что он заслужил, и сделал бы это снова! Слышишь, Кики?! Чего ты молчишь?!” Брок отцеплял его скрюченные от страха пальцы от своей робы и шел в камеру — больше всего он сейчас хотел бы оказаться на своем месте. Рядом с теми, от кого по-настоящему зависело, наступит завтра или нет. И если наступит, то для кого. И на каких условиях. А потом охранник, стоявший на металлическом мостике, шедшем по периметру внутреннего двора для прогулок, вдруг исчез. Электрошоковая дубинка, которую он держал в руках, с громким стуком упала во двор, привлекая внимание Большого Дэ. Брок опустил штангу на крепления и поднялся. Большой Дэ еще успел оскалиться, наклонившись над вожделенным оружием, но вдруг распался горкой каких-то неприятных серо-коричневых хлопьев. “Вот и все”, — подумал Брок, глядя на свои руки. Те медленно, будто нехотя, разлетались легким пеплом под дуновением ветерка. А потом он перестал быть. *** Броку показалось, что он моргнул. Неудачно. Вот он прикидывает, как кинуть в Большого Дэ утяжелитель с щиколотки, но так, чтобы вырубить, а не замочить, потому что шокер в руках у этого отморозка сулит огромные неприятности; и вот он сидит прямо на растрескавшихся плитах внутреннего дворика совершенно один. Из трещин плит пробивается трава, птицы поют. Моргнул еще раз — и Большой Дэ также ошарашенно моргает. Охранник, совсем еще молодой парень, пялится на них сверху. Вокруг что-то сильно не так. Не с тюрьмой, не с Броком даже, а с самим миром. Такое же чувство у него возникало на развалинах городов. Будто на мгновение заглянул в прошлое, куда тебе хода нет и быть не может. — Че происходит, на? — подал голос Большой Дэ. — А? Я не врубился. Эй, наверху! Че за приколы? Его голос в пустом колодце двора звучал неприятно, многократно отражаясь от голых каменных стен. — Всем оставаться на месте! — не слишком уверенно приказал охранник. — Вы, двое, вас касается. Брок поднялся на ноги и огляделся. Увиденное ему не понравилось. Когда-то вполне ухоженный внутренний двор тюрьмы сейчас напоминал локацию для фильма о пост-апокалипсисе: растрескавшийся бетон, пробившаяся сквозь него трава, мусор, следы прошедшего недавно обильного дождя. Большой Дэ разразился длинным ругательством, даже до его двух прямых извилин, похоже, начало доходить, насколько сильно все не так с этим миром. Где-то в отдалении послышался крик, что-то упало со страшным грохотом в этой неестественной, мертвой тишине, и Брок вдруг подумал, что распались пеплом наверняка не только они с Большим Дэ и охранником, фамилию которого он так и не удосужился запомнить, а и другие обитатели тюрьмы. И если они появились на тех же местах, то сбежать, пользуясь неразберихой, им сам бог велел. Брок бежать не собирался. Он хотел выйти из чертовой тюрьмы на законных основаниях. Вот если случившийся пиздец окажется масштабнее, чем ему представилось на первый взгляд, — тогда будет совсем другой разговор. В мире, откатившемся к закону "кто сильнее, тот и прав", все будет совсем иначе. Их забрали к вечеру. Всех, кто снова появился в опустевшей тюрьме. Охранника Брок больше не видел, но те, кто должен был остаться внутри высоких стен, там и остались. Хмурые неразговорчивые люди в странной форме просто пригнали несколько бронированных машин и увезли всех, кого смогли отловить. В крошечное зарешеченное окошко были видны запруженные растерянными людьми улицы, заросшие травой переулки. Стоило машинам свернуть с центральных авеню, как ощущение запустения только усилилось: дома с растрескавшейся штукатуркой и выбитыми окнами, плачущие дети, явно потерявшие родителей, и люди с оружием, пытающиеся навести порядок. — Надо было валить, — подал вдруг голос один из осужденных. — Творится дерьмо. А там, где творится дерьмо, всегда просто слинять и залечь на дно. — И чего потом? — спросил спокойный темнокожий здоровяк, кажется, его звали Соломон. — Неужто думаешь, забыли про нас? — Сильно не до нас им, походу, — оттеснив Брока от окошка, первый говоривший выглянул на улицу. — Произошло что-то из ряда вон. Может, не только мы моргнули — и сто лет прошло. — Пять, — поправил его Брок. — На площади было табло. Сейчас двадцать третий год. Июнь или июль, я не разобрал. — Выходит, я уже три года как на воле, — оскалился Соломон и вдруг расхохотался, похлопывая по колену огромной лапищей. — Матео откинулся уже, наверное, — подал голос Большой Дэ. — Сучонок. Броку не было дела до того, обещал ли болтливый Матео ждать своего склонного к насилию Ромео. Он вдруг подумал о том, что собирался выйти осенью двадцать четвертого, а теперь планы, похоже, изменились. Кардинально. Только с его ебучим счастьем могло так фортануть. Думать о том, что срок большинству депозитов истечет зимой, о сданной квартире и правах людей, пять с лишним лет считавшихся мертвыми, не хотелось. Хотелось моргнуть тогда, на тюремном дворе, и оставить глаза закрытыми. Долго пиздострадать было не в характере Брока. К тому времени, как их привезли в функционирующую тюрьму и распределили по камерам, у него был готов новый план. *** — Брок Грегори Рамлоу, — агент, проводивший допрос, был удивительно молод и выглядел уже насмерть заебанным необходимостью принимать решения. Броку даже было его немного жаль. Самую малость. — Отсидели четыре с половиной года из десяти. До окончания срока осталось семь месяцев. — Так точно. — Состояние здоровья, — агент скользнул взглядом по его обожженной морде и дернул уголком тонких губ вниз. — Удовлетворительное. Двадцать пять командировок в горячие точки. Ближний Восток, Африка, Саудовская Аравия, Южная Америка. Безупречный послужной список. Брок не хотел о послужном списке. По сути, он мало о чем жалел — выполнял приказ и не пошел за Роджерсом. Впрочем, весь мир потом должен был понять, что Роджерс делает так, как хочет, а не так, как велят закон или регламент. — Бежать не пытались. А смысл? Агент сложил бумаги обратно в папку и посмотрел на Брока. — Мир сильно изменился, мистер Рамлоу. Я полагаю, будет справедливо не тратить деньги и так немногочисленных налогоплательщиков на содержание вас в стенах федеральной тюрьмы. Семь месяцев, мистер Рамлоу, и можете делать что угодно. Но вынужден предупредить, что по изменившимся законам, если вы попадетесь на чем-либо, хоть как-то связанном с вашим предыдущим родом занятий, и ваша вина будет доказана, вы будете казнены через смертельную инъекцию. У Соединенных Штатов больше нет возможности содержать в безделии граждан, не способных соблюдать закон. А для тяжелых исправительных работ вы не подходите. Брок с минуту обдумывал сказанное этим молодым до смерти уставшим агентом, а потом произнес: — Полный список занятий, считающихся связанными с моей предыдущей деятельностью, прилагается? А то вдруг я захочу быть егерем где-нибудь на границе с Канадой, а потом окажется, что и охотничье ружье мне в руках держать нельзя? Агент взглянул на него так, будто он сморозил глупость. — Прилагается, — он достал из папки стопку листов и протянул ее Броку. — Ознакомьтесь. И если вас все устраивает, поставьте подпись на последней странице. Брок подписал. По всему выходило, что огнестрельное оружие ему теперь нельзя использовать даже для самообороны, не говоря уже об отстреле браконьеров. Но так у него была возможность выйти осенью и воплотить в жизнь план “Б”. Не лучший, но и не худший вариант, если учесть все произошедшее с миром за последние годы. *** Октябрь выдался удивительно солнечным для Нью-Йорка, и Брок, выйдя из автобуса, на котором добирался аж из Техаса, куда его перевели после подписания всех бумаг, подставил лицо яркому, но ничерта не греющему солнцу. Мир вокруг ощущался чужим. Сильно и, скорее всего, бесповоротно изменившимся, но Брок и не ждал от него чего-то другого за десять лет отсутствия, поэтому просто закинул на плечо полупустую сумку, еще раз перечитал записку от спешно обнаружившейся тетки по матери, прибравшей к рукам часть его “наследства” после того, как он рассыпался прахом, и улыбнулся. Лицо, правда, тут же стянуло — шрамы-то никуда не делись, но настроения это не испортило. Глубоко вдохнув воздух, посвежевший после нескольких принятых законов об экологии, Брок пешком отправился к стоянке электромобилей. Пора было взять от этой новой жизни все, что она сможет дать. Тетка жила на окраине Статен-Айленда, и Брок, проезжая мимо невысоких аккуратных, почти одинаковых домиков, понял, что толком и не бывал здесь. Район считался тихим, плохо сообщался с остальным Нью-Йорком и до этого дня почти не попадал в зону его внимания. Паркуясь у двухэтажного дома, украшенного вывеской “Пиццерия у Луизы”, Брок думал, что ему в который раз придется привыкать к кардинальным переменам в жизни. Оставалось надеяться, что на этот раз перемены будут к лучшему, потому что права на ношение даже мелкокалиберного оружия у него не было. *** Брок протирал бокалы, наслаждаясь тишиной — поздним утром в пиццерии никого не было, Брок мог выйти к барной стойке и навести порядок. Тетка оказалась деятельной, предприимчивой и, несмотря на возраст, очень подвижной. Попричитав над его шрамами, она мигом смоталась на Брайтон за какой-то шарлатанской мазью из толченых рогов единорога, измазала его ею с ног до головы и принялась массировать. На удивление хорошо вышло — рожа не стала менее страшной, но рубцы, будто размягчившись, перестали превращать его в Гуинплена при малейшей попытке улыбнуться. Брок остался, хотя первоначально хотел, решив имущественные дела, податься куда-нибудь прочь из города, в котором он столько в жизни проебал. Тетка долго извинялась за то, что взяла деньги и продала его квартиру, открыв на вырученные средства пиццерию, Броку же было все равно, в каком захолустье жить, окраина Нью-Йорка была ничем не хуже, а во многом даже лучше какой-нибудь Небраски. И иметь свое, пусть и не особо доходное, дело все же лучше, чем никакого. Когда на экране работавшего без звука телевизора мелькнула знакомая рожа Кэпа, Брок включил звук, а потом все-таки выключил — его это больше не касалось никаким боком. Он знал, что Роджерса не распыляло, что он и остальные Мстители спасли Землю и еще половину галактики, отменив щелчок чокнутого титана, но отчего-то не испытывал особой благодарности. Его устроил бы и первый вариант — остаться распыленным. Брок переключил канал — возвращению бейсбола он был рад несравненно больше, чем роже бывшего начальника во весь экран. Тем более запись была, скорее всего, из старых, времен ополовинивания населения — тогда Кэп носил эту дурацкую стрижку. Не то чтобы Брок особо следил за сменой его имиджа, конечно, но все, что касалось Таноса, все-таки прочел и просмотрел — не любил быть не в курсе. Остальное довершила вбитая в подкорку профессиональная наблюдательность. — Ты правда работал с ним? — Люсия или, как тетку когда-то называли в семье, от которой только они двое теперь и остались, Лючия, появилась как всегда бесшумно. — Было дело. — Долго? — Лючия уселась на высокий стул и сощурила по-прежнему темные глаза. Она была абсолютно седой, но выглядела, пожалуй, свежее Брока, который даже на открытой кухне не работал, чтобы не отпугнуть и так не слишком многочисленных посетителей. — С самой его разморозки. — Лично? — Не особо близко. Тебе бы допросы проводить. С чего вдруг интерес? Лючия пожала плечом и, выхватив из сушилки бокал, с намеком наклонила его к Броку. Брок понятливо плеснул туда красного, густого как кровь кьянти. — Интересно. Какой он? Брок протер стойку, распечатал пачку плотных бумажных салфеток и заправил ими салфетницу. — Понятия не имею. Кроме банального “волевой, несгибаемый, властный” ничего и в голову не приходит. — Люси узнала от Адель, а та в свою очередь от… в общем, — Лючия быстро поняла, что Броку не интересна вся цепочка ее кумушек-информаторов, знавших почти обо всем, что творилось в большом, казалось бы, городе, а потому она сразу перешла к основному: — Говорят, его больше нет. Щит достался тому парню, с крыльями. Чернокожему. — Уилсону? На кой хрен ему щит, он голову от жопы еле отличает? Да и с крыльями, думаю, это фрисби хреново сочетается. — Это просто символ. От флага, по сути, тоже нет никакой практической пользы, но сам понимаешь. Броку страшно не хотелось ничего знать — это он так кривил душой перед самим собой, — но он все-таки спросил: — И куда он делся? Кэп. — Просто исчез. Пфф, я знаю это выражение лица, чикко, а ты в свою очередь знаешь, что мои источники почти всегда говорят правду или что-то очень на нее похожее. — Что-то очень на нее похожее, — повторил за теткой Брок, но тут колокольчик, подвешенный над дверью, мелодично зазвенел, и Брок ушел на кухню: в зале и без него было кому обслужить посетителя. Просто чтобы чем-то заняться, он принялся разбирать специи. Готовить он умел и любил. Да, их с Лючией — считай, его личная — пиццерия была не худшим местом на земле для того, что осталось от когда-то амбициозного, зубастого и вечно во все лезущего агента Рамлоу. Мир изменился, и Брок сделал это вместе с ним. *** — Так вышло, мистер Рамлоу, — их “официальный” пиццайоло, Дэвид, не испытывал, похоже, ни малейших угрызений совести, оставляя рабочее место не только среди недели, но и в середине смены. — Оказалось, что я поступил в универ, еще тогда, почти шесть лет назад! И вот теперь, когда ту гору бумаг разгребли и неразбериха кое-как улеглась, я могу приступить к учебе. Условие одно — прибыть в кампус до Рождества. Мне и так за полгода нужно будет догнать остальных, тех, кто с сентября. Пожалуйста. За увольнение без отработки полагались штрафные санкции, но Брок не собирался драть три шкуры с пацана, у которого появился шанс получить образование по государственному гранту. — Вали, — Брок подмахнул бумаги и достал из кармана чековую книжку. — Зарплата за полный месяц, — пояснил он. — На обустройство. — Дэвид, расплывшись в улыбке, потянулся за листком, готовясь выдать свой стандартный запас восторженной чуши, но Брок поднял чек так, чтобы тот до него не достал так просто. — В обмен, — продолжил он, — на обещание. Ты приведешь сюда друзей. Скажем, каждый четвертый уик-энд. Дэвид, рассмеявшись, вдруг обнял его и, выхватив чек, быстро отстранился. — А то, — разулыбался он. — У нас по-прежнему лучшая пицца на юге Нью-Йорка. А будет и в целом городе, если у печи встанете вы. Брок фыркнул в ответ на такую неприкрытую лесть и вдруг понял, что его давно не обнимал молодой красивый мужик. Дэвид ушел, бросив тесто прямо в тестомесе и не закончив заготовку начинок, а Брок, повязав маловатый для него фартук, тщательно вымыл руки и принялся за работу. Думал о том, что он с этими увечьями, отсидкой в тюрьме, смертью и перекройкой планов, совершенно забыл, когда в последний раз оказывался в постели не для того, чтобы вытянуть гудящие ноги и уснуть, как убитому. Он не трахался десять долбанных лет и осознал это только сейчас. Ему сорок, и кажется, по обоюдной симпатии ему в койку больше никого не затащить. Растерев шрамы на ничуть не похорошевшей за это десятилетие роже, Брок решил, что и платной ебли на его век хватит. Оказалось, что клиентам положить на его красоту: столики обслуживала Ксанна, касса была автоматической, а на пиццайоло никто не обращал никакого внимания — Брок умел работать без спецэффектов вроде кручения теста на пальцах и подбрасывания его в воздух, а потому не привлекал к себе лишние взгляды. — Пицца стала вкуснее, — услышал он. — Наверное, повара сменили. Соус бомба просто, раньше суховато было. У них есть доставка? Доставкой они не занимались — Брок не собирался работать с утра до ночи, денег у него было достаточно, и тут он хотел занять руки и голову, а не уработаться в хлам. — Эй, — произнесла девушка в вязаной шапочке, пытаясь привлечь его внимание. — Сделаете нам две с собой? Брок ее узнал только потому, что неоднократно видел по телевизору, а профессиональные таланты, как известно, не пропьешь. Она его, хвала непонятно каким силам, и не видела никогда. — Чего ж нет, — Брок повернул к ней лицо, но девчонка не отшатнулась и не скривилась даже, что было неудивительно после всего того, что она, по слухам, пережила. — С чем? Она смотрела на него, чуть приоткрыв рот, и Брок ухмыльнулся — в голове у него было пусто, и он не думал ни о чем, кроме того, что нужно не забыть заказать грибы и пепперони. — Калифорнийскую с двойным соусом и чили с двойным сыром. А вы… — она коснулась губ тонкими пальцами и, видимо, передумала спрашивать, — когда у вас будет доставка? — Боюсь, что никогда, — Брок все-таки не удержался и прокрутил кружок теста на пальцах, раскатывая его способом, когда-то показанным дедом. — Грибов в чили положить? — А положите, — она присела за стойку около его рабочего стола и впервые едва заметно улыбнулась. — Управляющего не ищете? — Чем тут управлять? — спросил Брок. — Тут и второму повару делать особо нечего. — Так ведь и не сезон сейчас. Пляжи пустые. Потеплеет, и у вас будет не продохнуть. — Вот тогда и посмотрим. Кофе? — Черный без сахара. Он быстро сунул пиццы в печь и достал турку. — За счет заведения, — зачем-то сказал он, поставив перед ней небольшую чашку. — Спасибо. Ванда выпила кофе и ушла, забрав обе пиццы и уведя за руку маленькую темноволосую девочку, но по тому, как на пороге она обернулась, Брок понял, что прошлое найдет его везде. Хочет он того или нет. Особенно если нет. *** Рано или поздно, наверное, это должно было случиться. Что знает один из оставшихся в живых в шайке, то известно всем. Когда колокольчики на входной двери зазвенели перед самым закрытием, Брок поначалу выматерился про себя, а когда рассмотрел в полумраке готового к закрытию помещения, кого именно принесло, сделал это уже вслух. Благо Лючия, закончив все свои бухгалтерские дела и выпив по случаю того, что доходы превысили расходы, бокал любимого кьянти, поднялась наверх, а Ксанну они отпустили сегодня пораньше — в Сочельник все, у кого есть семьи, должны быть дома. У Барнса дом, похоже, так и не появился, иначе что ему делать в десять вечера так далеко от родного Бруклина? — Здравствуй, — сказал Барнс, стискивая кулаки в карманах слишком тонкой для конца декабря куртки. — И тебе не хворать, — отозвался Брок. Страшно захотелось курить, хотя, выйдя из тюрьмы, он бросил — раз, и все. Полгода не хотелось, и вот на тебе — не было печали. — Можно? — Когда тебя что-то останавливало? — Брок не хотел так, но по-другому отчего-то не выходило. У Зимнего никогда не было таких тревожно-печальных глаз, а Барнса Брок и не знал. — Кофе? Барнс отмер, вытянул наконец руки из карманов и расстегнул куртку, которую иначе, чем ветровкой, язык не поворачивался назвать. — Да. Спасибо. — Дверь закрой и поверни табличку, — распорядился Брок, снова зажигая огонь под жаровней с песком. — Черный или с молоком? — Со специями, — Барнс повесил куртку у двери, оставшись в тонком черном свитере с треугольным вырезом и таких тесных джинсах, что те едва не трещали на его мощных ляжках. — Как… тогда. Помнит, засранец. Уже хорошо. — Имбиря нет, — предупредил Брок. — Так что совсем “как тогда” не выйдет. Барнс сел у стойки, и Брок только теперь обратил внимание на его левую руку: черную с золотом. — Такая больше негру бы подошла, — хмыкнул он, когда Барнс, ненавязчиво, но вполне профессионально его разглядывая, все-таки подтянул рукава, принимая кофе. — Ее сделали в Ваканде перед первым щелчком. Тогда было не до цветовой гаммы. — То есть два года подряд они не удосуживались оборудовать тебя дополнительной конечностью, — вставил Брок, и Барнс пожал плечом: неважно, мол, главное, что потом не отобрали. В этом был весь Зимний со своим странным фатализмом, и Брок почти пожалел, что не закрылся полчаса назад. Хотя что и когда могло остановить Зимнего, будь он сто раз Барнсом с грустными глазами и опущенными вниз уголками губ? — Зачем ты пришел? Барнс отпил кофе, поставил чашку на стойку и обнял ее ладонями, будто грел их. Обе, металлическую тоже. Будто мог замерзнуть в минус три даже в той позорной куртке, надетой на тонкий свитер. Будто действительно стал человеком. — Узнал, что ты жив, — после длинной паузы ответил тот, и под его скулами вспухли желваки, как перед дракой. — Я не знал, команд... — Брок. — Брок. — А если бы знал, то что? Барнс отвернулся, явно неуютно чувствуя себя сидя спиной к окну, но кусок пиццы взял, как брал из его рук все и всегда. — Пересядь в угол, пива налью — расскажешь, по какому такому поводу оставил Роджерса и притащился на другой конец города ночью в метель. За окном действительно мело, снег крупными хлопьями кружился в свете кованого фонаря, украшающего вывеску, с залива дул сильный ветер, и Брок отчего-то порадовался, что живет прямо над пиццерией — не надо было никуда тащиться в такую ебань. Лицо Барнса окаменело на мгновение, а Брок вдруг вспомнил все те сплетни о Роджерсе, которые слышал от Лючии. Неловко вышло, но так и Барнс к нему не за политесом пришел — у Брока этого добра отродясь не водилось. Барнс разглядывал его, уже не особо скрываясь, смел пиццу, выпил и кофе, и принесенное Броком пиво. — Это все-таки ты, — сказал он странным тоном. — Как видишь. Так почему ты здесь? Барнс сложил руки на столе и поджал губы. — Ванда сказала мне вчера, что ты жив. — И ты пришел убедиться. И как? — Рад, что ты выбрался. — Ну если пять лет в тюрьме и пять в небытие плюсом к изуродованной роже и хромоте теперь называется “выбраться”, то да. — Тебя распыляло? — Да. — Меня тоже, — на лице Барнса снова проступили желваки. — И за это время все слишком сильно изменилось. — Сильнее, чем за последние лет эдак семьдесят пять? Барнс глянул очень по-зимнесолдатски, а потом дернул уголком рта, пародируя улыбку. Он умел улыбаться. Когда-то. Наверное, научился в те времена, когда Роджерс ничтоже сумняшеся расплевался за него со всем миром. — Необратимо, — ответил Барнс, заглянув в пустую чашку. — Прости, я пойду. Зря все это. Вздохнув, Брок опустил на окнах шторы, зажег неяркое бра на стене, у которой стоял стол, и пошел за виски. Когда-то к нему за лечебными пиздюлями бегал весь Страйк, а теперь вот и до Актива дело дошло. Мир и вправду сильно изменился, но не настолько, чтобы менять способы лечения душевных недугов. *** После того, как они вместе встретили Рождество и Брок проснулся не потрепанной мордой на столе с раскалывающейся головой и отваливающейся жопой, а в собственной кровати, заботливо разутый и укрытый пледом, Барнс к нему зачастил. Приходил обычно за час до закрытия, брал метровую пиццу и несколько бокалов пива, ел, наблюдая, как Брок работает, а потом помогал выпроводить последних посетителей, закрывал дверь и принимался вручную споласкивать бокалы, загружать их и тарелки в посудомойку, протирать столы. Брок его не одергивал напоминаниями, что руке стоимостью в десяток миллионов долларов можно было бы найти и лучшее применение. Хочет мыть — пусть моет, сам Брок не очень-то это дело любил, а нанимать посудомойку и уборщицу не видел смысла: его пиццерия хоть и стала рентабельной, до сверхдоходов ей было далеко. Так что хочет Барнс пахать — пусть пашет. Не впервой Броку микроскопом гвозди заколачивать. Они почти не разговаривали, перекидывались общими фразами о погоде, здоровье Брока и ценах на муку, кофе и специи. Брок ждал, пока Барнсу надоест, Барнс, похоже, изнывал от желания быть полезным. После уборки они недолго сидели в тишине друг напротив друга — Брок за поздним ужином, Барнс с пивом или вином — и молча смотрели спортивный канал. Каждый раз, уходя, Барнс задерживался у порога, будто хотел что-то сказать, но, тряхнув длинными волосами, молча закрывал за собой дверь. Брок не знал, да и не хотел знать, зачем тот приходит. Почему именно к нему, наверняка не самому лучшему человеку и уж точно не другу, особенно если учесть все то, что было между ними в прошлом. Все эти обнуления, дрессуру, зашивание по живому рваных ран и одну на двоих жажду во внеочередном пустынном безводном аду. Они не были ни сослуживцами, ни друзьями детства, ни тем более единомышленниками, но Барнс отчего-то таскался к Броку, как старый служебный пес к такому же вышедшему в тираж оперативнику. Барнс был грустным. Не то чтобы Броку было когда-то хоть какое-то дело до чужих проблем — всегда хватало и своих, — но иногда он ловил себя на мысли, что хотел бы ничего не чувствовать. Не замечать чуть растерянного взгляда куда-то внутрь себя, безуспешных попыток улыбнуться, так, будто репетировал перед зеркалом, молчаливых просьб не гнать. Брок и не гнал. По сути, в своей жизни он почти никогда не был один, так, чтобы совсем без друзей, но пять лет в тюрьме отучили его искать общения, и он как-то одеревенел изнутри. Забыл, зачем тащил раньше насквозь семейного Роллинза из теплого дома в прокуренный бар, что находил в бесконечном трепе о работе и спорте, тачках, мотоциклах, снова о работе и новом оружии. Этого всего у Роллинза хватало и так, но он отчего-то раз в несколько недель оставлял обустроенный красивой женой быт и шел с ним — слушать, изредка вставляя пару фраз. Теперь Роллинз в Австралии, и Брок, откровенно говоря, понятия не имел, что бы они друг другу могли сказать, если бы вдруг встретились снова. — Последняя, — с каким-то даже сожалением произнес Барнс, пристраивая толстую круглую доску на полку. Брок собрал подметенный мусор в большой совок, вынес пакеты на улицу и вымыл руки. Ноги гудели, но завтра был понедельник — его законный выходной, а потому сегодня можно было не торопиться уснуть, “предвкушая” завтрашнюю четырнадцатичасовую смену. — Как насчет лазаньи? — спросил Брок, потому что последний раз ел часа эдак в два пополудни, а сейчас была уже половина одиннадцатого. — У тебя есть лазанья? — спросил Барнс, и Брок ухмыльнулся: тот был голоден всегда, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю и круглый год. Броку иногда казалось, что и в крио его отправляли, чтобы не разориться на бесконечной жрачке. — Почти, — не стал кривить душой Брок. — Полчаса, и она наша. Он действительно во время утреннего затишья успел соорудить довольно большую порцию вредной жирной пищи по семейному рецепту, но в обед перебился томатным супом и бутербродами. — Наша, — повторил за ним Барнс. Брок хотел сморозить что-то о работе за еду, но не стал — Зимнему действительно не платили, и параллель была бы неприятной для них обоих. — А ты уже уходишь? — с насмешкой спросил Брок, прибавляя температуру в печи. — После того, как ты упомянул лазанью? Я похож на идиота? — Нет, — после наверняка затянувшейся паузы ответил Брок. — Не похож. Барнс замер, будто осознал, что они ступили на зыбкую почву разговоров и переходов на личности, чего им удавалось избегать почти две недели странного общения. Брок, кинув в тяжелый чайник горсть листьев и залив их кипятком, снова посмотрел на Барнса, гадая, насколько то равновесие, которое установилось между ними не в последнюю очередь благодаря недомолвкам и умению “не думать о белой обезьяне”, окажется хрупким. — Садись, — позвал он. — Поговорим? На смазливом в общем-то лице Барнса проступила обреченность. Будто “поговорим” означало “выкладывай, чего прицепился, и вали отсюда”. Конечно, кое-какие моменты Брок хотел бы прояснить, но выгонять никого не собирался. Его пока что все устраивало. Поэтому он достал из витрины булочки (в его пиццерии не было и никогда не будет вчерашней выпечки) и выставил это все на облюбованный Барнсом стол. Ксанна, испытывавшая к постоянному вечернему посетителю нежные чувства, часто ставила на него табличку “Стол заказан” примерно за полчаса до обычного времени появления "особого гостя". Глазастая девчонка. Наблюдательная. — Не буду размазывать сопли, — начал Брок, посыпая булки свежей порцией сахарной пудры, — потому выкладывай сам. — Что именно? — после долгого молчаливого разглядывания пустой заснеженной улицы за окном спросил Барнс. — А тебе все еще конкретика нужна? Ну окей. Даже не знаю, с чего начать. Почему без Роджерса? За каким хуем тебе я? Насколько у тебя все плохо, если ежевечерняя уборка в пиццерии средней руки для тебя — отдых и удовольствие? Что тебе… — Ничего. Мне от тебя ничего не нужно, Брок. — Ностальгия по старым добрым временам? Лицо Барнса потемнело, будто до него только что дошло, что и у Брока может не быть желания вспоминать о прошлом. — Нет. Никакой ностальгии. Почти, — Барнс взглянул исподлобья и побарабанил пальцами по столу. — Ты — все, что у меня осталось… привычного. Извини, если вызываю флешбэки. — Никогда не страдал подобной херней и не собираюсь начинать. Ни ПТСР, ни кошмаров, ни особых сожалений, так что мимо, Барнс. А вот твои привычки меня беспокоят. Каким образом моя потрепанная персона стала занимать столько места, а? Тревожусь, когда чего-то не понимаю, поэтому вернемся к первому вопросу, благополучно пропущенному тобой мимо ушей. Где Роджерс? Барнс взглянул на часы, висевшие над барной стойкой, и попытался улыбнуться. — Полагаю, в своей постели. У него режим. Старики ложатся рано, даже такие бодрые, как он. Брок разлил чай по чашкам и пододвинул Барнсу блюдо с булками. — С каких это пор Роджерс, который, во-первых, младше тебя на год, во-вторых, продрыхший три четверти века во льдах, пока ты вкалывал на международную нацистскую организацию, стал считаться стариком, для которого одиннадцать вечера — время видеть десятый сон? — Наверное, с тех пор, — Барнс разломил булку и задумчиво посмотрел на смесь сахара и корицы, — как ему исполнилось сто шестьдесят пять, из которых он прожил хороших таких девяносто с хвостиком. И выглядеть стал… на них же. Брок напряженно подсчитывал в уме, как Роджерс так умудрился, и ничего, кроме путешествий во времени, у него не выходило. Роджерсу должен быть по факту максимум сороковник прожитых лет. Пусть не самых спокойных, но никакой войне раньше не под силу было превратить его в деда. — Странные у тебя понятия о некондиции, Барнс. — Дело даже не в том, как он выглядит, — вдруг горячо возразил Барнс, оживая на глазах, так что стало понятно, что его это действительно волнует. — Он прожил жизнь, каждый долбаный год… — Без тебя, — перебил его Брок. — У нас не осталось ничего общего, — поиграв желваками, признался Барнс. — Он старше меня в два раза. Теперь. Любит греться у камина и загадочно молчать о том, какого хрена… — Какого хрена он прожил без тебя жизнь, — Брок подпер щеку кулаком и внимательнее взглянул на Барнса. Тот не был напряжен, короткая вспышка — и он опять потух, как спичка на ветру. — Какого хрена он опять наделал глупостей. Без меня. — Люди не рождаются парными, Барнс, — поразмыслив, Брок все-таки решил, что стоит озвучить прописные истины тому, с кем долгое время вообще не разговаривали. Обращение с живым человеком как с предметом никогда не приводит ни к чему хорошему. — Роджерс и ты — два разных человека. — Я знаю. — Он сделал выбор. Или его сделали за него. — Я это понимаю. Брок, дело не в этом. Я готов и дальше делать для него все, что в моих силах, но это не тот… — А ты, значит, тот. — И я нет. Просто теперь он перестал быть моим человеком. Впервые со дня нашего знакомства. Брок подлил ему чаю и пошел заглянуть к лазанье. Та весело шипела за толстым стеклом, и чужие проблемы были ей до фени. И правильно, в общем-то. — Так бывает со всеми, — все-таки произнес Брок, чувствуя себя семейным психотерапевтом. — Вы и так долго продержались. — Я понимаю. Правда. Я не собирался жаловаться. — Я не подхожу на роль Роджерса, — честно предупредил Брок. — И, думаю, эстетически он и сейчас даст мне сто очков вперед. Барнс впервые за весь вечер весело фыркнул и отзеркалил позу Брока, подперев щеку металлическим кулаком. — Ты и скромность, — мягко заметил он. — Кто бы мог подумать. — Тюрьма, небытие и плохое состояние здоровья меняют людей, Барнс. Кто бы там что ни говорил, как бы ни хорохорился, есть вещи, которые сильнее любого мудачизма, помноженного на жизнелюбие. Барнс обвел кончиками пальцев выпуклый шрам на его руке и снова едва заметно улыбнулся. — Не прибедняйся, командир. Конец света твоему мудачизму не помеха. Вы с ним и не такое переживали. Брок смотрел на него, такого мирного сейчас, удивительно спокойного, уставшего, но вместе с тем наполненного внутренним светом, которого раньше никто не замечал, и думал о том, как же это надо отчаяться человеку, у которого, по сути, все еще впереди, чтобы искать утешения у развалины, в которую превратился Брок Рамлоу. — Где ты живешь, Барнс? Как у тебя вообще с документами и прочим? Барнс удивленно вздернул брови и откусил все-таки от булки. — Двойное гражданство, — прожевав, поведал он. — Ваканды и США. Живу в отеле. Стив звал к себе, но… Я планировал вернуться, — после паузы добавил он. — В Ваканду. Т’Чалле сейчас нелегко, да и нравится мне там. Но Стив совсем один. Сэм с этим щитом не знает, что делать. Ты. — Я могу и сам полы помыть, — заверил его Брок. — Знаю. Наверное, это так и работает: кому-то нужен я, а кто-то — мне. И теперь это разные люди. — Подхватишь выпавший из ослабевших рук щит? — Предлагаешь отнять его у Сэма? — Барнс насмешливо задрал брови и фыркнул. — Щит отдали не мне. Много чего можно сказать о Стиве, но дураком он не был никогда, да и до маразма ему далеко. Он знает, что я не хочу. Пока не вынудят обстоятельства, я — пас. Брок рассматривал его, будто видел впервые. Не Зимнего, не Агента, а именно Баки Барнса, версию современную, починенную и доработанную. Зимний никогда не пытался избежать драки. Он жил этим: короткими стычками, адреналином, головоломными прыжками с крыши на крышу, пил чужой страх, круто замешанный на восхищении, как воду. Будто добирал между периодами крио, отрывался на всю катушку, словно не зная, проснется ли еще. И если да, то когда. Теперь же он мог просто сидеть напротив, жевать булку, ждать лазанью и знать, что впереди у него добрые полвека такой жизни. Если, конечно, не случится очередной апокалипсис. Роджерс превратился в старика, вынужденного отдать щит. Новость поразила Брока сильнее и глубже, чем показалось поначалу. Кэп ощущался чем-то вечным. Не вполне человеком, монументом, которому по силам почти все. Поработав с ним, Брок мог быть уверен, что тот бросался на чокнутого фиолетового захватчика с голыми руками. Если бы Роджерс пал в бою, овеянный славой, окруженный ореолом принесенной жертвы ради будущего человечества, Брок бы понял. Но превратиться в пусть бодрого, но старика — это не укладывалось в голове. Возможно — о ужас, — Кэп тоже был человеком. Со слабостями, болезнями и безжалостной старостью. Как Брок. Как миллионы других. Как погибший Старк. И если вдруг чего… Таймер печи спас Брока от странных мыслей, готовых вот-вот зайти не туда. О таком Брок думать не любил — только время терять. Сослагательное наклонение еще никому не оказало доброй услуги. — С грибами, — потянув носом, алчно заметил Барнс. — Обожаю грибы. Брок знал. Отчего-то заметил, что какую бы пиццу ни заказывал Барнс, грибы всегда шли дополнительной начинкой. Отчего этот факт оказался важным и достойным запоминания — Брок понятия не имел, но тем не менее добавил в лазанью чертовы шампиньоны. Они поели в уютном молчании. Шипели угольки в остывающей “старшей” печи, тикали в теплом полумраке часы, в щелку между неплотно задернутыми шторами была видна снова занесенная снегом улица, слышался скрип качаемого ветром фонаря у вывески. Барнс смотрел так сыто и осоловело, что Брок вдруг предложил: — Оставайся. Никуда твой отель не денется до утра. У Барнса не было машины, такси в это время было не дождаться, спать хотелось зверски, а вот выставлять бывшего подопечного на мороз дожидаться транспорта — нет. Барнс вскинулся, на мгновение его взгляд обрел лезвийную остроту, но он тут же взял себя в руки и осторожно, мягко улыбнулся. Будто на пробу. — У меня хороший диван в гостиной, — подавив зевок, сообщил ему Брок. — С тебя утром кофе. И растолкать меня не позже восьми. — Есть растолкать не позже восьми, — бодро отрапортовал Барнс, и глаза его стали живыми, заблестели. Ну или Брока понемногу клонило в сон, и оттого начинала мерещиться всякая ерунда. — Пойдем, — он тяжело поднялся, чувствуя, что колено сегодня разнылось не на шутку. — Покажу диван. — Я тут уберу и приду, — пообещал Барнс. — По этой лестнице наверх? — Ага, — зевок все-таки прорвался, да такой, что на глазах выступили слезы. — Там коридорчик. Ко мне направо, дверь будет открыта. — Хорошо, — Барнс со странным выражением на очень подвижном теперь лице наблюдал за тем, как Брок осторожно приступает на больную ногу, но от комментариев и дурацких жалостливых предложений помощи удерживался. — Направо. Брок, поколебавшись, все-таки вытащил из-за стойки трость и с облегчением оперся на нее. Барнс остался сидеть, но взгляд его стал напряженным, как у собаки-поводыря, чей незрячий хозяин ломанулся на красный свет, бросив поводок. — Не смей, — предупредил его Брок, и Барнс поджал губы. — Не сметь чего? — Вот это все. Барнс приоткрыл влажный рот, но, вовремя одумавшись, закрыл его и кивнул. — Есть не сметь непонятно что, — с легкой, едва заметной издевкой отозвался он, и Брок понял, что они вопрос физического здоровья не закрыли. — В Ваканде такое лечат влет, — добавил он. — Ваканда — закрытая страна. Вибраниумный занавес под силовым полем, — Брок похромал в сторону лестницы, заранее морщась от мысли о двадцати двух довольно крутых ступенях. — Так что давай, запускай посудомойку и поднимайся. Хочу лечь хотя бы до полуночи. Барнс явно хотел спросить что-нибудь глупое. Например, как Брок с таким-то коленом вкалывает по двенадцать часов исключительно в вертикальном положении. Или про мази, которыми он пользуется. Или о длинном перечне диагнозов. То есть ровно о том, о чем Брок терпеть не мог разговаривать, а потому был благодарен за молчание. Для разговоров о ревматизме у Барнса, в конце концов, есть Роджерс. И для лечения в Ваканде тоже. Так что нефиг тут. Не жили красиво — поздно начинать. К приходу Барнса Брок успел принять душ. В голову полезли странные мысли вроде тех, которые всегда лезли в душе, если на ночь с Броком оставался кто-то привлекательный. Если душ был не просто смыванием грязи, а подготовкой к чему-то более интересному. Тогда, в прошлом. Снова некстати вспомнилось вдруг, что вот уже десять лет (по полному исчислению) у него никого не было. Чтобы вот так, с общим ужином, с предвкушением удовольствия и желанием побриться перед сном. Барнс на роль случайного источника радости подходил так же, как Брок сейчас на роль сердцееда — никак. Совершенно точно нет. И уже тот факт, что в тяжелой после длинного трудового дня голове Брока оказались рядом два таких ранее несовместимых понятия, как Зимний и секс, напрягал. Настораживал даже. Хотя Барнс на Зимнего походил примерно так же, как Брок теперешний на себя самого до этого всего пиздеца. Мало походил, прямо скажем. Обернув вокруг бедер полотенце, Брок протер зеркало и уставился на свою потрепанную рожу. Тут же закрыть глаза и мысленно плюнуть ему перестало хотеться где-то через полгода ежедневного созерцания собственной красоты — рожа и рожа. Главное, он зачем-то жив и относительно здоров. Без серьезных увечий, инвалидности — и ладно. Но теперь хотелось проследить пальцами каждый шрам и спросить — какого черта это дерьмо случилось именно с ним? А еще — почему именно появление Барнса вернуло Брока к вопросу, за которым неизбежно последуют пиздострадания? А они, к слову, нахрен никому не были нужны. Не то чтобы Брок совсем не испытывал желания снять кого-то и выпустить пар. Иногда, ворочаясь в постели в ночь с воскресенья на понедельник — перед единственным выходным, — хотелось поехать по выученному наизусть адресу и забыться, потрогать кого-нибудь молодого и не особо прихотливого за разные нежные места, а потом он представлял, что нужно сейчас встать, одеться, прохромать до машины. Открыть гараж, поехать на другой конец города. Вытерпеть тщательно скрытое любопытство, замешанное на отвращении, вызванное его изменившейся внешностью. Выбрать кого-нибудь не очень страшного из сразу похудевшего втрое каталога претендентов. Снова вытерпеть первый страх какой-нибудь пусть не особо переборчивой, но все-таки не лишенной чувства прекрасного шлюхи, чтобы наконец заплатить втрое дороже просто за возможность потыкать членом в напряженное от отвращения, но живое тело. Желание вылезать из-под одеяла обычно как рукой снимало. Барнс стоял у окна. Его широченная спина закрывала почти весь проем, и Брок невольно залюбовался рельефно проступавшими под тонкой тканью лонгслива мышцами, мощной открытой шеей и небрежно собранными наверх волосами. — Это что, палочка для суши? — спросил Брок, кивнув на сколотые какой-то фигней длинные патлы Барнса. — Шпажка деревянная. А у тебя есть палочки для суши? Брок, пройдя в спальню, вынул из шкафа комплект чистого белья и положил его на диван. — Не представляешь, какими странными бывают люди. У меня только сахарозаменителя на кухне пять видов. А еще есть соевые сливки, соевое мясо, обезжиренное какао и прочая поебень. Чего бы там не быть палочкам для суши? — Потому что у тебя пиццерия? — Я тоже так думал, но, как видишь, они там. Палочки. — И соевое молоко. — Гадость редкостная. — Согласен. Барнс стоял, опираясь выпуклой жопой о подоконник и сложив лапищи на мощной груди. Когда он набрал такую форму? Или это Брок теперь стал меньше? Ужарился, так сказать. — Ну ты раскачался, — заметил он вслух. Барнс взглянул на свои руки с удивлением, будто ему никто никогда ничего подобного не говорил. — Я особо не старался, — честно признался он. — Обмен веществ такой, что нажранное сразу в мышцы перетекает. А жру я в последнее время… ты сам знаешь. Он скользнул взглядом по голым плечам Брока, по чистому от шрамов животу, ногам, будто все было по-прежнему. Так, как он запомнил. Нихрена, конечно, оно не было как прежде, но взгляд Барнса не напрягал. Может, потому, что сам Брок каким только его ни видел: и в кровище по самые глаза, и с вырванным куском бедра, и с развороченным брюхом, да и сам… не всегда был при параде — работа не располагала. А может, потому, что не было в этом взгляде ни праздного болезненного любопытства, ни отвращения, ни жалости. Просто прием новых параметров, сверка по контрольным точкам и вывод — перед Барнсом все еще Брок. Просто Брок теперь выглядит вот так. Похрен, едем дальше. Новые параметры приняты. — Нравлюсь? — насмешливо спросил Брок, рассчитывая, что Барнс просто пожмет плечами, как делал всегда, когда вопрос был риторическим, но тот вдруг шагнул к нему, разом попадая в сильно расширившуюся личную зону, и осторожно, будто давая передумать, остановить, коснулся пальцами самого толстого рубца на шее. — Фредди придет за тобой, — пошутил Брок, но Барнс смотрел серьезно, как доктор на осмотре. — Заранее ему сочувствую, — отозвался он, разминая пальцами живой руки рубец. — Как с чувствительностью? — А ты ниже попробуй, — отозвался Брок, не понимая, отчего ведется на это все дерьмо. — Какого черта происходит, Барнс? Стал экспертом по старческим хворям? — С каких пор сорок лет — это старость? Вот так болит? — Убери руки. Барнс послушно убрал пальцы, а потом вдруг положил обе ладони Броку на плечи и заглянул в глаза. Он казался внимательным и задумчивым одновременно, и это сбивало. Брок терпеть не мог непредсказуемость в людях, и сейчас в полной мере осознал, что стоит голый перед едва знакомым человеком, который уже нифига не Зимний Солдат, подчиняющийся приказам, а мужик с непонятными намерениями, который все равно сильнее раз эдак в пять. — Я, — начал Барнс, забавно переступив с ноги на ногу, — могу уйти. Руки он при этом с плеч Брока не убрал и продолжил смотреть испытующе, серьезно и очень спокойно. Даже дурацкая прическа не портила впечатления, что происходит что-то важное. — А можешь расстелить постель и лечь спать. Барнс, развей мои сомнения — ты меня лапаешь с далеко идущими планами или из исследовательского любопытства? — С далеко идущими планами, — предельно безэмоционально ответил Барнс. — Как мужика, — зачем-то уточнил он, а потом фыркнул почти весело. — С тобой у меня почему-то наперекосяк все выходит. — А у тебя со мной что-то выходит? — Ты мне скажи, — Барнс скользнул теплыми ладонями по шее и потешно нахмурился — как щенок шарпея, пытающийся выглядеть взрослым волкодавом. — У меня выходит, Брок? — Смотря что. Заставлять меня стоять после охуенно длинной смены — да. — Прости, — тут же засуетился Барнс, — прости, я… — Не мельтеши. Душевая там, полотенце я тебе оставил, ополоснись и ложись спать. Утром с тебя по-прежнему кофе и разбудить меня в восемь. — У тебя выходной? — Ага, — Брок зевнул и пошел в спальню. — Но дел дохрена. Закупки, налоговая. Такой бардак везде сейчас — думать о нем не хочу. Раньше восьми точно. — Вот, возьми, — Барнс, помявшись на пороге спальни, протянул ему какой-то тюбик без опознавательных знаков. — Для колена. — Что это? — Вакандийская мазь. Мне помогла. Вокруг новой руки. — Я не загнусь от шаманско-суперсолдатского снадобья? — Нет, — тень улыбки скользнула по вызывающе влажным губам Барнса и пропала. — Оно для обычных людей. Растирая колено и прислушиваясь к уютному копошению в гостиной, Брок думал о том, что вот и дожил до того возраста, когда вместо смазки красивый мужик делится с ним снадобьем для суставов и укладывается спать отдельно. *** Утром Брок сквозь сон слышал, как Барнс ходит по гостиной, открывает дверь, с кем-то тихо переговаривается, едва слышно звенит на личной “малой” кухне Брока посудой. Эти утренние звуки были непривычными, но Броку было так хорошо под теплым одеялом, в своей постели за плотно задернутыми шторами и при в кои-то веки утихшей боли в колене, что он, лениво перевернувшись с бока на бок, снова задремал. Чтобы проснуться уже от осторожного прикосновения к плечу. — Без пяти восемь, — тихо сообщил пахнущий зубной пастой Барнс. — Кофе тебе сюда принести или на кухню выйдешь? — Вду, — в подушку пробормотал Брок, мысленно подсчитывая убытки, которые неизбежно повлечет за собой решение проваляться весь день в постели, периодически гоняя Барнса на кухню за чаем и бутербродами. Можно было посмотреть спортивный канал или старые фильмы, забив на ебаную налоговую и длинный список продуктов, которые нельзя было заказать через интернет — только купить лично на фермерском рынке. Ну, хоть колено заткнулось и дало выспаться. — Что за мазь? — не открывая глаз, спросил Брок, ощущая взгляд Барнса всей поверхностью не прикрытой одеялом спины. — Лейб-медик Его Величества разработал. Я не вникал. — До конца дня эффекта хватит? — Снова намажешь, если отпустит, но, думаю, до вечера эффект продержится. Мне хватало часов на двенадцать. Брок повернул голову и посмотрел на Барнса одним глазом. Тот был бодр, свеж и увенчан смешным хвостом-пальмой на макушке. — Тебе идет, — признал Брок, рассматривая его прическу. — Надо было раньше тебе такое соорудить, враги бы умирали от умиления. — Я умилителен? — Барнс весело вздернул бровь и ухмыльнулся ровно половиной рта. — В следующий раз вместо шнурка арматурой волосы завяжу. — Благоговея, жду, — вставать не хотелось, но чертова прорва дел не желала ждать, пока они с Барнсом налюбезничаются. — Барнс? — М? — Может, дашь мне встать? — Даже помочь могу. Заодно потрогаю под благовидным предлогом. Брок резко сел, притянул Барнса к себе за пальму блестящих волос и спросил прямо в раскрытые влажные губы: — Ты ослеп, что ли? Тебе свет включить? — Тебя память подводит? — Барнс и не думал возражать против такого обращения, даже ближе подался. — Я и в темноте неплохо вижу. А тут всего лишь полумрак. — И как? — Вполне, — Барнс облизал губы, едва не задев Брока кончиком языка. — Я не в твоем вкусе? Так и скажи. Скажи сейчас. Брок отпустил Барнса, но тот и не подумал отстраниться, подул на враз пересохшие губы Брока и плавно поднялся. — Никогда за словом в карман не лез, — хмыкнул он. — С чего вдруг перемены? — А мне теперь осторожнее надо слова выбирать. Без права на ношение оружия, — ядовито ответил Брок. Барнс нахмурился на мгновение, а потом сложил руки на груди, прямо поверх готовой лопнуть на его сиськах футболки Брока и не менее ядовито спросил: — Когда это тебе мешало? — В тюрьму обратно неохота. За мазь спасибо, кстати. Хорошо, когда не болит ничего. С Барнса всю ядовитость как ветром сдуло. Лицо его приняло мягкое, будто домашнее выражение. — Я знаю, — он снова присел у кровати, враз оказываясь на одном уровне с Броком. — Знаю. Оставь себе. Если нужно, я найду еще. — Щедрый ты, Барнс, — отозвался Брок, притягивая его к себе, пока тот не уперся лбом ему в лоб. — И жалостливый. Откуда в тебе это, а? Тебя ведь никогда не жалели. — Я помню другое, — тихо отозвался тот. — И ты тоже помнишь. — Должок вернуть хочешь? — А ты мне в долг давал, что ли? — Барнс… Баки. Я — плохая замена Роджерсу. Хуже ты просто и выбрать не мог. — Он сам себе сейчас замена так себе, на троечку. И с чего ты взял, что… — С того, что кривой, но не слепой. — Но дурак, — добавил Барнс. — Тебе стоило пожестче обозначить рамки. А так… — он коснулся шеи Брока горячими пальцами, — ты все еще можешь меня остановить. Останавливать не хотелось. Но мысль о том, что Барнс — это проблемы, засела в голове накрепко. Его не выставишь голым на мороз при первой возможности, просто потому, что это не мальчик из клуба, а Барнс, к которому Брок по глупости успел заглянуть чуть дальше нарядного фасада. — Я тебя останавливаю, — в самые губы Барнсу произнес Брок с насмешкой, и тот, блестя глазами, сразу же отстранился. — Кофе, — объявил Барнс, направляясь в сторону кухни фирменной походкой, которой шагал с крыши машины на капот, человек-цель прямо. — Твоя очаровательная тетушка принесла булочки. Две я съел… — Булочки? — поднявшись, Брок привычно растер шею, заново привыкая к стянутости кожи. — Ты сожрал две из трех булок тетушки Лу? — Из шести. Их было шесть. Выдавливая пасту на щетку, Брок думал о том, что тетушке Лу надо лечиться от излишнего любопытства. Ну, или найти своим талантам разведчика лучшее применение. Познакомить ее с Роджерсом, что ли? *** Барнс крутился около него целый день. Сначала сожрал еще две булки и вымыл посуду после завтрака, потом напросился на рынок и там торговался, как на восточном базаре, будто они последние деньги детям на хлеб оставляют, а не тарятся продуктами для пиццерии, приносящей не особо большой, но стабильный доход. — Я больше с тобой на рынок не поеду, — заявил Брок, садясь за руль минивэна, на котором катался за продуктами. — Надеюсь, в супермаркете ты не будешь устраивать цирк? — А что, это был цирк? — ухмыльнулся Барнс. — Обычное дело. — Для тридцатых? — И для Ваканды. Как там твой список? — он заглянул в бумажку, которую Брок так и держал в руках. — Давай я заброшу тебя в налоговую, а это все сам куплю? — Барнс, — разговаривать в машине не хотелось, но это безобразие надо было как-то прекращать. Пока не выработалась привычка. От привычек — Брок знал, как никто — очень трудно избавляться. Тем более человека рядом потерять — это не курить бросить. — Тебе совсем нечем заняться? Лицо Барнса, секунду назад улыбчивое, по-мужски красивое, моментально застыло маской, неприятно напомнив о старых недобрых временах, и Брок на корню задавил всколыхнувшиеся внутри сожаления о своей резкости и раскаяние. Совсем размяк. К тому же пластырь с волосатой ноги лучше дергать разом. Потом мужественно сдержать крик — и как новенький. — Я мешаю тебе? — после долгой паузы спросил Барнс. — Нет, — честно ответил Брок. — Мне мешает ложное и, скорее всего, временное ощущение, что рядом кто-то есть. — Но я есть, — тихо ответил Барнс. — Хочу быть. Я не буду… торопить. — А вот сейчас я чувствую себя пугливой ланью. — Трудный ты, — Барнс смотрел прямо перед собой, но потом, будто встряхнувшись, попытался улыбнуться. — Проехали. У них обоих внутри все неправильно. Встретились два одиночества, как говорится. — Послушай, — Брок положил ладонь Барнсу на крепкое колено и чуть сжал, привлекая внимание. — Я не против, ладно? Только давай без лишних… ожиданий. Не уверен, что сумею соответствовать. — Чему? Только Стива не впутывай. Никогда вас не сравнивал и не собираюсь начинать. — Ну не знаю, — хмыкнул Брок. — Может, ты ждешь, что я буду носить тебя на руках. — Скорее уж, я тебя, — в тон ему ответил Барнс, оттаивая. — С твоим-то коленом и моим вибраниумом, интегрированным в скелет. — Детка на миллион, — присвистнул Брок. — Притом хоть тушкой, хоть чучелком, — кивнул Барнс. — Пересядешь? Отвезу тебя в налоговую. — С меня ужин. — И обед, — тут же обнаглел Барнс. — А с меня еще тюбик мази для твоего колена. — Заметано, — Брок отстегнул ремень безопасности и, обойдя машину, устроился на пассажирском сидении. — Ничего не проеби, — он протянул Барнсу “рабочую” кредитку и длинный список, в котором после посещения рынка была вычеркнута едва ли половина. — Не проебу, — пообещал Барнс, стартуя на стареньком минивэне, как на боевом джете. — Эй, эй, — Брок, подумав, все-таки пристегнулся. — Не на истребителе. — Да, надо другую машину, — заложив поворот, решил Барнс. — А то как на носороге. — Ты ездил на носороге? — Все воины Ваканды ездят на боевых носорогах. Ладно, почти все. Упрямые кровожадные твари. Почти слепые, но нюх острейший. Мой совсем молодой, дурной и упрямый. Упрямая. — Носорожиха? — Броку действительно было интересно. — Маэтти. Я вас познакомлю, когда… ладно, если. Если ты выберешь Ваканду в качестве места, где приятно провести отпуск. Выходя у налоговой, Брок подумал, что если не считать пяти с лишним лет в тюрьме, в отпуске он в последний раз был после Ирака. Лет эдак двадцать с лишним назад. Дела с бумагами решились на удивление быстро: Лючия все еще оставалась докой во всей этой бухгалтерской мудотени, и отчеты за какой-то там период у Брока приняли без проблем, милостиво разрешив впредь присылать их по электронке. Выйдя из монументального здания, он, подавив желание закурить, вдруг решил прогуляться. Просто пройтись пешком несколько кварталов, прежде чем спуститься в метро или остановить такси. Колено не болело, продукты наверняка будут куплены те, которые требуются, и без его участия (Барнс, как и Зимний в свое время, умел выполнять четко поставленные задачи), на улице всего минус три — морозно, но не холодно, а он не гулял… один бог знает сколько. Город стал другим. Дело было даже не в районе, который успешный и вечно занятой агент ЩИТа Брок Рамлоу и не посещал толком, а в ощущении внезапно окончившегося запустения, еще сохранившегося в некоторых переулках в виде запыленных темных окон и занесенных снегом ступеней. Мир в который раз уцелел, хоть и слишком дорогой в этот раз ценой — миллионы людей, вернувшись, обнаружили, что дети выросли, жены снова вышли замуж, работу давно и прочно выполняют другие, деньги выглядят иначе, жилье занято или заброшено. Ему повезло. Лючия все решила за него и неплохо справилась с этим. Вернувшись из небытия, он сразу попал в теплый дом и оказался при месте в жизни. Место было по его теперешним способностям: он зарабатывал, никого не убивая, не ввязываясь ни во что сомнительное. Стоя у печи, ему не приходилось тянуться к каким-то запредельным нормам физической формы, просто чтобы оставаться в строю. У него сохранились все заначки на черный день, он мог вообще не работать, но все-таки, попав в кувшин со сливками, предпочитал попытаться взбить из них масло, а не спокойно идти ко дну. Он не спеша шел к метро, начиная, впрочем, подмерзать. Избаловался. Взял пример с Барнса, привык ездить на машине и одеваться соответственно. Люди в метро от него шарахались. Смотрели со смесью жалости и отвращения, и до Брока дошло, что и от этого он тоже как-то отвык: для Лючии он по-прежнему был красавцем, Барнс смотрел на него с каким угодно выражением на красивой морде, но отвращения в длинном списке не было. Как и жалости. Брок, высоко подняв воротник куртки, разглядывал карту метрополитена, пытаясь сообразить, как ему быстрее добраться домой, и понимал, что ему это нравится. Идти, куда хочется, самостоятельно выбирать маршрут, хотя бы раз в неделю принадлежать только себе. Не федеральной тюрьме и не быстро вращающемуся колесу мелких бытовых проблем. Тогда, в прошлой жизни, он этого не ценил. Галочка напротив пункта "делаю что хочу в свободное от службы время" стояла по умолчанию, и тот факт, что этого самого времени у него, по сути, не было, не имел значения. Брок был наивно уверен, что в любой момент может делать что вздумается. Приятная иллюзия. Он понял это только теперь, когда два часа без привычных забот, самоотверженно взятых Барнсом на себя, казались почти чудом. Прорвой времени наедине с собой и с изменившимся миром. Впрочем, выйдя из метро в своем захолустье, Брок убедился, что некоторые вещи не меняются. В любом мире, неважно сколько раз тот оказывался на краю катастрофы, всегда были те, кто считал себя сильнее и наглее остальных. — Эй, мужик, закурить есть? Брок даже не сразу понял, что это ему. Настолько привык, что его все, даже серьезно обделенные интеллектом существа, обходят по широкой дуге, не пытаясь называться на драку, что и не обернулся. — Не, ты глянь, Ти Джей, он еще и глухой. Эй! Когда его обогнали и попытались преградить дорогу, Брок просто офигел. Настолько, что вместо того, чтобы сразу заломать идиота и приложить его пустой головой о стену в профилактических целях, он вынырнул из своего богатого внутреннего мира, вынул руки из карманов, опустил воротник и почти вежливо спросил: — Это ты мне? — Блядь, — высокий чернокожий детина отпрянул, разглядев его лицо, но потом, видимо, решил, что Брок ему по зубам, и продолжил: — Живой Фредди Крюгер! Прикурить, спрашиваю, есть, Фредди? — Не курю. Бросил. — Спортсмен? — Здоровье не позволяет. Слушай, парень, — все-таки попытался Брок. — Шел бы ты мимо. — Че так? — в руках у идиота показался нож. — Ти Джей, мне кажется, или Фредди грубит? Ти Джей оказался щуплым торчком с бессмысленным взглядом в никуда. Об этом не говорили, но после второго щелчка далеко не все нашли в себе силы жить дальше. Количество алкоголиков и наркоманов зашкаливало. — Так, — Брок быстро перехватил руку с ножом и взял ее на болевой, уткнув юмориста в грязный пол безлюдного подземного перехода. — Слушай сюда. Я не курю и нихрена не собираюсь отдавать ни тебе, ни твоему дружку-наркоше. Варианты. Я ломаю тебе руку, и мы забываем о твоей невежливости. Или же ты извиняешься, и мы точно так же забываем о твоей невежливости. Можем еще к копам пойти, но я их не особо люблю после десяти лет за решеткой, так что это на самый крайний случай твоего упрямства. — Ты сидел? — прохрипел “юморист”, оставив попытки выбраться. Ти Джей будто и не заметил, что у его дружка проблемы, смотрел куда-то внутрь себя. — Да, но вполне обошелся бы без этого. Так какой вариант тебе ближе? — Прости, брат, не признал своего. Брок отпустил его, отобрав нож. Мышцы тянуло от непривычной активности, колено, которым пришлось надавить кое-кому упрямому между лопаток, опять разнылось, но настроение неожиданно пошло вверх. Будто эта глупая стычка напомнила, почему Брок всю жизнь дрался и убивал. За деньги и во славу родины, конечно, но все же. Потому что адреналин, как никотин для курильщика со стажем, был неотъемлемой частью процессов его теперь потасканного организма. Он вышел из метро, вдохнул морозный воздух и, подавив желание снова поднять воротник куртки, зашагал в сторону дома. Если окружающим не нравится его рожа — это проблемы окружающих. *** — Я все занес, — сообщил ему Барнс, стоило переступить порог черного хода пиццерии. — Муку в кладовую, продукты по контейнерам с датой и по холодильникам. — Даже интересно, откуда ты знаешь о контейнерах. — Обижаешь, — хмыкнул Барнс, вытирая руки белоснежным полотенцем. Брок видел этот понтовской кусок махры впервые, что говорило о том, что у Барнса случился приступ шопоголии. В кладовку заходить расхотелось. Проверять остаток на счете тоже. — Я наблюдательный. И обучаемый. — Насколько мне известно, это нецелевое использование навыков Зимнего Солдата, Барнс. — Мои навыки, — ответил тот, принимаясь не глядя нарезать зелень, — как хочу, так и использую. Брок, повесив куртку, вымыл руки, завязал фартук и оттеснил этого самодеятеля от стола. — Достань глубокую глиняную миску для салата и стейки из личного холодильника. Он в… — В подсобке. Пиво захватить? — У нас есть пиво? — У нас, — Барнс подчеркнул последнее слово, — есть все. Баночный лагер не исключение. Барнс принес миску для салата, упаковку подкопченных сосисок, четыре больших стейка и блок баночного пива. — Это чтобы готовить было не скучно, — он откупорил две банки пива и вскрыл упаковку тонких, как зубочистки, сосисок. — Как прошло в налоговой? — Сносно, — отозвался Брок. — А твоя шопоголия как? На карте что-нибудь осталось? — Конечно, — Барнс медленно, давая Броку возразить, одернуть, переместился за спину и, поставив на стол банку, погладил по плечам — от шеи вниз, крепко и приятно. — Как у тебя с финансами вообще? — Сдается мне, что тебя это не касается. — Ты даешь карту, на которой покоятся сто штук новых баксов, человеку, которого это никак не касается? — Делегировал полномочия. По твоей просьбе. — Ладони, разминающие плечи, зарождали внутри странное беспокойство. Брок стремительно терял контроль над ситуацией, и ему это не то чтобы не нравилось, но было в новинку. — Это не означает, что… Барнс… Баки, шаг назад. Пожалуйста. Барнс тут же отошел, давая вдохнуть — от ощущения его близости внутри что-то плавилось, и это было слишком — Брок полюбил ставшие привычными айсберги. — Ты по-прежнему не против? — спросил Барнс, чутко улавливая перемену его настроения — с попытки отодвинуться на безопасное расстояние на опасения, что вышло даже слишком хорошо. Брок злился на себя за эту внутреннюю трусость, сменившую привычную бесшабашную ебанутость, с которой раньше он кидался очертя голову в любую авантюру. Барнс снова стоял за спиной, опираясь ладонями о стол по обе стороны от Брока, но не касался. — Ты слишком горячий, детка, — попытался свести к шутке Брок, но знал, что чуткий Барнс ему не верит. — А ужин еще не готов. — Обед, — отобрав нож, мягко поправил Барнс и, уткнувшись лбом Броку в затылок, принялся вслепую нарезать маслины с ужасающей скоростью. — Это греческий салат? — Ага, — Броку вдруг стало спокойно. Он вспомнил, как однажды они с Зимним застряли в Греции, отыгрывая парочку туристов, и он учил эту винтовку с глазами делать салат. Зимний смешно задирал брови, открывал рот, а потом, после выданных Броком инструкций, идеально нарезал овощи и сыр, что-то шепча себе под нос по-гречески. — Что ты тогда говорил? — вдруг спросил он. — Там, на Корфу? — Повторял греческие ругательства, выученные в пятидесятых, — в волосы ему хмыкнул Барнс, отлично поняв, о чем Брок спрашивает. — Самым приличным среди них было “сын ослицы” и “неверная жена, дочь шлюхи”. Брок развернулся к нему лицом, отобрав нож. — Я не против, — совсем другим тоном повторил он. Барнс на мгновение приоткрыл влажные губы, а потом, распустив очередной смешной пучок, в который всегда собирал волосы на кухне, коснулся шеи Брока сначала теплыми пальцами, а потом губами. Тронул самый толстый рубец, провел по нему языком, и с Брока вдруг будто содрали загрубевший уродливый панцирь. Он снова почувствовал себя не охуенным даже, а просто нормальным. Желанным. Барнс выдохнул куда-то в подбородок, коснулся его губами и наконец нашел рот. Брока бросило в жар. Только в этот момент он осознал, насколько изголодался по прикосновениям живого человека, по близости, направленному желанию, не изуродованному отвращением и жалостью. У Барнса — совершенно точно нет. Барнс целовал медленно, но до того умело, что у Брока в голове мутилось. Как Барнс умудрился развязать фартук и задрать футболку, прошло мимо сознания, но вскоре боков, а потом и живота коснулись теплые ладони. Слишком бережно на вкус Брока, а потому он, поменяв их местами, прижал Барнса к столу и запустил руки ему под свитер. Смотреть на его сиськи, похоже, не стоило. То есть сиськи, конечно, были хороши: крепкие, молочно белые, с задорно торчащими темными сосками. Изрытые сине-багровыми шрамами лапищи на них смотрелись, как черви на мороженом. Возбуждение как рукой сняло. Барнс еще балдел, рвано дыша и опустив дрожащие ресницы, возбужденный, непривычно открытый, а Брока будто в ледяную воду макнули. Он не стал шарахаться, как испуганный молодой конь от звука выстрела. Барнс был красивым. Он был, пожалуй, самым красивым мужиком, с которым у Брока доходило до поцелуев. Да, включая того красавчика-сержанта, с которым у Брока только до поцелуев и дошло. А потом тот подорвался на фугасе, и не то что тащить в постель — хоронить было особо нечего. Поэтому Брок постарался свернуть их с Барнсом экспромт как можно бережнее: погладил горячую кожу, приласкал чувствительные соски, еще раз поцеловал и прикрыл идеальный торс тонким свитером. — Ужин, — вернул их обоих к реальности Брок. — Ну, или обед. — Да, — Барнс выглядел, как порнозвезда: растрепанно-зацелованный, возбужденный. — Жрать, конечно, охота, — он прищурился, убрал упавшую Броку на лоб челку и всмотрелся в глаза. — Но что все-таки случилось? Брок не собирался перед ним выворачивать свои идиотские комплексы. — Ничего. Ты просто мечта, детка. Барнс смотрел остро, пропуская мимо ушей ничего не значившие в его системе координат пошлости, по ошибке считающиеся комплиментами, и провел большим пальцем по губам Брока. — Это из-за шрамов? — напрямик спросил он, и Брок уже приготовился его многословно послать, но продолжение вышло совсем не таким, как ожидалось: — Вокруг руки. Шури говорила, их можно убрать, но сначала не до этого было, да и теперь есть дела поважнее. Но я и не хочу их убирать. Это память о том, кем я стал. Все исчезло, все отметины, которые были позже. Мне разрывной в живот прилетало, и… ни единого следа. А они остались. На память о том, что когда-то и я был человеком. Был как все. — Из-за шрамов, — не стал спорить Брок. — Но твои я даже не заметил. Барнс, удивленно приоткрыв розовый рот, не вызывавший ни одной приличной мысли, обшарил взглядом лицо Брока, будто тот только-только снял наносеть, и задрал подвижные брови едва не до линии волос. А потом скроил странное лицо. Брок так и не успел понять, что именно означало его выражение, потому что у Барнса зазвонил телефон. — Мы вернемся к этому вопросу, — взглянув на экран, пообещал он, опустив на Броке футболку и поправив фартук. — А пока пей пиво, нагреется. Брок думал, он уйдет, чтобы поговорить, но тот принял вызов и, отправив в рот целую маслину и кусок мягкого сыра, уселся за стойкой, чтобы видеть, как готовится его обед. — Привет, — удивительно тепло произнес Барнс. — Как ты? У Брока не было суперслуха, а потому он не слышал, что Барнсу ответил позвонивший, но внутри почему-то заскребли кошки: будто таким Барнс мог быть только с ним. Вот этой ревнивой чуши Брок и боялся. Он знал, как выглядит. Ну и о том, кто он и кто Барнс, — тоже не забывал. — Нет, я занят, — чуть более напряженно, чем секунду назад, отозвался Барнс. — Что-то серьезное? Ты плохо себя чув… Я знаю. Знаю. Хорошо. Что? — Барнс улыбнулся как-то совершенно иначе, мгновенно сбрасывая добрых два десятка лет. — Желтые. Желтые у моего “занят” глаза, — он взглянул на Брока, продолжая улыбаться. — Я на это надеюсь. Заеду завтра? Хорошо. Взять тебе самые вкусные булочки в городе? Договорились. Сам придурок. Стоило ему положить трубку, как в кухне будто выключили свет: Барнс поджал губы и, покрутив пальцем телефон на стойке, взглянул на Брока чуть виновато. — Стив, — пояснил очевидное он. — Езжай, — предложил Брок, злясь и на себя, и на Барнса. — Нет, — Барнс отложил телефон и подпер подбородок металлическим кулаком. — Подвинь мое пиво и ту упаковку сосисок. Стейки ты будешь жарить, как сенсей, или я, как ученик? — Можешь пожарить, — отозвался Брок, — мне средней прожарки. Один. Остальные тебе, прожорливое брюшко. — Где ты у меня брюшко видел? — тут же возмутился Барнс и задрал свитер, демонстрируя охуенный пресс. — Я что, толстый? — Мощный, — поправил его Брок. — Все мощное. Даже округлившиеся щеки. — Иди ты, — наконец рассмеялся Барнс. — Это секретное оружие. Он снова закрутил волосы в какую-то башню на макушке и вымыл руки. — Средней прожарки, — повторил он, будто уясняя параметры миссии. — У меня три попытки. Брок в ответ только закатил глаза: в некоторых вещах Барнс все-таки оставался Зимним. Ну, или Зимнего как такового никогда не существовало. Все эти годы там, в подвале, был Барнс. Вот этот, мягкий, уступчивый, немного не уверенный в своей нужности, местами бестолковый Барнс. Поймав себя на мысли, что теперь как никто понимает Кэпа, посравшегося за него со всем миром, Брок заправил салат отличным оливковым маслом и решил отложить неприятные размышления хотя бы до ночи. Стейки у Барнса получились на “отлично”, пиво было холодным, а компания в кои-то веки приятной. — Можно мне… можно я останусь? — оторвавшись от его губ, спросил Барнс. На часах было шесть вечера, ужин пока представлял собой недоработанный проект в виде разложенных на столе продуктов, притащенных со “старшей” кухни, сам Барнс сидел на подоконнике в маленькой личной кухоньке Брока и, притянув его к себе, выцеловывал что-то на покореженной шее. — Лягу на диване. Я мало сплю и… — И ешь половинку пшеничного зернышка, — Брок распушил его волосы и пропустил их между пальцев. Волосы были прохладными и приятно тяжелыми, шелковыми. — Не знал, что ты читал “Дюймовочку”. — Вопреки некоторым слухам, я родился не в склепе у упырей, а в нормальной семье. Где меня любили и читали на ночь сказки. — Прости, — Барнс погладил его по щеке и поцеловал — нежно и длинно, мягко толкаясь сладким языком в рот, заставляя Брока забыть, о чем они вообще говорили. — Вот в этом дело, Баки, — Брок с трудом выговорил его имя, но едва заметная улыбка Барнса того стоила. — Мы знаем друг друга только со стороны контрфорса и осадных бойниц. То есть не знаем вообще. — Но это ведь поправимо? Стоит только опустить мост. — Вот ни одной приличной мысли, Барнс, ни одной. Барнс тихо, бархатно рассмеялся и снова его поцеловал. Он был тактильным, удивительно, почти преступно горячим, нежнокожим, гладким. Господи, Брок, нафиг, не понимал, как его угораздило. Их обоих. — Оставайся, — между поцелуями разрешил Брок. Хотелось тут же приложить к разрешению длинный список своих чудачеств, идиотских привычек, огородить личное пространство сигнальными лентами, заклеить двери липучками с надписью “Не входить. Место преступления”. Но Барнс так сладко прижимался, так откровенно тащился от происходящего, хотя в помещении горел свет и все шрамы были как на ладони, что Брок решил: не с его исходниками проебывать шанс уложить в койку такую детку. Господи, ему самому от одного взгляда в зеркало напиться хотелось, он не гнать Барнса и отгораживаться от него должен, а… — Хорошо, — тихо произнес Барнс ему в губы. Его опущенные ресницы дрожали, волосы рассыпались по плечам, он выглядел раскрасневшимся подростком, которому вот-вот перепадет от королевы красоты. — Хорошо же, да? Брок притянул его тяжелую голову к своему плечу и подумал, что для лекарства от одиночества они оба слишком увлеклись всем этим: теплом живого человека рядом, дурацкими разговорами ни о чем, совместной готовкой, поцелуями, не обязывающими тут же раздеваться, шелковыми волосами между пальцев. От одиночества избавляются не так. Раньше Брок завалился бы с ребятами в бар, потом поехал в клуб и снял кого-нибудь, чтобы в понедельник погрязнуть в привычной рутине. Он не был одинок. Ну или у него не было времени это заметить. Он тогда вообще мало что замечал вокруг. Поэтому, погладив Барнса по волосам и стараясь не смотреть при этом на свои руки, Брок согласился: — Хорошо. Когда они переместились на диван в гостиной, Брок перестал думать о том, потекут ли вытащенные из морозилки креветки и не стоило ли перед тем, как упасть на диван, убрать зелень и вино в холодильник. Потому что Барнс приглушил свет и стянул с Брока футболку. Господи, он и забыл, какое у него чувствительное… все. Или оно стало таким с голодухи, это изуродованное “все”? Или на Брока так действовал именно Барнс, со своими мягкими губами, до зубовного скрежета осторожный и нежный Барнс, с которым, конечно, будут проблемы, но не сейчас. Еще не сейчас. Не сегодня и, дай бог, не завтра. Сегодня и завтра они могли просто ни о чем не думать. Даже об оттаивающих креветках и так и не приготовленном сливочном соусе для спагетти. — Боже мой, — Барнс навис сверху, погладил по лицу в полумраке закрывших обзор волос, — останови меня, как только тебе хоть что-то не понравится. — Барнс, мне сороковник. Не семнадцать, даже не двадцать. — Мне тоже. Но это же… вот это, сейчас — по-другому, да? Для меня точно. — По-другому, — подтвердил его опасения Брок, чувствуя, что вот в этот момент язык у него не повернется напомнить ничего особенного не ждать. Им обоим. — Наверняка таких красавцев, как я, у тебя еще не было. — Ты говоришь ерунду, — горячо заверил его Барнс. — Не буду убеждать, что это все неважно. Потому что знаю, как это — ощущать себя не таким, как раньше. Постоянно сравнивать с тем, как было. Убеждать других и себя, что не так-то много и изменилось. Но оно внутри, да? Это чувство, что все смотрят и видят только уродство. — Какой слепошарый мудак сказал тебе, что ты урод? — У меня одна рука, Брок. Я звеню на всех металлодетекторах, как ядерная боеголовка. Если перестану жрать за пятерых, превращусь в скелет, организм станет истощать сам себя. Прежде чем сесть на стул, я должен убедиться, что он выдержит мой вес. Постоянно контролирую силу, чтобы не вырвать дверь у машины или не отломать хромированную ручку на входе в твою пиццерию. Я мутант, Брок. Я в меньшей мере человек, чем Ванда, например. Та хоть из мяса и костей, а я на тридцать процентов из металла. А еще я каждый раз заново переживаю реакцию на мою руку. Вот девушка флиртует со мной, и вот я снимаю перчатку, и она по-настоящему узнает, кто я. И поверь, вспоминает она не мою смерть на стороне хороших парней, а то, что я семь десятков лет убивал для плохих. Баки Барнс умер. Зимний Солдат оказался живучим. Ты, пожалуй, единственный, кто знает меня. Даже Стива заносит иногда. Не хочу сказать, что он меня идеализирует или недооценивает… Но не он был со мной в Кувейте. Не он видел меня… таким. Да, Брок? Шрамы — ерунда по сравнению с тем, что мы носим внутри. — Поэтому вы не вместе? — поколебавшись, спросил Брок. — Поэтому ты тут, пытаешься высечь искру из… — Нет, — Барнс прижал теплые твердые пальцы металлической руки к его губам. — Мы не вместе, потому что Стив обошелся без меня. Я его не осуждаю. Он выбрал и, надеюсь, не жалел. Он мне знаешь что сказал? Что прожил свою жизнь. И чтобы я жил свою. И вот этого я хочу — жить. Наконец-то. Ничего не ждать. Не откладывать. Иметь возможность без стыда раздеться перед человеком, который видел меня всяким. Который знает, чего от меня ждать, и все равно не боится. Брок, в тебе страха ни на грош, никогда его не было, и от этого я завожусь едва ли не больше, чем от вида тебя без футболки. Какие шрамы, о чем ты вообще? Единственное, что меня беспокоит, это то, что они наверняка доставляют тебе дискомфорт, а не то, как они выглядят. Мне нравится, — он прижался бедрами, потерся о член Брока своим, — чувствуешь? Нравится. Брок мог бы сказать “а мне нет”, но не стал — потянул непривычно говорливого Барнса на себя, такого тяжелого, горячего, который наверняка дорого ему обойдется, и снова пропустил его блестящие волосы между пальцами. Похоже, у него появился новый фетиш. Весь Барнс и отдельно — его охуенные волосы. И губы. И сладкая теснота горячего рта. Желание, долго запертое внутри, сбрасываемое нерегулярно, второпях и в одиночестве, отключило мозги, стоило Барнсу стянуть футболку, на мгновение прикоснуться кожей к коже и повести губами вниз, к пупку, а потом опять вытянуться сверху, прижав горячим телом к дивану. Они целовались, касались друг друга, как подростки, у которых кружится голова уже от осознания того, что человек, который рядом, тоже не против. Тоже хочет этого: неторопливой, но жадной близости, постепенного избавления от ставшей тесной одежды, готовности зайти ровно настолько далеко, насколько хотят они оба. Никаких “лег в койку с тем, кого подцепил, — трахайся”, ничего лишнего и навязанного извне. Волосы Барнса щекотно прошлись по груди и животу, и Брок, подложив под голову подушку, смотрел, как тот проводит языком над поясом джинсов: медленно, дразняще, глядя снизу вверх. — Можно? — одними губами спросил он, прикрыв глаза, потерся щекой о бедро, и Брок молча приподнялся, позволяя. Он не ощущал себя раздетым уже очень давно, но выяснилось это отчего-то только сейчас, когда, оставшись без штанов, Броку тут же захотелось оказаться в кромешной темноте. Судьба достаточно мягко обошлась с ним: во время крушения Трискелиона, выжив под завалами двадцатиэтажной дуры, он умудрился не остаться инвалидом. Член же вообще не задело даже по касательной. Брок в минуты особенно острой тоски, вызванной осознанием того, что ликвидность на брачном рынке ему уже не вернуть никогда, оценивал этот факт как своего рода насмешку. Как в том анекдоте: есть чем, есть где, но не с кем. И теперь он, наравне с осознанием собственного уродства, ощущал к Барнсу еще и благодарность. За то, что тот такой искренний в своей неразборчивости. За странную избирательную слепоту и небрезгливость. За отсутствие жалости — это он бы в нем почувствовал влет. За неожиданную щедрость, за тепло, которого так не хватало, хотя Брок никому никогда бы в этом не признался, даже себе. Человеческая природа беспощадна: сколько ни строй из себя одиночку, хочется, проснувшись ночью, прижаться к кому-то теплому, близкому и безопасному. — Так хорошо? — тихо спросил Барнс… Баки, прикасаясь мягкими губами к широкой борозде шрама, идущей от чертова ноющего колена до середины бедра. Господи, его гладкая кожа почти светилась в полумраке, идеально-светлая, без единого пятнышка. На ее фоне смуглые, все сплошь изборожденные фиолетовыми отметинами бедра Брока казались грубо вырезанными из не очищенного от коры дерева ляхами фавна. Копыт только не хватало. — Хорошо, — Брок с затаенной горечью потрогал его красивые губы, влажные, податливо распахнувшиеся навстречу. — Иди сюда. Баки еще раз коснулся губами уродливого шрама и легко скользнул вверх, навис над Броком, будто спрашивая, все ли в порядке, и Брок понял вдруг, насколько очевидно его состояние для любовника. — Все хорошо, — заверил его Брок. — В обморок падать не собираюсь. Пытаться прикрыться твоей охуенно тесной футболкой тоже. Баки весело фыркнул и опустился на локти. Горячий, действительно тяжелый настолько, что Брок чуть не утонул в мягких подушках дивана. — Почему ты все еще в джинсах? — спросил Брок. — Потому что ты их с меня не снял? — Баки улыбнулся и подул Броку в ухо. Эта ребяческая, по сути, дурацкая выходка вдруг отозвалась внутри теплом. Если вечно собранный, с чужими на все пуговицы застегнутый Бывший-Ассасин-Гидры-Не-Подходи-Убью-Барнс позволил себе дурачиться, то это означает… столько всего на самом деле. И что шрамы, их общие, могут и не иметь особого значения, если хочется дуть в ухо и глупо фыркать в шею. Если можно лежать вместе, зная, что некуда спешить из боязни разочаровать или показаться недостаточно заинтересованным в близости. — Какая музыка тебе нравится? — вдруг спросил Баки. — В пиццерии не для тебя играет, а тебе какую хотелось бы? — Сейчас или вообще? — Сейчас. И вообще. — Люблю рок-старье. Сейчас бы баллады какие-то. Ушедшего тысячелетия. — Хочешь фокус? — Баки, поднявшись с него, уселся в ногах, скинул на пол джинсы Брока, покрутил запястьем своей чудо-руки и развернул небольшой голографический экран. — М… “Deep Purple”? Или вот. “Я до сих пор люблю тебя”. Какой движ как-то у меня был под эту песню в Москве. — Не знал, что в Советах слушали “Scorpions”. — Там слушали все. Ну что? — Баки плавно поднялся и, каким-то неведомым Броку образом подсоединившись к домашней стереосистеме, врубил вечную классику о любви, принимаясь тут же “играть соло” и подпевать. Крутанувшись, он вдруг выскользнул из джинсов, оставшись в смешных клетчатых шортах, видимо какой-то современной разновидности семейников, и, сочтя, что дальше группа справится без него, упал обратно — на Брока. — Как ты подсоединился к колонкам? — с интересом спросил Брок. — Терминатор прямо. — И восстали машины из пепла ядерного огня, — кивнул Баки. — И я почти восстал. Из пепла. Хорошо быть живым, правда? Он ласково погладил Брока по лицу и поцеловал — благодарно, жадно, будто это он был сорокалетней развалиной, а Брок — свалившимся ему на голову чудом. Пусть. Пока для них обоих это так, тепло и взаимно — пусть. Баки красиво отдавался удовольствию: весь, раскрасневшийся, с призывно распахнутыми влажными губами, бесстыдно жадный и в то же время — осторожный. Он горел под Броком, опуская темные ресницы, и Брок впервые за очень долгое время перестал думать обо всем, кроме него. Невозможно было думать ни о чем, Баки напрочь вытеснял все лишнее и неважное. Здесь и сейчас он вдруг оказался главным. А может, так и должно было стать уже давно, как у всех нормальных людей, посвятивших жизнь не только всаживанию пуль в чужие головы? Может, это Брок так долго был дураком, что не понимал элементарного? Старый добрый рок лился из динамиков, Баки, вцепившись в подлокотник дивана, кусал красивые губы, чтобы не кричать, пока Брок отсасывал ему, специально не давая кончить. Довести его до невменяемости отчего-то казалось хорошей идеей, наверняка продиктованной желанием компенсировать остальные недостатки охуенностью в койке. Едва кончив, Баки стек на пол, будто действительно был сделан из жидкого металла, и Брок получил самый офигенный минет в своей жизни. С мягко вибрирующими металлическими пальцами за яйцами, поплывшим взглядом из-под ресниц и возможностью запустить руки в длинные растрепанные волосы. Да, так офигенно ему не было даже тогда… никогда не было. — Посмотрим какое-нибудь геройское старое кинцо? — предложил Баки, подходя к Броку сзади и укутывая пледом — из приоткрытого окна нехило так тянуло, но курить в закрытой кухне даже при наличии вытяжки — свинство. Тут его и нашел выползший из душа любовник. — “Терминатор”? — Ни разу не видел от начала до конца. — Было бы странно, ага. Я в тюрьме все подряд смотрел, но вот первый фильм не пересматривал. С детства, пожалуй, — Брок раздавил окурок в пепельнице и повернулся к Баки. — Так что полчаса на приготовление ужина, и заляжем. В спальне у меня выход на большое хранилище старых фильмов. — Пустишь меня в спальню? — совершенно серьезно спросил Баки, и Брок, хмыкнув, разобрал очередную башню, в которую тот скрутил волосы. — Скажем так, не планирую тебя оттуда выпускать, пока не запросишь пощады. — Зимний Солдат не просит пощады, — кровожадно пообещал Баки и ткнулся губами Броку в шею, как щенок, которого взяли из приюта. — Смотри не пожалей. — Не привык жалеть о чем бы то ни было — это глупо и непродуктивно. Ты чистишь креветки — я варю спагетти и делаю соус. Время пошло. Когда Баки уснул, тепло свернувшись под боком всем своим огромным телом и уложив металлическую хваталку на живот Брока (наверное чтобы не сбежал), Брок вдруг подумал, что наконец-то вышел из тьмы, в которой блуждал много лет. Может, в этом и заключалась прелесть быть взрослым и относительно свободным — в возможности быть одновременно нашедшим и найденным. Пригретым и пригревшимся. *** Кэпа Брок узнал сразу. Едва тот переступил порог, все еще величественный, хоть и гораздо более медлительный, полностью седой, с резко расчерченным морщинами лицом, но отличной выправкой. Он пришел за пятнадцать минут до закрытия. Стянул куртку из дубленой кожи, стряхнул снег с по-прежнему густых зачесанных назад волос и, уложив на столик пару тонко выделанных перчаток, тяжело опустился на стул. Брок успел отозвать официантку — приветливую, еще совсем юную девочку, подрабатывавшую после колледжа, отпустить ее домой пораньше и, захватив чайник чая и две чашки, сам подошел к единственному занятому столику. — Баки сегодня нет, — вместо приветствия сообщил Брок под внимательным взглядом по-стариковски прозрачных глаз. — Рамлоу? — Кэп. Похоже, этот пароль-отзыв будет преследовать его вечно. — Давно меня так не называли, — Роджерс ухмыльнулся половиной тонкогубого жесткого рта и указал на свободный стул, будто это он был тут хозяином, а не приперся перед самым закрытием, как в зоопарк. На его левой руке блеснуло кольцо. Брок понял, почему Баки даже не пытался выяснить что-то между ними двумя. — Присядьте, Рамлоу. Как ваше колено? — В отличие от тебя, пока обхожусь без трости. На самом деле не “пока”, а “уже”, но откуда Роджерсу знать? Роджерс вдруг фыркнул, весело сощурив глаза, распаковал зубочистку и отправил ее в рот, будто курить бросил, но от привычки держать что-то во рту не избавился. — Баки приносил булочки, — оглядев Брока с головы до ног, произнес он. — Хороши к чаю. — Сладкое на ночь? — деланно удивился Брок, но все-таки направился к витрине, в которой, кажется, оставались плюшки с корицей. — Сколько той жизни, — философски заметил Роджерс. — Ожидал менее теплого приема, — признался он через секунду. — Мне уже нечего с тобой делить, — ответил Брок. — За все “хорошее” я отсидел, а Баки выбрал меня сам. — Баки, — Роджерс посмотрел на свою ладонь, удобнее откидываясь на стуле. — Откровенно говоря, Рамлоу, для меня его выбор стал полной неожиданностью. Я бы для него тебя выбрал в последнюю очередь. — Ты для него уже выбрал, Роджерс. За вас обоих, насколько я понимаю. — Присядь, Брок. Я пришел сюда не за тем, чтобы ссориться. — Но начал ты с претензий. — С обычного человеческого удивления, — поправил его Роджерс. — В принципе, мне нужно было убедиться, что он в порядке. Не с его слов. — Он в порядке, насколько это возможно после всего того, что ему выпало. И будет в порядке, насколько это от меня зависит. Это все? Роджерс снова оглядел его с головы до ног и вдруг очень по-стариковски вздохнул. Мол, эх, молодежь, что вы в жизни понимаете. — Это все. Помощь ты от меня не примешь, Баки не обидишь — чего мне еще желать-то? Брок смотрел на его самодовольную рожу и представлял Баки рядом. Как тот пытается не видеть в нем человека, ушедшего в прошлое с концами и вернувшегося вот таким. Без объявления войны, так сказать. — Надеюсь, ты был счастлив, Роджерс, и не станешь тянуть Барнса за уши от выбранной им миски с молоком чисто из стариковской вредности. — Ни единой минуты, — побарабанив пальцами по столу, признался Роджерс с улыбкой. — Но тянуть не буду. Баки должно быть хорошо. Он заслуживает этого как никто. Пусть и с тобой. — Пусть и без тебя, — поправил его Брок. — Когда-то я считал, что есть дела важнее, чем личное счастье. Но правда в том, что великие подвиги забываются, войны объявляются снова и снова, а жизнь, даже такая длинная, как моя, имеет свойство подходить к концу. Я прожил ее для других. — Роджерс пригубил чай, как-то очень изысканно, элегантно, будто только и делал, что забегал на файф-о-клок в Букингемский дворец, и продолжил: — И теперь эгоистично хочу, чтобы кто-нибудь прожил свою для Баки. — Если и проживу “для Баки”, то не ради твоих прекрасных глаз и последних желаний умирающих. Роджерс снова ухмыльнулся, отчего жесткие, суровые складки у его губ чуть разгладились, допил чай и, подхватив пакет с булочками, засобирался на выход. — Как ее звали? — в спину ему спросил Брок. Наверное, надо было спросить что-то вроде “Вызвать тебе такси?” или сказать “Заходи еще как-нибудь”, но кольцо на пальце “несчастного” Роджерса отчего-то вызывало раздражение. Ни единой минуты не был он счастлив, как же. Может, он и супружеский долг с такой же рожей исполнял? — О, — Роджерс знакомо изогнул бровь и плотнее запахнул на шее красивое кашне. — У “нее” множество имен. Работа. Служба. Родина. Холодная война. Необходимость мирного урегулирования. Ну и еще несколько аббревиатур, — он застегнул куртку и пронзил Брока взглядом. — Но Баки знать этого не нужно, верно? Надеюсь на твое благоразумие и личную жадность, Рамлоу. Спасибо за чай. Махнув пакетом с булочками, он величаво удалился, опираясь на трость, и вскоре Брок с удивлением услышал рев мощного мотоцикла. Даже стариком Роджерс оставался в своем репертуаре. Мысленно плюнув на чужие причуды и чужие же ебанутые тайны, Брок закрыл дверь, опустил роллеты и поднялся к себе. Когда Баки, вернувшийся из своей тайной вылазки куда-то к черту на рога, навалился под утро приятной, почти привычной тяжестью, Брок окончательно послал к черту чужие проблемы. Его собственные пока приносили исключительно удовольствие. — Лючия перебирается к подруге в Италию, — сонно поделился Брок. — А ты перебираешься ко мне. — Я умею крутить тесто на пальце, — зевнув, похвастался Баки. — Пустишь завтра покомандовать? Фыркнув, Брок тут же задремал. От новых мазей, добытых Баки, колено совсем перестало ныть, просыпаясь ночью, Брок теперь чувствовал горячего живого человека рядом, слышал его бормотание “я здесь, спи”, утром его будил запах кофе и поцелуй со вкусом зубной пасты. По сути, жизнь была хороша. Вся, сколько осталось. И в его силах было ничего не испортить. А Барнс будет, пожалуй, лучшим пиццайоло в Нью-Йорке.