— Сандор.
Ласковый голос скользнул по лицу теплом и смыл лоскуты липкого рваного сна. Веки дернулись — собрались выдать, но Пес стерпел, выдержал: глаза не открыл и не стал отгонять поганые мелкие камни, что защекотали остаток уха и впились в подбородок, пытаясь вынудить отряхнуться — хрен уж даст им напортить, когда повезло проснуться попозже пташки. Он угомонил клятый зуд и весь ушел в слух: различил за перебранкой костра с рекой шелест невесомых шагов и чуть не иссох, поджидая, пока тот приблизится и замрет совсем рядом.
Сейчас. Сейчас произнесет снова.
— Сандор.
В груди запекло и внутренности смялись, уступая место распухшему сердцу: до чего ж у нее ч
удно выходит! Никогда он не думал, что собственное имя, теперь паскудно короткое, может наполниться таким волнующим, таким мягким — век бы слушал! Пусть бы все провалилось — Клешня и все королевства в придачу: Пес пожелал от души, чтоб хренов мир вспыхнул и сгинул, и остались бы только пташка и ее голосок, нежный, не испоганенный за день кашлем.
Вдох ее тоже прозвучал чисто, без хриплого, резкого; Пес насладился им и едва справился с болезненным нетерпением — обмер, заставил мышцы закаменеть, чтоб не дернуться, не успеть ничего не напортить.
Сейчас. Сейчас еще скажет.
— Сандор.
Шепот оплел его, проел кожу, впитался в кровь, и Пес готов уж был с ним согласиться: вынырнуть в утро, позволить заботам вкрутиться тугой болью в виски, а седлу — зад в кровь истереть… Но не успел: обо всем позабыл и дышать перестал, когда тонкие пальцы коснулись шеи между воротом дублета и ухом — ужалили острее, чем сталь, и мигом же исцелили, и снова прожгли. Он даже не вздрогнул: впитывал все, отчаянно пытаясь насытиться клочком этой случайной нежности, оброненным пташкой по глупости, и не злиться, что досталось так мало; так и застыл бы — навсегда застрял в этой минуте, проживал ее раз за разом, пока не издох… Жаль, нельзя; довольно дурить: нужно встать, посмотреть, сработала ли та срань, которую удалось собрать для гаденышей, и после проверить подковы Неведомого, и справиться о кашле у пташки, и придумать еще, как быть с сапогом, что на кой-то хрен решил прохудиться. Мысли, колющие и беспокойные, тяжело заворочались меж ушей, заскрипели… но бросились врассыпную, стоило открыть глаза и увидеть над собой личико, лучшее на всем свете, и кровавый водопад волос, что спускался по пташкиному плечу и груди, и разливался по платью спутанным ярким узором, и так заманивал, так звал в него окунуться, что удержаться не вышло — Сандор вытянул руку, тронул блестящие пряди: они качнулись, сбрызнув алым пташке на скулы, и отразились в ее взгляде колдовским мерцанием.
Шею защекотало: дрожь, рожденная прохладными пальцами, рассыпалась по коже ворохом жалящих искр, что разгорелись совсем нестерпимо, когда пташка улыбнулась и прошептала:
— Вы просили разбудить, когда рассветет.
Просил — нужно теперь подчиниться:
ей, а не клятому утру… Но пряди захлестнули пальцы и с кожей сплелись, и он позволил ладони утонуть в этом пламени, погрузиться до самого дна, где скрывался хрупкий висок; узкая рука заскользила по его шее выше, задела подбородок — Пес услышал почти, как отросшая щетина заскребла по тоненькой коже, и сморщился недовольно… И все вдруг кончилось: тепло растворилось, и пташка потупилась и вскочила на ноги, забрав то единственное, что могло б скрасить новый поганый день.
— Простите, пожалуйста, — пролепетала она. — Я всего лишь… Мне показалось, что у вас песок пристал.
Словечки, учтивые, ненавистные, легко разделались с наваждением: пташка только собралась смахнуть хренов песок — что ж другое тут можно подумать? Совсем ополоумел спросонья, раз решил, будто ей с ним нежничать вздумалось!
Он сел, провел кулаком по щеке — едва не порвал со зла кожу.
— Ну, так спокойней тебе? — усмешка вспорола болезненно губы, и собственный голос после ее, ласкового, ужаснул слух.
Вид у нее стал несчастный: едва взглянув ему в лицо, она отступила на шаг.
— Мне почудиться могло… — совсем тускло заговорила — ни следа мягкости не осталось, один лишь испуг. — Я… Я отойду прогуляться, если вы позволите.
— Иди себе куда хочешь, — поганая глотка опередила башку — выдрала злобное: — Как по мне, лучше вовсе не возвращайся.
Личико у нее враз потухло, словно тень наползла и слизнула все краски; рвано всхлипнув, пташка метнулась прочь — и не обернулась, когда он окликнул ее: серый плащ легко проскользнул меж разжиревших стволов и рассеялся среди тьмы, наброшенной паутиной колючих ветвей.
— Что ж за дерьмо! — Пес швырнул одеяло так, что едва костру не дал им полакомиться, и поспешил к реке — залил пощедрее голову холодной водой, пытаясь унять гадливое и липкое, туго спеленавшее грудь. Без толку: стоило каплям лизнуть теплый след, еще тлевший под ухом, как гнев заполыхал что есть мочи и вытолкнул из горла едкую ругань.
Все клял: поганого Донтоса, который глаза заливал и потом пташке морочил голову, и саму пташку тоже за то, что убивалась вчера из-за этого дурака и лишнего сказанула; и про себя не забыл — надо ж было еще умудриться словечки ее извернуть, найти в них то лишь, что самому захотелось —
снова! Ясно ж все: понимала она, что от хренова пьяницы в шутовском тряпье толку не будет, вот и думала о защитнике понадежнее — как можно-то было иначе истолковать? Исхитрился ж! Еще, глупец, к ней полез: вежливая пташка стерпела, как и всегда, не попыталась вырваться и даже сама к нему прислонилась — не хотела, должно быть, чтоб он неловко себя почувствовал… Отчего б ей просто не говорить все как есть!
Плески утихли на миг, и безжалостная вода распрямилась — выудила со дна разодранную надвое рожу; Пес моргнул, разглядывая растянутую усмешку и багровые пятна, что с упорством лезли на правую сторону лба.
— Мечтала она о тебе — прям жрать не могла! — процедил он и гадливо сплюнул, разбил отражение. — Дурак.
Ком в груди совсем раскалился; выбранившись еще, Пес постарался отвлечься — рассеялся в утренних хлопотах: вытянул ловушку и, ухмыльнувшись гаденышам, отправил их поскорее в котел, а после проверил подковы Неведомого — три крепились, держались, но одна как будто собралась напакостить. Он похмурился на нее — без кузнеца все равно большего сделать не мог: разве что
помолиться каким-нибудь лошадиным богам, чтоб позволили продержаться сколько понадобится; взгляд метнулся было на север, туда, где должно было ждать побережье… Но после отскочил, беспокойный, к лесу — постарался нащупать тоненький силуэт или огненный след волос, только без толку: пташка еще не пришла. Пес скривился, подумав о том, что она, верно, плачет сейчас где-нибудь, раненная его грубостью: представил, как ломкие слезы царапают ее нежные щеки и как вздрагивают раскрасневшиеся губы; тоска вмиг разыгралась — стиснула горло и отдалась колючим под ребрами.
Стряхнул, отогнал кое-как это поганое и занялся гаденышами, что совсем забагровели: к реке повернулся, чтоб не спрашивать снова себя, зачем же он пташку обидел… да только не вышло — то и дело слух напрягал, ожидая легких шагов или фразочки, вежливой, по который понятно бы стало, что пташка не держит зла.
Но так и не услыхал ничего; глянул в небо — светлое пятно, что было Клешне вместо солнца, выползло уже на противоположный берег и заставило бледный туман от воды отцепиться. Где ж она ходит все? Никогда не гуляла подолгу, если не ходила купаться, но он сам запретил ей лезть в реку — позволил только вымыть волосы подогретой водой, чтоб сучий кашель, ослабивший было хватку, не взялся за старое. Ослушаться б не посмела, Пес знал… Но могла ж заплутать? Раньше вроде справлялась; он обернулся к лесу и впился взглядом в деревья — но стволы над ним посмеялись: срослись высоченной стеной и ни одного просвета не оставили.
— Придет, — проговорил он сквозь зубы — обращался к тому мерзкому звону, что принялся кружить у затылка. — Ничего с ней не сделается.
Зря старался: голос треснул, не убедил — враз напомнил собственное паскудство; Пес почти зарычал, но от своих же слов не вышло отделаться: въелись в башку и бились теперь в висках, колючие, жалящие.
Вовсе не возвращайся.
Не могла ж пташка решить, чтоб он всерьез это! Не такая уж дура, чтоб сбежать попытаться — вряд ли хочет сдохнуть в лесу; он повторил себе это раз, и потом снова, и твердил еще, пока пар, что вился над гаденышами, совсем не истаял.
Вовсе не возвращайся.
Липкий ком страха свернулся внутри, оплел сердце и грудь набил льдом, и ноги едва разогнулись — не позволили вонзиться с разбегу в стволы, чтоб терзать их без всякой жалости, пока пташку не отдадут. Камни за спиной шептались и сплетничали, посмеивались и глупцом называли, но Пес их не слушал — шел к лесу, пока рукоять меча вмерзала в ладонь, и пытался все вспомнить, в какую сторону кинулась пташка: деревья-то, суки, ему не подскажут — сбились в кучу, сплавились ветвями и сожрали ошметки жалкого света. Замешкался: попытался перетряхнуть как следует память… Но найти ничего не успел: кашель перебил пересуды камней, и алая тень совсем рядом сверкнула; пташка вынырнула из-под темного покрывала ветвей, легко пересекла ту границу, где кончались владения прогнившей вонючей листвы.
Петля на горле ослабла, истаяла — легкие вздулись, глотнув как следует воздуха, и Пес разжал пальцы, перестал зря трепать меч. Цела, не сбежала, вернулась — на кой хрен ему было так маяться! Мог же сообразить, что ей все нипочем: из раза в раз глотала покорно его ехидство и отвечала только любезностью — не упрекала, не пыталась в ответ уколоть… И сейчас себе тоже не изменила — посмотрела на него боязливо и спросила до того мягко, что взвыть захотелось:
— Что-то случилось?
Пес развернулся и пошел к костру — бросил через плечо:
— Гаденыши тебя заждались, вот что, — злоба все не оставляла в покое: ворочалась и цепляла когтями нутро; сам понять не мог, отчего снова взъелся. — К Приюту ты, что ли, гуляла?
— Мне нужно было причесаться, — пташка обогнала его и голову повернула: предъявила зачем-то волосы, что схлестнулись в жестких объятиях косы. — Простите, пожалуйста: я не думала вас задерживать.
— Что ж задержала тогда? — он покрепче сжал в ладони гаденыша — панцирь жалобно заскрипел и треснул, и острый край впился в палец; Пес смахнул осколки и протянул пташке мясо. — К твоей родне едем, если забыла — могла б уж хоть ради матушки поторопиться.
— А мне показалось, вы не хотите, чтобы я возвращалась, — лицо у нее не дрогнуло, и во взгляде не отразилось ничего, кроме сраной учтивости… но голосок, с виду смирный, забрался под воротник и царапнул болезненно холодом.
Язык поспел первым — не дал списать все на шутку, и Псу пришлось другое сказать:
— Ну, смотри-ка, вернулась же, — ухмылка наползла, и губы защипало едким. — И плевать ведь тебе, что я там хотел, да? — он расколол еще одного гаденыша и бросил его в миску пташки. — Ешь уже, и побыстрей.
Сам он живо разделался с тем, что должно было за завтрак сойти, но пташка все медлила — не притронулась к мясу и все сидела, уставившись в землю; подменили ее в лесу, что ли!
— Оглохла ты, а? — Пес перекрутил одеяло — почти услышал, как ткань заскрипела, моля о пощаде; рыкнул: — Ешь! И собирайся — без того прорву времени из-за тебя потеряли.
Темные ресницы вздрогнули, бросили тень на бледное личико, и он подобрался — сдержать готовился собственный гнев, что точно уж взъестся, когда она защебечет свои извинения… Но пташка ничего говорить не стала и взгляд тоже не подняла — но все-таки потянулась неуверенно к миске.
— Соизволила, надо же, — хмыкнул Пес и предупредил: — Вредничать чтоб больше не думала — не то тут оставайся с лесом своим ненаглядным.
Он пошел приготовить Неведомого, но сделать успел лишь пару шагов, когда словечки, в которых звенело что-то до зуда знакомое, застучали легонько ему по затылку.
— Если скажете, останусь, — платье зашуршало, и шаги разбудили задремавшие камни и заставили их заворчать; пташка проговорила совсем тихо: — Я понимаю, что вам со мной трудно. Что вы жалеете. Я помню, что еще в Гавани вас раздражала, — не смог велеть ей умолкнуть, пусть и хотел: горечь, которой напитан был голосок, слишком плотно набилась в глотку. — Мне было бы приятно вас не расстраивать, но только я не смогу: вам все не нравится, что я делаю, — неровный вздох едва не вынудил подойти и сказать, чтоб глупости не болтала; думал, пташка расплачется, но она только покашляла и добавила хрипло: — Если вы так хотите, если вам так будет легче… я останусь и не поеду дальше.
Что ж нашло на нее! Пес обернулся — увидел бледные руки, стиснутые возле груди, и склоненную голову; какой же смирной прикидывается! Не скажешь ведь, что так глупо его испытывать вздумала и заставить себя уговаривать; он рассмеялся, довольный тем, что раскусил, разгадал ее простую уловку.
— Что ж, оставайся, — от души насладился дрожью, тряхнувшей узкие плечи — пусть узнает теперь, каково с ним шутить! — Уж я по тебе плакать не стану, можешь поверить.
На миг все стихло: говорливые камни заткнулись, и река изумленно застыла, и даже собственный хохот разбился и пропорол насквозь глотку, когда промерзший взгляд пташки копьем пробил грудь.
— Благодарю вас, я все поняла, — страха в ее голосе не было… и другого, волнующего, не было теперь тоже: ему сотни раз доводилось слышать, как Санса тем же ровным, беспечным тоном обращалась к какому-нибудь
рыцарю или лорденышу в Гавани. — Я возьму свои вещи, если вы позволите.
— Отчего не позволить, — он поглядел на нее почти с любопытством: прикидывал все, надолго ли хватит в ней храбрости. — Мне тряпки твои ни к чему.
Пташка молча кивнула — взялась за свой истощенный мешок и принялась бороться с узлом: пальцы у нее вздрагивали и личико совсем посерело, и Сандор подумал было, что надо завязывать — подойти к ней, сказать, что разгадал ее хитрость, и велеть не дурить… Но злость дернула его к Неведомому: напомнила, что пташке это будет хорошим уроком, и подсказала побыстрей укладывать вещи, чтоб проняло ее как следует. Он послушался: собрался в два счета и ни разу в сторону костра не взглянул, хоть, конечно, и ждал, когда камни зашуршат и пташка встанет за спиной и скажет тихонько, что передумала. Пес и злорадствовать не собирался — слегка поехидничать разве, чтоб не вздумала больше устраивать таких глупостей: успел придумать, что скажет и как, но вот пташка его подвела — сидела все на земле и молчала.
Самому пришлось подойти — сделать вид, будто хочет проверить, не забыл ли чего-нибудь важного; Пес трижды вокруг костра обошел и поглядывал все на пташку: ей пора уж было перепугаться и дурить перестать… Хоть бы всхлипнула! Если плакать начнет, можно будет заговорить и покончить с ее розыгрышем дурацким; ну с чего ж ей все это взбрело!
Подошел все-таки, встал с ней рядом… И обмер — липкий холод защекотал вдруг спину, когда пташка подняла голову: вместо личика, светлого и спокойного, ему явилась окаменевшая маска.
— Слушай-ка… — начал он было, но договорить не успел — пташка протянула ему свернутый плащ и сказала глухо:
— Пожалуйста, заберите. Он ваш.
Упрямится все. Ладно ж! Пусть узнает, как с ним шутить.
— Себе оставь. Пригодится, — Пес развернулся — пошел помедленнее к Неведомому, прорываясь сквозь буйный хоровод собственный мыслей, что в ногах путались и старались отдернуть назад, но он гнал их прочь и думал упрямо все об одном: пташка одумается — окликнет и извинится, и все станет, как было до этого клятого утра. Голосок догонит его через шаг или через один… или еще через два; Пес прошел уж с десяток, но пташка молчала.
Плюнуть, может? Схватить ее да увезти — не вырвется, даже если б и захотела… Но ведь выйдет тогда, будто капризы ее сработали; нет уж! Сама должна попроситься.
Еще два шага — молчит. Глупость какая! Злость жгла ему глотку — толкала высказать все, что думает, пугнуть ее хорошенько; Пес поддался почти… и застыл — догадался о правде.
Не дурит: в самом деле ехать не хочет — до того устала терпеть его, что собралась пропасть на поганой Клешне и готова даже леди-мать никогда не увидеть. Подловила, хорошо ж подловила! Рассмеялся б над собственной глупостью, но в грудь словно камней натолкали, и лицо совсем занемело. Верно, вот отчего она пряталась так долго в лесу — решалась все, выбирала… и поняла, наконец, что помереть ей милее, чем хоть день еще рядом с ним провести.
Мышцы заржавели, сжались — едва смог забраться в седло. Пальцы тоже не слушались — узда все ускользала, но все ж удалось ухватиться. Он хотел обернуться на пташку, взглянуть хоть раз еще… но не осмелился — не знал, что внутри всколыхнется при виде ее лица, и узнать не хотел: толку с этого! Ничего не изменишь: пташка решила, что лучше уж ей помереть, чем видеть его.
Вот и пусть подыхает!
Смотреть на нее он не стал и не сказал ничего напоследок: развернулся и помчал вдоль реки что есть сил — все страшился, что голосок, знакомый и мягкий, каким-то чудом остановит его, окликнет, вернет…
Но она так и не позвала и даже не всхлипнула: отпустила.
***
Пташка решила — не он.
Лес плавился: деревья таяли словно воск и вмешивались в тусклую воду — тоже спешили на север; Пес подогнал Неведомого, стремясь опередить их. Нужно ехать быстрей: успеть убраться подальше, пока сил доставало бороться с тем острым, что кололо и жгло, вынуждая назад повернуть. Ну уж хрен! Не поддастся он этому больше — знал, что выдержать надо, дождаться, когда перестанет резать под ребрами… Стерпит, сможет — выпадали ведь дни и погаже; сейчас нужно только гнать что есть сил, пока сон с ног не свалит.
Она так решила. Она.
Ему есть, чем утешиться: свободен теперь — свободен; Пес попробовал слово на вкус: загорчило, укололо язык, на зубах заскрипело — он схаркнул и хотел уж остановиться, чтоб глотку прополоскать… Но не решился, боясь снова увязнуть: если хоть на минуту промедлить, то, что тлеет в груди, своего не упустит — распухнет и сожрет его, не поморщится. Нет, не сглупит он так снова! Бежать, теперь только бежать, добраться скорей до вина: пить беспробудно, пока сам не запутается, случились ли наяву ее голос, и личико, и даже клятое имя — или только причудились ему во хмелю.
Свободен. Санса решила — не он.
Подогнал снова Неведомого — хотел поехать так быстро, чтоб вокруг все слилось в сплошной серый туман, в котором дерева от камня отличить бы не вышло; рука дернулась вдруг, напряглась по привычке… Но хрупкой спины не нашла — отяжелела враз, возмутилась: мышцы будто залили свинцом и кости стали крошиться, вонзаясь осколками в кожу. Пес встряхнулся, хотел отогнать — бесполезно: плечо вдруг разнылось, и шею стало сводить — под самых ухом скребло и зудело назойливо; он безжалостно разодрал то место ногтями, но стало лишь хуже — теперь и пальцы словно в огонь окунули.
Что ж за дерьмо! Не хватало еще развалиться; Пес сжал зубы, стерпел, не замедлился даже — прищурился зло на бледное отражение солнца, утопленное под паскудной бесцветной пеной, догадавшись, что все из-за влаги: это она вгрызается в кости, набивает их под завязку скребущим, и к ребрам присасывается — мясо рвет, пытаясь до сердца добраться и его растворить. Поскорей бы! Может, тогда выйдет угомониться: густой воздух-то, что хлестал по лицу, с этим не помогал — лишь впивался болезненно в глотку и кипел потом в легких, обливал нутро Диким огнем.
Башку вдруг повело как у пьяного, и пришлось все же остановиться; Пес спешился, добрался кое-как до реки и плеснул воды в рожу — услышал почти, как раскаленный лоб зашипел, сжигая прохладные капли. Внутри так колотилось, что череп шел трещинами и глаза лопнуть были готовы: он сел, стиснул виски посильнее и замер, пробитый болью. Что за дурь вдруг напала? Здоров же: ничего в ребрах ныть не могло, и руке будто б не из-за чего было крошиться; все цело, на местах — кости, мясо и хренова кожа.
Только пташки нет, вот что.
Мелкий смех разжал зубы и простучал по камням, отозвался липкой болью в затылке, но перестать Пес не мог — хохотал над собственной дуростью и рассматривал серую рвань облаков, что свисала с неба и путалась в кронах. И надо ж было к пташке так прикипеть! Зачем допустил, зачем сразу не выжег? Ясно ж, что у нее внутри никогда не родится и бледной тени того, что его так мучает, раз ни любезность, ни страх ее заставить не могут перетерпеть то, что он рядом.
Она решила. Она.
Как же просто ей это далось! Едва не взвыл, вспомнив ее спокойствие — не дрогнула, не изменилась в лице, когда без нее велела уехать… хотя знала же, что подохнет. Это ему словно руку из плеча выдрали, а пташке все нипочем: довольна теперь, должно быть, что хоть в последние дни не придется на него любоваться.
— Ведь так и сказала, — вслух простонал, не сдержался. — Сказала, видеть меня больше не может.
Неведомый за спиной фыркнул вдруг, и Пес обернулся — с подозрением покосился на бесстрастную темную морду, учуяв насмешку.
— Что я, врать буду? — спросил он, обозлившись. — Все ты слышал — не так разве было?
Ответа не получил, ясно: Неведомый замер смирно и голоса больше не подавал; Пес хмыкнул, кляня собственную голову глупую.
— То-то же, — повторил он упрямо. — Не хватало еще, чтоб ты начал выделываться. Я-то все помню, как она говорила: мол, останусь… — голос дрогнул вдруг и застыл — дал словечкам, проклятым, из памяти выползти.
...если вы так хотите...
— Да на кой хрен мне б такое хотеть! — взревел Пес и решился назад посмотреть — думал, увидит вдали отблеск алой косы, но нашел только камни и выбранился, стараясь заглушить, затолкать все поглубже… Но спохватился он поздно — услышал, как наяву, паскудный собственный голос.
Оставайся.
Оставайся.
Оставайся.
Он решил. Не она.
Крик рванулся — горло едва не лопнуло, но ни капли того жгучего, что разливалось внутри, наружу не вышло и ребра давило как прежде; Пес глотал жадно воздух, пытаясь сдержаться и не раскроить камнем свою дрянную башку — стоило б! Догадался ж, что пташка дурит, что капризничает: отчего ж не понять было, что она заигралась!
Проучить захотел — проучил: сам едва не подох, и ей, верно, такого теперь не забыть… И уехал же вместо того, чтоб просто на нее напуститься и признание выдавить — не пришлось бы гадать теперь, нужно ли возвращаться!
Он забрался в седло — смотрел долго на север, вслушиваясь в плески воды, что дело советовала: плюнуть. Не нужно ехать за ней, Пес знал: если сейчас, всего за десяток лиг, ему
настолько погано, то к Риверрану вовсе увязнет — прорастет в него пташка, в кости проникнет так глубоко, что не вытравить будет, и драть по живому придется. Надо спасаться сейчас, пока силы есть; он нащупал узду — руку снова свело, и пальцы перекрутило.
— Не могу, — простонал Неведомому: крупное ухо дернулось недовольно. — Не могу я с ней больше. Довольно с меня.
Другого не смог сказать — и не нужно было: сам понимал, что поздно бежать. Увяз, как увяз! Погрузился словно в трясину, и хватался теперь за последние крохи воздуха — делал вид, будто может не приползти к пташке обратно на брюхе, будто может с ней не остаться.
— Ничего, потерпит маленько, — развернулся все же, глядя с усмешкой на равнодушные молчаливые камни. — Ради матушки пусть уж смирится, что не с хреновым
сиром поехала.
Тронулся — неспешно сперва, но потом все быстрее: подчинился нутру, что стонало и требовало немедля увидеть ее, возместить то время, что по дурости упустил. Поддался — не смог по-другому: рванул вперед и позволил своей собственной топи сомкнуться над головой.
Он сам так решил. Не она.
***
Дым виднелся еще: взбирался по кронам, облизывал небо и после таял в плотном сплетении туч, слишком слабый, чтоб с ними сразиться. Заметив его, Пес замедлился — пригляделся к камням, различил среди них два всполоха: костер-то успел облениться, но коса пташки ни на чуточку не побледнела — словно всю жизнь вобрала из пламени.
Замер на миг: попытался мысли собрать — вспомнил только, что и сказать ему нечего; повезет, если пташка успела натерпеться тут страху одна — пусть обрадуется, пусть защебечет, набьет голову своими любезностями, что сметут воспоминания об этом хреновом утре. Хоть бы так! Не знал он, как говорить теперь с ней, как виниться — чуял, что толком не выйдет: злость уже занималась внутри, перетекала по телу, сжирая любое доброе слово… Пусть. Перетерпит — ей не в первый раз выносить его грубость и не в последний, должно быть.
Пес спешился: камни немедленно хрустнули, принялись стонать под шагами — вместо него молили пташку встать, улыбнуться, навстречу шагнуть… Но она не прислушалась к ним: сидела все у костра, стиснув возле груди плащ поганый, и заговорить не подумала — даже взгляд поднять не удосужилась; сомнение, колющее, разошлось едким ядом по крови — посмеялось, спросило ехидно, как быть, если все ж не капризы ее остаться заставили. Пес дернул плечом, отогнал, вдохнул глубже — смог выдавить как-то из глотки:
— Ну, поднимайся, — старался мягче сказать, но голос шанса подгадить не упустил — выдал враз его злость. — Едем. Хватит дурить.
Не двинулась с места — только ногти заразились бесцветьем от ткани плаща и коса качнулась из стороны в сторону.
— Нет, — прошелестела пташка. — Я не поеду.
Что ж ей надо! Не хотела разве, чтоб он вернулся? Получила ж свое — зачем теперь его маять!
— Не навредничалась за утро, а? — Пес подхватил ее легкий мешок, сжал ему посильней горло. — Вставай, говорю. Живо.
— Нет, — голосок задрожал, но сама не пошевелилась. — Вы не хотите, чтоб я ехала. Я не поеду.
Хватка внутри ослабла немного: сердце забилось ровнее, и улыбка дернула губы. Дурит, только дурит, все капризничает — не знает, глупая пташка, когда пора перестать.
— Пташка шутки понимать разучилась? — поднял ее, подтолкнул легонько к Неведомому и предупредил: — Не серди меня, девочка. Хуже будет.
Смешок, ледяной и сердитый, вонзился ему в подбородок — огрел похуже иной оплеухи.
— Не может быть хуже, — тихо сказала Санса и снова уселась на землю. — Не поеду.
Гнев взвился, завыл: напомнил, чего ему стоило приехать за ней; Пес выругался и ухватил ее крепче, потащил за собой — расхохотался, дернул сильнее, почувствовав, что она упирается.
— Не поеду… — локоть в ладони дрожал и впивался в кожу. — Пустите меня… Не поеду!
— Поедешь! — во весь голос рявкнул, в лицо ей; пташка на миг замерла, и он добавил злорадно: — Все, доигралась: привяжу тебя вместе с мешками, чтоб в башке прояснилось.
Рукав потянуло вниз: она попробовала осесть на землю, но Пес останавливаться не стал — потащил ее по камням, стараясь не слушать неровные всхлипы.
— Пустите, — крутила все, дергала руку, пыталась разжать его пальцы, глупая пташка! — Не… не… поеду…
— Хватит, — он поставил ее на ноги и свободной рукой попытался нащупать веревку. — Тебя матушка ждет, а ты тут упрямишься! — Пес глянул на нее, раскрасневшуюся, и добавил со злостью: — Что, мне это в радость все, думаешь?
Пташка ахнула — рванулась всем телом, и клятый плащ ее затрещал и лопнул, оставив в пальцах только драный лоскут. Пес шагнул к ней — отскочила, прижала руки к груди и поглядела, наконец, на него.
— Не поеду, — глаза сверкнули бесцветным, и странный морок нашел на ее черты — на миг, короткий и жуткий, Псу вспомнилось лицо, застывшее под смолой. — Вы не хотите, чтобы я ехала. Вы просто знаете, что Робб вам не заплатит иначе.
— Именно, — процедил Пес, не пытаясь сдержать ухмылки: повезло ж, что дала подсказку! — Я, знаешь ли, поиздержался в дороге из-за тебя, так что валяй, окажи-ка любезность — поднимай свой з…
Что-то слабо стукнуло в бок — тихий звон скользнул вниз, к сапогам; Пес с недоумением скосился на тонкую змейку цепи, что свернулась на камне, поблескивая чешуйками звеньев.
— Возьмите, — пташка покашляла, договорила: — Не знаю, достаточно ли, но она дорогая: лорд-отец мне дарил.
— Что за…
— Больше нет ничего, — сказала почти виновато, но потом вздохнула судорожно и плащ сорвала. — Тут… застежка тоже из серебра. Если вы будете так добры и одолжите мне нож на минутку, я…
— Молчи! — сам себя оглушил… Но хоть пташка послушалась, наконец, и даже не попыталась снова сбежать, когда он шагнул к ней. — Значит, ты не поедешь?
Коса снова закачалась, теперь побыстрее, и яркая капля слезы облизнула пташке побелевшую щеку.
— Нет. Не поеду.
— Не поедешь, да? — Сандор кивнул. — Будь по-твоему. Значит, не едем.
Он вернулся к Неведомому — дернул со злости веревку так сильно, что мешки обвалились все разом: повезло, что хренова ловушка для крабов как-то смогла удержаться, схватившись за стремя. Пришлось повозиться, чтоб не порвать тонкую сетку; камни хрустнули за спиной, и взгляд, настойчивый и прохладный, защекотал шею.
— Не… едем? — пташка говорила совсем тихо, и словечки ее почти слились с быстрым бормотаньем воды. — Вы… тоже остаетесь?
— Как видишь, — огрызнулся Сандор и перенес вещи ближе к костру; потом кивнул на реку. — Места тут, знаешь ли, мне по душе.
Она моргнула.
— Вы… просто останетесь? Здесь, со… Останетесь? — голосок звучал совсем жалко, и в чертах ничего не осталось от папаши-глупца: глаза снова налились синим, и мерцание, колдовское, подсветило бледное личико.
— Ну, точно оглохла, — злоба тлела слишком уж ярко, чтоб сейчас любоваться: Сандор напустился что есть сил на костер, заставил сонные угли расшевелиться и дать нужный жар. — А чего б не остаться? Если узнать, где вино тут добыть, то будет терпимо, — зашагал обратно к Неведомому; камни за спиной волновались, подсказывали, что пташка семенит за ним следом, и молчать он не стал — продолжил с усмешкой: — Сообразим тут с тобой хренову хижину и засядем ждать, пока братец твой сам догадается, где нас найти… Ах, дерьмо, — слишком сильно дернул подпругу, и Неведомый обернулся — взглянул недовольно; Сандор похлопал тугой черный бок, извиняясь, и снова обратился к пташке: — Может, поймаем гаденыша поумнее да подучим его как мейстеры воронов, а? Пусть вместо нас топает до Риверрана — долговато выйдет, но ничего. Ну, неси-ка щетку, девочка, — пташка снова с места не двинулась, и он вздохнул с раздражением. — Что, и это развалишься сделать? В мешках-то вроде поковыряться нетрудно. Давай, шевелись.
Подол зашуршал по камням, но вместо того, чтоб послушаться и уйти к костру, Санса подошла ближе.
— Так вы… останетесь? — мягкий шепот отозвался в груди болезненным, беспокойным и заставил как-то позабыть все ехидное, что сказать стоило; Сандор молча кивнул и сел проверить паскуду-подкову — посмотреть, как ей нынешняя скачка понравилась.
Он успел заметить движение, развернулся — и вдруг оказался пленен: тонкие руки обвились вокруг шеи, и гладкие звенья косы проскользили по здоровой щеке; пташка вжалась в него так крепко, как ни разу до этого, и замерла.
— Ты… — голос сдох и скользнул липким комом обратно в горло; медленно, будто не наяву вовсе, Сандор поднял руки, что весили теперь по десять стоунов каждая, и обнял пташку — всего в четверть силы, чтоб ей ничего не сломать.
Ладони враз успокоились: зуд унялся, и кости, раздробленные, снова сложились в одно; мышцы сплетались, латая дыру, что пустела в плече, и ребра стенать перестали — только скрипнули недовольно, когда внутри, под ними, разрослось горячее, плотное, что заняло собой все. Ему пришлось все-таки крепче сжать тонкую спину — иначе пропал бы, сгорел; пташка рвано вздохнула — он решил уж, что попробует выскользнуть, но снова ошибся.
— Я поеду с вами, — сказала она ему на ухо вместо того, чтоб вывернуться и убежать. — Поеду.
— Не разберешь ведь тебя, — проворчал все же, не удержался. — Ну, признавайся — зачем капризничаешь весь день?
Спина у нее содрогнулась; пальцы, тонкие, теплые, добрались как-то ему до затылка — обожгли и с легкостью уняли тот грохот, что столько времени бил по вискам.
— Я думала… — прохладная капля скатилась по шее под ворот, и шепот зазвучал едва слышно. — Думала, вы из-за сира Донтоса расхотели все же, чтобы я с вами ехала, и… Просто вы
так говорили… — на миг она задохнулась, но после добавила с дрожью и будто сердито: — Я не вредничала. И не капризничала. Мне только хотелось, чтобы вы не делали того, что вам неприятно.
В груди разнылось и в башку отдалось: мысли, злобные, едкие, все растрескались и осели у ног, и глаза защипало пылью.
— Отчего ж ты такая, — только это и выдохнул, хотя другое хотел говорить — и хорошее, а не то, что обычно: рассказал бы, как она хороша, как он горло готов себе вскрыть, лишь бы дольше тянулись те дни, когда можно ей любоваться.
Но не смог — не позволила глотка, застыла, и он гладил молча размягченную косу, и старался ровнее дышать и не думать о том, что вот-вот все закончится: пташка вспорхнет, улетит… и хоть останется рядом, но не так уже. Совсем, нахрен,
не так.
Не узнал, сколько это тянулось — долго, верно, раз в нем сил достало, чтоб разжать руки, когда пташка забеспокоилась и завозилась; Сандор первым отпрянул и отвернулся к Неведомому.
— Ну, иди-ка за щеткой, — бросил он хмуро, стараясь стряхнуть остаток ее нечаянной ласки. — Давай поживее.
— Щетка, да, — отозвалась пташка задумчиво, но не ушла — спросила: — Сандор… Вы бы правда остались?
— Правда, — выдержала подкова: он довольно кивнул, поднялся… и едва обратно не сел, когда пташка заговорила опять.
— А… почему?
Пес моргнул: поборолся немного с тем грубым, что из горла рвалось, стремясь встать на его защиту, и сдержал как-то
другие слова, на которые едва не решился.
— Потому что ты только маленькая глупая пташка, вот почему, — медленно произнес он. — И если эта маленькая глупая пташка сию же секунду не пойдет за щеткой, клянусь, я…
Пташка ахнула и убежала к мешкам, но успела разок обернуться — оставила тлеющий след улыбки, и Пес зачарованно проследил, как тот тает в густом влажном воздухе.
— Да, — тихо сказал он Неведомому. — Всего лишь маленькая прекрасная пташка.
