Лилия

У Игната сердечко слегка с ритма сбивается, рикошетит неровно в горло, пульсирует чуть-чуть, когда на него Женя смотрит. Лиля, в смысле, конечно Лиля, очень так протяжно, ласково, Ли-ля, как в честь белоснежных лилий, как в цветочный ковёр под ногами, в майскую нежность. Лиля и никак иначе — здесь, наедине, когда солнце лиричным прожектором слепит через окно, а Лилечка — хорошая такая, родная уже почти — размешивает заменитель сахара в кружке, глупо улыбаясь и подпирая голову рукой. Игнату у неё очень нравится. Потому что спокойно усталым нервам, тихо, и совершенно уютно. У Лили окна выходят во двор, а там — детская площадка, а на ней играют дети; и качели эти ещё, такие высокие, что сам Игнат на них смешно ногами болтает, но раскачивается просто — по внутреннему стремлению, по памяти внутренней. Внутренности — это же важно. Ну, не печень и желчный, хотя это тоже, а вот это вот внутричеловечное щекочущее чувство, похожее на предвкушение чего-то важного. Во дворе Лили песочно и пахнет сиренью, а большие серые стены испещрены мелким узором телефонных номеров и бессмысленных фраз. Игнату очень нравится смотреть и рассматривать их, пытливо вчитываться, пока Лилечка его со смехом за руку не оттащит, будто бы срочно укрыться понадобилось, будто скучно и грустно, и некому… Однажды Игнат приходит на целых полчаса раньше, и долго бродит под окнами, собираясь с силами и остатками мобильного интернета, чтобы найти серенаду, а потом видит это, кривое-косое и очень размазанное, исцарапанное, как если бы кто-то очень хотел это стереть, вычеркнуть. Быстрым росчерком, маркерное «Женька из 25 — пидор!» выглядит как оплеуха — ею и является. Игнат злобно стискивает зубы, а в следующую секунду из далёкого окна почти наполовину свешивается Лиля — Женя — и смеётся заливисто, натужно, и воздушные поцелуи кидает, которые ссыпаются камнями куда-то в асфальт. Перехватила взгляд же, и головы поворот, и вот это вот прескорбно-горячее выражение простого лица, которое вдруг замнулось. А теперь — они у Лили дома. Прошёл месяц — и не то, чтобы Игнат так долго поднимался. Они у Лилечки дома, и пьют чай, и Лилечка крутит в холодных больших руках упаковку неинтегрированного Хуксола, который едва ли полезнее обычного сахара, и вдруг задумчиво выдаёт: — Как ты думаешь, у меня растёт грудь? Игнат не то, чтобы очень удивляется, но чай у него всё равно во рту в момент делается совершенно обжигающим и кислым, что скулы сводит. — Да. Он кашляет катастрофически искусственно, прочищая горло. — Да, растёт, я думаю. Должна же. Лиля закатывает глаза и откладывает пластиковую упаковку, чуть откидываясь на спинку стула, и смотрит из-под ресниц. Её ноги скрещены, одна на одной, и носок бежеватой тапочки едва ощутимо касается колена Игната. — Я знаю, что должна. Я спрашиваю, видишь ли ты изменения? Игнат видит — даже очень, даже слишком, под тонкой тканью светлой домашней рубашки, под искусством от слова «искусственно», под горсткой костей и переплетением жил-вен — Игнат видит, знает самую суть, и ему от этого делается плохо, потому что, по правде говоря, под именем Лили, под сладким смехом и всеми на свете заменителями, скрывается мужчина. Женя — Лиля — из двадцать пятой — из самого потаённо-горячего и стыдного уголка сознания — пидор. Сам такой! Игнат проглатывает сожаление, и гордость, и новый глоток пресного вдруг чая, говорит с деланным безразличием, просто говорит: — Да, Лиль. Растёт. А ей — точно-точно ей — этого для счастья уже достаточно. Первый этап, смелость, нетерпеливое возбуждение. Игнат — гей; его обоюдолюбимый — хочет стать женщиной. Замкнутый круг сожаления, похожий на то, что описывал Данте. Бесконечное повторение одних и тех же действий. Уверять, убеждать, угождать. У-би-вать — бьётся в беспутной голове Игната, но это исключительно из-за стресса, ни эмоцией больше. Теперь кажется почти странным, что они познакомились в университете. «Мы не знали друг друга до этого лета», но у Жени, который ещё тогда безымянным был, укутанным сутолочной тайной, у Жени, который с костистыми предплечьями и немного неловкой отстранённостью, было что-то такое, ну такое, чтобы Игната говорить заставить. Детонаторы, танки — всё смешное и подростковое летит в пропасть. Игнат садится к Женьку, тяжёлым грузом скинув одноплечный рюкзак, садится безмолвно, чуточку взбудораженно, а потом, уже когда сидит, когда Женька на него уже во все глаза, вдруг выдаёт: — Ты перевёлся? Я не видел тебя раньше. Пытается скрасить смешком, улыбочкой глуповатой, но Женька всё равно чуть-чуть кривится, как от зубной боли, как от боли душевной. Чёрт. Игнату вдруг делается очень стыдно за резвость-глупость. Он сильнее сминает тканевую лямку портфеля, готовясь пробурчать скомканные извинения и вернуться за свою пустую парту, и уже тупит глаза, как вдруг — как молотом. — Я из маленького города, не обращай внимания. Ты поймёшь по акценту. Но акцент у Женьки по-серьёзке ангельский. Резковатый чуть-чуть, всё ещё ломающийся — ко второму курсу это — но всё равно такой мурашечный, что Игнат замирает дыханием на секунду, а душой не замирает, всецело передёргиваясь и хлопающими глазками уставившись на Женька этого самого. Ещё не Женька, точнее, но уже самого, самого-самого. Они сидят вместе на бухучёте, и Игнат пытается что-то записывать, краем глаза замечая, отмечая и внутренне крича, что Женька на него быстрые взгляды кидает, и душа его, хохоча, срывается в звенящую пропасть. После пары Женька говорит, что ему пора, и Игнат немножечко грустит, а потом, после автоматного кафе с молоком, с первой секунды находит Женю в следующей аудитории, в другом крыле и через полчаса, но подойти вновь уже не решается. «Пора» значит «пора», тем более, что их пора ещё будет — хотя тогда Игнат об этом не знает и загоняется о навязчивости всю лекцию, и пишет лучшей подруге что-то типа: «Сука, если я ещё хоть раз сделаю попытаюсь сделать первый шаг — просто пристрели меня». Кудрявая башка Женьки маячит через три парты, но всё равно — перед глазами. На следующий день Игнат глушится всеми силами, а Женька садится к нему сам — на том же бухучете. Скотство — всего лишь вопрос времени, но Женька так на напонимающий взгляд улыбается, ну просто так, что забывается обо всём. Записывать Игнат теперь даже не пытается, но самое главное фиксирует. Женя рассказывает ему (отвечая на вопрос, конечно, не более), что в свободное время пишет какие-то тексты на бирже копирайтинга, чтобы жилось хотя бы чуть-чуть посытнее, а потом с припылённой улыбкой просит у Игната телефон и заходит в Инстаграм, вбивая свой ник в поиск. Говорит тихо: «А ещё у меня классные фотки, зацени»; но Игнат за интернет платит сто рублей в месяц, так что у него фотки не погружаются. — Я посмотрю дома, хорошо? Женька ухмыляется: — Ну посмотри дома. А дома оказывается, что фотки совсем не классные. В смысле, не такие, как хотелось бы Игнату. Женьки на них нет. Женька по ту сторону — и потому телефон почти моментально вибрирует, стоит Игнату подписаться.

BToma 17:43 Ладно буду честен я запомнил твой ник, но решил не писать пока ты сам не отпишешься ВТоma 17:43 Я ЧЕСТНО НЕ СТАЛКЕР

И от этой неожиданной откровенности Игнату вдруг плохеет. Он не знает, чем ответить, так что присылает пару скобочек. В подписках Жени оказывается крупнейший гей-аккаунт России. Игнат узнаёт об этом, когда заходит туда и видит это очаровательное «Подписчики: BToma, Mamina_kiza и еще 7». Тогда он возвращается к последним сообщениям и пишет: «Не хочешь встретиться?» Но, кроме прочего, Игнат трусишка, так что на встречу приходит Таня — которая лучшая подруга, kiza и всё такое. Он долго ноет ей о жизни, полностью игнорируя фоновый мультфильм, в страстном порыве совести поставленный на паузу, а она гладит его отросшие волосы и говорит по-матерински на ухо тёплым, прокуренным шёпотом: — Ну чего ты, чего? А потом вдруг смеётся: — Вот не ссался бы — не я бы тебя сейчас обнимала. В ответ Игнат обидчиво, но слабо пихает её в бок. В понедельник они с Женей снова сидят вместе, но больше Женя не убегает — ни за другую парту, ни на другой паре, и даже кофе покупает себе тоже, расслабленно обжигая губы кипятком, и вообще выдаёт: — А, знаешь, мне тут нравится. Хорошо. И люди хорошие. Но Игнат знает, что Женя не общается ни с кем, кроме него. Сердце устаёт от этих русско-американских горок, и становится как-то больно, но умные люди говорят, что это «приятная боль». И Игнат, как не слишком умный человек, искренне хочет, чтобы она никогда не заканчивалась — боль эта. Ночью он собирает все на свете силы, чтобы написать: «Не хочешь посмотреть фильм?», но удаляет быстрее, чем появляется этот значок с «Прочитано». Через несколько минут приходит голосовое.

BToma 02:14 Голосовое сообщение /Чёрт, чувак… если честно, я увидел твоё сообщение в шторке. Жаль, что ты передумал. Потому что я был согласен./

Игнат правда, правда не знает, что сказать, так что просто выключает телефон и надеется уснуть быстро, чтобы груз ошибок его не задавил. Но фильм они всё-таки смотрят. Институтский и катастрофически скучный, и Женя малюет на руках какие-то зигзаги и полоски, а Игнат говорит: «Я тоже хочу». Он смотрит на ручку и даже протягивает ладонь, услышав бурчащее согласие, но сильно конфузится, когда Женька запястье его хватает, переворачивает, и прижимает к столу. Задумывается на секунду, а потом ведёт длинную линию между большим пальцем и ладонью. Чернила сильно плывут, и Игнат не может оторвать от кончика ручки взгляда. Женя делает ещё несколько штрихов, условно набрасывая колос, и говорит: — Это лаванда. Значит восхищение, признание, сомнение. Ну, знаешь. «Ты говоришь загадками, объяснись». Язык цветов. Игнат смотрит на то, как цветок лаванды колышется от малейшего движения, смотрит, потому что знает, что, если поднимет глаза на Женю, — погорит сразу же. Объяснится. Женя слишком хорош для того, чтобы быть действительностью. У него на рюкзаке значки с какими-то советскими поэтами, а в голове круговоротный, сумбурный бред, выливающийся в то, что он, на совершенно трезвую голову, низко-низко наклонившись, так, чтобы носом уткнуться Игнату куда-нибудь в пегий висок, улыбку давя, говорит: — Так что на счёт фильма? Игнат в эту секунду себя тёлочкой чувствует — смешно. Фоном без пауз льётся вдохновенная речь педагога о том, что точно не бухучёт, а нимбовое тепло чужого лица не кажется простым совпадением, надумыванием и с ума схождением. С настоящей гомофобией Игнат никогда не сталкивался — не сложилось. Всегда удавалось увиливать; а если и было что странное у него в глазах, в нервных повадках и ломанных усмешках, все всё на шутки всегда списывали. Игнат не сталкивался с гомофобией, так что не испытывал страха, лишь волнительный, горячий трепет, когда сказал что-то вроде: — Жень. Типа… я могу воспринять это не совсем так, как ты думаешь. Такой вот Игнат. Бесстрашный, но очень неловкий. Косноязычный до безобразия, когда не надо. Женя только улыбается пуще прежнего, по-глупому уставившись в чужие глаза — со зрачками этими космическими, и всем остальным. — Я думаю, что ты классный. Такой вот ответ. Немножечко ебанный — совсем чуть-чуть. Зато в настроении. Зато привёл к тому, что есть — к чаю, в смысле, и большим ладоням, и прищуренным глазам, и ощущению этому щекотному в животе, под самой диафрагмой. Но всё это — потом. Если будет — сейчас непонятно. Сердце бьётся под сто пятьдесят в покое, хотя какой тут покой? Сплошная истерика. Женя говорит, что BToma — это потому что его бабушку звали Тамарой, а ещё оно по-смешному имеет украинский смысл. Говорит, что раньше жил в селе этом самом, украинском, которое с глиняными домами, которые не запираются, душистым печным хлебом и самыми красивыми закатами, на которые тогда было плевать — семь лет, возраст совсем не для лирики. — В основном я сидел дома или бегал на речку, когда там никого не было. Ранним утром, знаешь, когда вода такая холодная, что кажется горячей. Понимаешь? Они сидят на качелях под окнами Жени, и это ещё глубоко-глубоко до всего. Игнат впервые останавливает взгляд на исписанной стене, а Женька его будто отвлечь пытается. У него щека плотно прижата к перилам, а от того слова получаются немного нечёткими, смазанными. А Игнату всё равно нравится. В этом не сложно признаться, когда начинаешь понимать себя хоть немного, а ещё когда рядом Женя — очень близко, на расстоянии вытянутой руки. Не делает, вроде, ничего, а смотреть на него всё равно очень-очень хочется. Игнат ощущает, как это чувство закручивается внутри него, оседая липким нетерпением в животе. Хочется, а чего — неясно. Идиотская рациональность ни к месту; Игнат никогда не сталкивался с агрессивной гомофобией, так что прямо со своей качели тянется к Женькиной, зацикливая их, останавливаясь с трудом. — Что-то не так? — спрашивает Женя, у которого взгляд собрался в одну точку вне дворовой материи, как будто он очень настойчиво о чём-то думает. А Игнат не думает. Совсем. Поэтому и говорит: — К чёрту фильм… Я хочу кофе. Пойдём в кофейню? Хочется, а чего — непонятно. Женька усмехается и качает головой. — Я не ем сахар, но не могу пить несладкий кофе. Мы можем зайти ко мне, чтобы я взял заменитель? Смешно — в смысле, что так нелепо оправдываться нужно. У Жени ладони уже сейчас большие и холодные — Игнат чувствует это, когда Женька его за запястье хватает. Наивно немножечко, по-тёлочьи так, что странно становится. До приятного. Они едва заходят в подъезд. От запаха краски что-то в голове мутится. Жёлтые лампы оказываются выкручены, но датчик срабатывает на движение, высветляя люминесцентным маяковым лучом всё по-туманному скрытое. В следующую секунду — они целуются. Горячо, быстро, как в фильмах. По внутреннему инстинкту, по чувствам — в ослепшем страхе вцепляются друг в друга так, что не выкорчевать. В следующую секунду для Игната рождается Лиля. Не вот эта вот Маяковская Брик, не ссучистая и себе-на-уме. Не некрасивая пародия на музу, а само искусство — от слова «искусственно». Женя — Лиля — говорит, что страдает от этого с рождения; не как от недуга, но душевно. «Такое не лечится», лечится-калечится и заставляет протяжно, утробно выть. Женя-Лиля говорят о том, как страшно, больно, говорят о чувствах, шрамах и таблетках, говорят и говорят так долго, будто всю жизнь молчали. Частично, вполне возможно. Игнат слушает едва ни не с открытым ртом. Кофе — нахуй. Правда не слаще, искусственно её не улучшить — но она же так протяжно хочет, что страшно становится. А Лиля оказывается совершенно приятной, хоть шкафы её и набиты какими-то платьями «на потом», которые мысли о детстве навевают. — Неужели ты за всю жизнь не нашёл того, кто тебя поддержит? Вместо ответа Лиля поправляет: — Не нашла. У неё всё ещё костлявые предплечья, и отстранённость ещё маячит на радужке больших глаз. Лиля любит фильмы про любовь, на её подоконнике растут самые неприхотливые цветы, а губы по вкусу похожи на соль и волнение, так что Игнат говорит с плывущей улыбкой, едва оторвавшись: — Ты — первая девушка, с которой я целуюсь. Лилечка смотрит на него так, ну просто так, будто готова сию секунду отдать своё безрассудное, израненное сердце. А Игнат — а что Игнат? Тогда ему было чуть-чуть смешливо. А сейчас у Лили приём гормонов по часам. У неё пропадает тень щетины и растёт грудь. Она ест больше фруктов и чаще бывает на свежем воздухе, чтобы поддерживать здоровье. У неё больше не встаёт член; но она счастлива. Это же должно быть и его счастьем, так? Игнат чувствует себя сранным Прометеем, или этим, Пигмалионом. Или, вероятнее, молодой матерью, которая в приступе положила подушку на своего рыдающего ребёнка — навсегда застрявшей в этом моменте. Но Лиля же счастлива! Значит, и он должен быть. Но Игнат гей, а его обоюдолюбимый хочет стать женщиной. Ориентацию, конечно, изменить нельзя, но Игнат очень старается. Потому что — какая вообще разница? Руки-ноги можно переломать, а кожу растянуть и изрезать, но пока сердце бьётся в груди, пока рвётся в светлом порыве душа — человек существует. Женя, Лиля, из двадцать пятой — какая разница? Первая операция назначена на двадцать шестое.