Гаечная ромашка

Дверь одной из комнат «весёлого клуба» дернула ручкой, натужно скрипнула, и внутрь бодро шагнул довольный и слегка утомлённый его председатель. Стены были окутаны полумраком, свойственным такому позднему времени суток, а единственный источник света заслоняла широкая железная спина Самоделкина. Он интенсивно двигал локтями, сидя за небольшим рабочим столом с наваленной на него грудой крепежного материала, и грубо закручивал очередную отлетевшую гайку от выступавшего на сцене механизма. Казалось, он абсолютно не слышал шагов позади. Карандаш невольно улыбнулся, засматриваясь на просвечивающиеся по бокам ремонтника блики от лампы, и в голове у себя подчеркнул (о да, это каламбур) обязательно нарисовать его как-нибудь с приглушённым светом — такими очаровательными ему показались отблески, играющие с металлическим мерцанием. Дверь захлопнулась непреднамеренно сильно, и мастер, едва не выронив гаечный ключ с мощнейшим лязгом на всё здание, обернулся. Для них обоих стало таким обыденным не просто проводить практически всё свободное время бок об бок, но даже совместно жить в одной не самой просторной каморке. Разумеется, у каждого была еще одна своя вместительная комната, отведённая под мастерскую и рисовальную, но как-то бессознательно оба перетащили сюда важнейшие вещи, вроде мольбертов и ящиков с инструментами, словно бы стараясь быть рядом даже во время работы, каждую секунду — вместе. Звучало это слишком приторно и романтично, оттого оба отмахивались банальным повышением продуктивности. Карандаш ойкнул, хмуро обернувшись на предательскую дверь — он намеревался последить за работой его любимой железяки ещё немного — но встретившись взглядом с округлёнными от удивления глазами, снова восхищённо улыбнулся. — Сегодняшний концерт — он был таким, таким…! Потрясающим! Я давно не слышал таких бурных оваций и аплодисментов! Карандаш эмоционально выдохнул, тряхнув головой, а Самоделкин, похлопав глазами с характерным тихим звоном, улыбнулся в ответ, прикрывая их наполовину. — И не говори. Все очень хорошо потрудились на репетициях, готовились, старались. Особенно ты. Вспомни, сколько бумаги ты извёл на номер с цветами. Нарисовал целое море, я ведь глазам своим не поверил сначала! Море из цветов — ну где это видано, такого не бывает! А ты взял, и нарисовал, да ещё и каждому зрителю раздал в конце по большому букету! Оттого и аплодисменты такие, неудивительно. Карандаш хихикнул, слегка зардевшись от смущения, и подошёл к мастеру вплотную, обхватывая его за шлем обеими руками. — Спасибо, дорогой мой, спасибо! Но не умаляй свои заслуги, прошу! Идея сделать из столярных тисков настоящих балерин и заставить их кружиться на своих рукоятках, виртуозно выделывая фуэте — это вверх мастерства! Настоящий оксюморон контраста тяжести и лёгкости, а как забавно они выщёлкивали губками «Танец маленьких лебедей», ах! Ты настоящий волшебник, Самоделкин! С этими словами художник наклонился и смачно чмокнул застывшего ремонтника в лоб, крепко обхватывая его за шею. В изумлении раскрыв рот, мастер хотел было возразить, ведь какой из него, чёрт побери, волшебник, когда рядом стоит настоящий чародей, способный оживлять всё, что только возможно изобразить на бумаге, но лишь прижался носом к родной шее. Какие же тёплые, тёплые прикосновения, как горячо… Корпус мастера пробила лёгкая дрожь, и тот аккуратно обхватил гранёную талию, сжимая в кулаке ключ и желая ощутить это тепло в ладонях даже сквозь ткань. Художник же распахнул глаза и от этого простого жеста покраснел ещё сильнее, заливаясь краской на все щёки. Ему всегда нравились увесистые, но вместе с тем ловкие и умелые руки Самоделкина, и та тяжесть, которую они причиняли, была невероятно будоражащей, заставляющей прогибаться под весом силы, отдаваться полностью… Обладая руководящей должностью и постоянно управляя коллективом, будьте готовы к такого рода извращённостям сознания, чего уж тут таить. Желая отвлечься от собственных непристойных мыслей, Карандаш обратил внимание на сложенный вдвое чертёж на столе поодаль от заснувших живых тисков, из-под сгиба листа которого выглядывал усердно вычерченный крученный стержень. Он потянул к нему руку. — Ух, я и не знал, что ты всё же умеешь рисовать. Что за чертёж? Гаечный ключ всё-таки упал на пол с глухим грохотом, перебудив всех заснувших и заставив художника подпрыгнуть на месте как пружинка, а перепуганного Самоделкина извернуться и закрыть злосчастный клочок бумаги ладонью. — Нет! Он, эээ…не готов ещё! Карандаш поднял брови, недоверчиво глянул на искажённое каким-то неясным испугом лицо и нахмурился. — Да будет тебе юлить, покажи! Я же художник, смогу дать пару советов, если нужно. Мне интересно, в конце концов! Суровый взгляд из-под густых ресниц паникующий ремонтник просто физически не мог выносить, а посему спасительно откинув чертёж на другой край стола во благо себя, любви и Советского союза, он резко дёрнулся вперёд и впился своими стальными губами в рот уже собравшегося ругаться председателя. Тот невнятно простонал в них что-то недовольное, сменив это исступлёнными вздохами, и судорожно обхватил грузные покатые наплечники. Самоделкин, словно сладкоежка, дорвавшийся до спрятанного в шкафу варенья, целовался жадно и грубо, до боли сильно вжимаясь жёстким прорезиненным языком в чужие нёбо, зубы, слизистую рта, давя на язык художника так сильно, что по подбородку последнего потекла выбившаяся из-за такого давления слюна. Колени качнулись от того, с каким напором пластины пальцев сжали податливые бёдра, опускаясь до поясницы и ниже. С трудом оторвавшись и отпрянув, мастер морально приготовился извиняться за свою вопиющую дерзость, но от вида бордового до самых кончиков ушей, тяжело дышащего Карандаша с распахнутыми глазами, смущённо прислонившего кончики пальцев к губам, только жалко изрёк: — Ох… Сжав зубы со скрежетом, он начал толкать застопорившегося художника к стоящей в центре кровати — температура тела неистово росла, электроды сбоили, детали корпуса дрожали, невыносимо хотелось прикоснуться к такой же горячей, но живой коже. И всё это из-за одного поцелуя, кто бы мог подумать. Рухнув на одеяло, художник наконец в полной мере осознал происходящее, и, широко ухмыльнувшись, игриво ухватился обоими руками за кончики бантика. — Какая настойчивость. Пылающе золотой от возбуждения (такой оттенок даёт сплав золота, входящий в состав тела Самоделкина), мастер аккуратно встал на колени по сторонам от лодыжек удобно устроившегося Карандаша, и мягко обхватил чужие кисти, медленно развёл ими в стороны, бесстыдно развязывая извечное украшение гардероба и отправляя его на пол. Эротичность этого жеста прошибла обоих новой порцией румянца разного цвета, и Самоделкин испуганно разжал руки. — Про-прости мне мою распущенность, я не должен, сейчас же прек… Но договорить ему не дали ласковые руки, прижавшиеся к щекам и с силой потянувшие его к себе. — Спокойно, дорогой, не бойся. Я…безумно хочу ощутить твои прикосновения. Не сдерживай их. — Но мои руки… Они же…массивные и грубые. Никому не понравится, если его в неглиже потрогать штангельциркулем, и нет смысла это скрывать, Карандаш. Я просто не создан для этого. Закрыв глаза с тяжёлым сухим вздохом, ремонтник осторожно приподнялся и хотел было перевести всё в шутку и предложить отправиться ко сну, ведь сегодня был крайне выматывающий день, однако волна внезапной дрожи проломила всю решительность на это — Карандаш прижимал его «массивную и грубую» руку к лицу, водя по уже скользким пальцам высунутым языком и хаотично расстёгивая свободной рукой рубашку. — Твои руки самые…особенные. Я так их люблю, а ты несёшь откровенные глупости. Не смей. Не сейчас. Хрипло выдохнув с зажмуренными окулярами, Самоделкин вновь припал к губам, слепо утыкаясь в них, как котёнок, и осторожно завёл влажную руку между телами, помогая избавиться от такой мешающей сейчас ткани. (Разряды статического электричества крайне болезненны и неприятны, знаете ли) Когда она свесилась вниз, составляя компанию алой ленте банта, обе стальные ладони неспокойно блуждали по всему оголённому торсу, сжимая, вытягивая и оглаживая распылённую, нежную, розовую кожу, вынуждая её хозяина так же неспокойно выгибаться в пояснице, дёргаться и млеть, шумно ахая и сдавленно простанывая слова, когда движения затрагивали чувствительные точки. — Ах, Карандашик, родной… Железные фаланги скользнули за пояс, стискивая и обхватывая ягодицы. Стянув чёрные штаны к икрам, он оголил председателя полностью, отчего тот рефлекторно сжал колени вместе из-за пробившей неловкости. Дышали оба громко, шумно, натужно, обрываясь на спазмах, недостатках кислорода, и это какофония вздохов заполнила комнату так стремительно, что, казалась, воздух стал разреженным. Корпус Самоделкина знобило от предстающей перед глазами картины, ощущений под железными подушечками и возбуждения. Эта упругость просто сводила с ума, хотелось ощущать её плотнее, глубже, слышать более громкие стоны, интенсивнее, полнее. Несколько раз огладив упругую внутреннюю сторону бедра и половинки задницы, покрытой мурашками, он сухо сглотнул, словно набираясь смелости, поднял руку выше и провёл ей по все длине нежного, смягчённого, но стоящего колом члена. Карандаш резко повернул голову и вжался ей в перьевую подушку, закрывая глаза и выпуская наружу очередную порцию хныкающих стонов с параллельно выкатившимися из головки каплями жидкого графита/смазки. Мастер облизнул сохлые губы, припал круглым носом куда-то к шее, зарываясь в спутанные и мокрые рыжие волосы, и размазал смазку по стволу одним уверенным движением, за которым последовали плавные и нежные повторения «вверх-вниз». Водя по головке большим пальцем, он другой рукой, заведённой за спину, бережно оглаживал промежность и основание, неровно дыша на ухо и дёргаясь, когда очередной заряд проскакивал по его корпусу молнией, и от сочетания всех этих стимуляций художник метался, хаотично опуская и поднимая бёдра, сжимая костяшки пальцев до болезненной белизны. Волосы его совсем выбились из гладкой причёски в сумбурное нечто, всё тело облицовывали красные беспорядочные пятна, щёки и плечи горели, по вискам скатывались солёные капли. Как только можно было сравнить эти руки с циркулем! Их одних было достаточно для того, чтобы сотворить из порядочного гражданина такую стонущую пошлость в живом обличие со вжимающимися в чужие бока ногами. Слишком приятно, чтобы выносить это в одиночку. — Тебе не тяжело? Мясистые руки, до этого точно также ползающие по всем гладким деталям спины, плеч и гибких конечностей, сейчас сконцентрировались у Самоделкина на груди, между «плюсом» и «минусом», отчего действительно могло показаться, что художнику в натугу такой нависший сверху остов. Но тот только покачал головой, поспешно проведя ладонями за живот и с силой надавливая на прошитый каучуком пах. — Выдвини свой, быстро. Закусив губу, ремонтник поёжился от смелых проникающих прикосновений к одной единственной невидимой окружающим щели в резине, и слегка отпрянул от них бёдрами, однако цепкие тонкие руки не дали ему полностью избавиться от них. Через секунду в выемке показалась металлическая головка, извлечённая из недр глубинных механизмов, и выставилась на всю свою длину с тихим щёлканьем. Она представляла собой стальной резной стержень, туго обтянутый сплошной пружиной вокруг — подстать своему хозяину, сплошной функционал. Карандаш улыбнулся, разведя ноги шире и с силой вдавливая механические бёдра вплотную к своим так, чтобы скрутка уткнулась в собственный член, обхватывая шею ошеломлённого Самоделкина локтём и притягивая так же вплотную к лицу, кусая за металл нижней губы. Тот лишь бессознательно толкнулся, проезжаясь скруткой по влажному и липкому стволу, и обхватил оба члена рукой параллельно с ладонью Карандаша, сжавшей их с другой стороны. Переплетя пальцы, они хаотично двигали по уже откровенно ослизлым органам, моторное масло смазки смешалось с жидким графитом в единую смесь, испачкавшую руки по запястья. Теперь звуки быстрого дыхания сопровождались хлюпающим аккомпанементом. Переплетаясь ногами и прижимаясь лбами, они стонали во весь голос, пытаясь сконцентрировать взгляды друг на друге. Пышные ресницы Карандаша наполнились влагой. — Я, я уже… Я больше не могу! — Карандашик… Дребезжащий шёпот со своим именем стал последней каплей, и мощно двинув ладонью последний раз, рыжеволосый конвульсивно раскрыл рот и выгнулся дугой над одеялом, схватившись за шлем любимого мастера, отчего тот сам зашёлся к собственному изумлению в разряжающих искрах, сдавив зубы и натужно простонав сквозь них это имя снова. Пружина мощно задрожала, пачкая животы концентрированным маслом. Прерывисто восстанавливая дыхание и вместе с ним ощущение пространства и времени, Карандаш распахнул слипшиеся глаза. Между ними было вязко, чертовски вязко. Однако под тяжестью упавшего на него груза вырубившегося ремонтника было, на удивление, довольно уютно, обычно холодный металл Самоделкина сейчас нагрелся до приятной температуры, и художник, окончательно размякнув от недавней разрядки, погладил того по щеке, снова невольно любуясь отражённым в лице блеском. Самоделкин был в сознании, он неожиданно отвернулся от гладящей его руки, и уткнулся лицом куда-то в простынь. Карандаш тут же нахмурился от этого странного жеста, но вдруг понял, что тот…плачет? Черные масляные капли пропитывали белоснежную простынь, словно упавшая на поля капля чернил, и дёрганные всхлипывающие движения служили тому доказательством. — Ты такой красивый. Просто необыкновенный, настоящий волшебник… Я люблю тебя, я так сильно тебя люблю. У меня нет сердца, однако иногда мне кажется, что это к лучшему — оно бы попросту не выдержало… Ты потрясающий, потрясающий… Карандаш только мягко улыбнулся, поднимая железную голову в руки и посмотрел в мокрые смущённые окуляры такими же влажными глазами. — Ты даже представить себе не можешь, насколько это чувство мне знакомо, дорогой. Как сильно оно иногда гложет изнутри, и каким счастливым оно тебя делает. Я люблю тебя больше, чем что-либо ещё на этой планете. Ты мой родной, любимый мастер, такой сильный и такой бестолковый временами. Я люблю тебя, Самоделкин. Всего тебя, от каждой ржавой изнутри гаечки до каждого крепления. Ты настоящее чудо, одно из тех, что никак невозможно нарисовать. Слёзы новым потоком хлынули из глаз обоих, мастер начал рыдать, захлебываясь в масле и чувствах, которые так сложно было выразить словами, и они обнялись так крепко, как только было возможно, не раздавив при этом друг друга. Позже они сладко уснут, уже чистые, под надушенным свежим пуховым одеялом, так же тесно обнимаясь и дыша уже еле слышно. Ветер тихо подует из открытой форточки, задевая льняные шторы, качнёт прибитый к стене потёртый костюм синего льва, а потом, шурша, аккуратно смахнёт со стола опилки и перевернёт сложенный вдвое пролинованный чертёжный лист, открывая кропотливо выведенный рисунок необычной конструкции в виде гаечной ромашки с точными замерами и надписями. Можете не сомневаться, что в скором времени этот чудной цветок будет готов, ведь знаете, единственный, кто остался без цветов в этот концертный вечер, несомненно обязан получить хоть один. Интересно, а погадать на «любит-не любит» на такой получится?..