1.
Гюнтер строго смотрит на Александра, требовательно постукивая по столу кончиком автоматической ручки. Брагинский упорно делает вид, что никакого Пруссии в комнате нет – увлеченно возится с глиняным заварочным чайничком, методично утапливая ложкой в светло-зеленом душистом кипятке сушеные веточки мелиссы. Робкое январское солнце выгодно очерчивает его угловатый благородный профиль, и Гюнтер скользит по нему пристальным взором, ненароком забывая на мгновение, какой эффект это должно производить. - Не нужно так сверлить меня взглядом. Это нервирует, - Александр прикрывает чайничек крышкой и отходит к окну. - Меня тоже много что нервирует, например то, что ты отказываешься закончить начатое. - Это не срочно. - Нет, это срочно, - Байльшмидт невольно начинает говорить с нажимом. – Это срочно, Саша. Сколько можно бросать сметы на полпути? Мы так до лета не управимся. - Иди сюда. Подобная перемена темы вызывает у Гюнтера легкое недоумение и ожидаемо последовавшее за ним раздражение. - Зачем? В голосе Пруссии отчетливо прорезается недоверие, но тон Брагинского поразительно невозмутим и прохладен, будто в этом бренном земном мире не существует никого и ничего, что могло бы поколебать в нем эту его уверенность в собственной правоте. - Надо. Гюнтер, коротко скрипнув зубами, все же поднимается с места, прекрасно понимая, что борьба с ветряными мельницами занятие более благодарное, нежели спор с упрямым созданием имя которому Александр. Демонстративно чеканя шаг, он подходит к окну и становится рядом. Довольно-таки близко, ведь их плечи почти соприкасаются. Пруссак устремляет свой взгляд в ту сторону, куда внимательно вглядывается его невыносимый супружник, и спрашивает с нескрываемым недовольством в голосе, намеренно растягивая гласные: - И что же? - Вон. На ветке. Гюнтер прищуривается. - Что там? - Синичка. Пушистая. Байльшмидт чувствует себя законченным идиотом. К лицу приливает краска. Он не может видеть этого, но уверен на все сто процентов – скулы у него сейчас покрыты красными пятнами гнева, яркими, на фоне белоснежной беспигментной кожи. Мужчина первый раз за все минувшее время хочет ударить Его… Нудная бумажная работа, бессонные ночи, в моменты, когда сон к нему все же приходил – осточертевшие приступы сомнамбулизма, не позволявшие Гюнтеру высыпаться от слова совсем, нервное напряжение от постоянного общения с Брагинским (как вообще возможно выносить эту манеру общения, когда на большую часть вопросов тебе отвечают упорным молчанием, но по поведению собеседника ты чувствуешь регулярную смену его настроя, однако выяснить, что идет не так, у него не можешь?!) – все это ужасно вымотало Пруссию. Он старался быть сдержанным, старался быть трудолюбивым, старался не испортить отношения из-за пустяка, старался… - Это издевка? Маска натренированной многолетними испытаниями выдержки трескается и осыпается, являя внешнему миру ледяную ярость на самом дне васильково-голубых радужек. Крутой кипяток бежит по венам, и в ушах у пруссака оглушительно шумит кровь. - Отнюдь. Это моя персональная проба научить тебя отвлекаться, mein herzblut*, – спокойно пожимает плечами Александр, и, кажется, с некоторым удивлением для себя подмечает нестабильное состояние собеседника. - Нет нужды так злиться. Я просто не вижу других методов объяснить тебе, что никто на всем белом свете… даже воплощение целой страны не способно работать без отдыха двадцать четыре на семь. Поразительно. Но из уст Александра это звучит, как попытка… объясниться. Его высочество Российская Федерация, оказывается, умеет в некоторое подобие адекватного человеческого общения… - Это не «бросание работы на полпути» и не «отлынивание от дел». Мы называем сей метод «смена рабочей сферы» для того, чтобы переключаться с умственного труда на труд физический и наоборот. Это позволяет немного отдохнуть и восстановить концентрацию. Не все умеют работать в одном поле деятельности часами подобно тебе. Гюнтер ощущает, как сбитое под влиянием отрицательных чувств дыхание потихоньку восстанавливается. - А сразу ты сказать мне об этом не мог? Обязательно доводить меня до белого каления? Брагинский вновь скупо пожимает плечами и поджимает бледные губы. - Я не умею общаться. - Ты все-таки сказал мне это, - Байльшмидт старается вернуть себе былой самоконтроль всеми возможными силами, однако претензию в его словах сложно не изобличить. - Привык к тебе. Саша поворачивается к нему спиной, намереваясь уйти. «Или же попросту пытаясь не демонстрировать нежеланные эмоции», - подсказывает Гюнтеру его пытливый разум. - Ты как дитя. Большое и капризное дитя. Стремишься одновременно и задеть и развлечься, параллельно считая, что собеседник обязан считывать твое внутреннее состояние буквально из воздуха, словно телепат. Пруссия не может видеть чужого лица, однако заходившие ходуном от напряжения мышцы вдоль Сашиного позвоночника он примечает сразу, благо тонкая льнущая к телу рубаха, в которой русский ходит по дому, не способна этого скрыть. Россия, не показав никакой иной реакции в ответ на колкие слова, молча берется за дверную ручку, и вот тут-то терпение Гюнтера лопается. - Если ты сейчас снова просто молча уйдешь, то я не знаю, что тогда с тобой сделаю! – он сам не заметил, как в мгновение ока преодолел половину разделявшего их расстояния, экспрессивно грозя при этом Александру пальцем, будто он и впрямь являлся чьим-то нашкодившим ребенком. - Это угроза? - Это предупреждение! Он так долго и старательно тушил в себе все эти копившиеся день за днем ажитации, ежедневно и еженощно напоминал себе – находясь в гостях необходимо соблюдать правила приличия, быть вежливым, дружелюбным, меньше язвить и задевать самолюбие хозяина дома, что сия спонтанная возможность выплеснуть их оказалась вдруг блаженной до умопомрачения. Александр чуть повернул голову. На его бледном лице вдруг мелькнула едва уловимая тень улыбки. - Рад, что сейчас ты отошел от привычной официозной манеры общения. А то создавалось впечатление, будто я пребываю на затянувшейся в целый добрый месяц планерке. И да, я ценю все твои попытки наладить контакт, Гюнтер. Как уже говорил, сам не умею общаться. Дверь за Россией закрылась, оставив пораженного до глубины души Пруссию одного в рабочем кабинете. Ждать, что человек изменит формальный тон на более искренний, но при этом всеми силами делать вид, что формальный тон тебя целиком и полностью устраивает, и сближения ты не желаешь? При этом хотеть сближения, но упорно молчать об этом…. При этом ни разу не упомянуть, что твое молчание, это не пренебрежение и не надменная горделивость, а просто неумение находить общий язык с людьми! Гюнтер устало прикрыл глаза и опустился в стоящее неподалеку кресло. - Святая Дева Мария дай мне сил… Ни с кем еще хитроумному, легко и споро умеющему находить к людям нужный подход, деликатному и вежливому Гюнтеру не было так тяжело коммуницировать, как с этим угрюмым чудищем из таежной глуши. - Дурачок… - измученно выдохнул мужчина, останавливая на двери совершенно нечитаемый взгляд выразительных голубых глаз. – Взрослый уже, но… такой… Большой дурачок.2.
- Как ты сказал еще раз, вы ее называете? - Die Trollblume*, - невозмутимо отозвался Пруссия, вертя двумя пальцами мясистый стебель огненно-рыжей купальницы. Россия насмешливо фыркнул. - «Сибирская роза» всяко приятнее звучит, нежели «цветок тролля». - Почему он рассыпается? - в ладонях у Гюнтера находилось некоторое подобие венка или даже, скорее, то, что должно было им стать по задумке. Мужчина подобрал с земли несколько предварительно ощипанных стебельков барвинка и принялся лихо приматывать ими к остальной цветочной массе напрочь измочалившиеся от столь усердных стараний цветки астрагала. - Ты там себе шнур на доломан крутишь что ли? – едко ухмыльнулся Брагинский. - Нет, всего лишь пытаюсь приобщиться к славянским традициям. Ах, да…* - спокойно парировал Байльшмидт. Цветы упорно вываливались из кривого, рассыпающегося на части плетения, роняя на примятую траву разноцветные слезы нежных лепестков и изумрудные – листьев. Пруссия критично оглядел плод своих трудов. Обреченно вздохнув, протянул истекающее травяным соком месиво под нос Брагинскому: - Не получается. Россия со всей возможной снисходительностью принял из чужих рук этот юродивый шедевр экспериментальной флористики и покрутил его промеж пальцев. - Ты их пытался казнить?... - Я их пытался сплести. Что получилось – сам видишь. Гюнтер блаженно растянулся на мягком ковре душистого разнотравья во весь свой немалый рост, с наслаждением хрустя позвонками и суставами затекших от продолжительного пребывания в напряженной позе конечностей. - Неужели ты и впрямь никогда не плел венков? – Саша слегка приподнял левую бровь, обозначая удивление. - Только рождественские. Еловые. Но там используются нитки и ленты, а вот как переплести воедино траву я просто не представляю. Она же рвется. - Она не будет рваться, если ее не рвать, - назидательно произнес Брагинский, присаживаясь рядом с Гюнтером. В голосе его сквозила неприкрытая ирония. - Ну, давай, покажи мне класс, – Байльшмидт перевернулся на живот, приподнимаясь на локтях и тут же рефлекторно передернулся. От воды веяло прохладой, становилось немного зябко. Пусть в этом году конец апреля и выдался непривычно теплым, радуя соскучившегося по мягкому климату пруссака отсутствием снега и щедрой россыпью сибирских первоцветов на травянистых пологах вдоль половодного Енисея. Однако, пребывая столь длительное время на свежем воздухе, он все равно начинал замерзать, и это с учетом практически полного безветрия, а также ясной солнечной погоды. Облаченный же в одну лишь шерстяную кофту и фланелевые брюки Брагинский вызывал у Пруссии стойкое желание отвести его обратно в сруб и переодеть. Впрочем, своенравный Александр подобный жест откровенной заботы от него вряд ли бы оценил, поэтому приходилось просто молча наблюдать за тем, как узловатые бледные пальцы (наощупь, наверное, просто ледяные) неторопливо распускают его неудавшееся творение. - Нужно выкладывать цветы друг за другом, по одному, а не целыми пучками связывать между собой. И закреплять петлями, тоже по очереди, а не пиздить жесткими стеблями несчастный астрагал и хрупкие крокусы так, будто леску на рыбалке сматываешь, - Александр аккуратно затянул на веточке гипсофилы маленькую петельку, сразу пристраивая меж ее бледных крохотных звездочек желтовато-белесые колокольца примулы. - И так, до тех пор, пока не получится нужная длина. Он приложил ко лбу практически улегшегося ему на колено подбородком Гюнтера цветастую цепочку еще не свернутой в венок плетенки. - Не хватает немного. Чего еще можно добавить?… - мужчина зашарил ладонью по заранее заготовленному пласту первоцветов кропотливо надранных запасливым Байльшмидтом для веночных целей. Пока они шли через лес к реке, дотошный немец обрыскал все прогалины и овраги в поисках самых красивых. Пруссия устало зевнул и, наплевав на все условности, ухнул головой на чужое колено. - Не спать! Я кому показываю? – в тоне Александра так и сквозила армейская выправка. - Я смотрю, смотрю… - Вот вернемся, нарву ветвей терна, что высадил в прошлом году рядом с домом. Он как раз на удивление славно перезимовал. И сделаю тебе венец по размеру. Как раз в твоих любимых христианских традициях, - приговаривал русский, пока ловкие пальцы его собирали в пышную цветущую косу уже слегка тронутые увяданием растения. - Это ты мне так угрожаешь? – Гюнтер хитро сверкнул голубыми глазами исподлобья. - Уволь. Угроза и обещание – материи сугубо различные в своей первооснове, - Саша закрепил ощерившиеся истершимися волокнами концы удобно подвернувшейся под руку лозой паразита-вьюнка. - Все вроде… Готово. Давай, меряй. Пруссия охотно принял сидячее положение, скрещивая по-турецки ноги и принимая из рук Александра тяжелый аккуратный венок. - Ооо, красота, - совершенно искренне похвалил он старания Брагинского, бережно пристраивая венец поверх своих густых белоснежных волос. – Мне идет? - Дьявольски, - усмехнулся Александр, прекрасно зная, как трепетно относится Пруссия ко всему, что связано с темой религии и ожидая в свою сторону, как минимум, строгого взгляда. Однако Гюнтер на удивление спокойно отнесся к столь сомнительной похвале, видимо, выработав некоторый иммунитет к подобным двусмысленным выражениям, сыпавшимся из уст России, как из рога изобилия. - Мы уже можем направляться домой? Солнце садится, начинает холодать, - заметил немец. - Вполне, - Саша опустил задумчивый взгляд в берестяную старую корзину, почти наполовину заполненную сморчками и строчкАми. – Тебе хватит этого для рагу? - Да, разумеется. Там даже больше нужного. Поэтому давай поторопимся. Я немного замерз, - Пруссия передернул плечами. - Кстати, ты же можешь свободно перемещаться по своей территории, это я здесь заперт, как минимум, еще до конца мая – финала наших плановых работ. Почему было не забежать за грибами куда-нибудь в московский гастроном? - Так не интересно. И грибы могут быть не свежие, - хмыкнул Брагинский, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. – Чему ты не рад? Подышали свежим воздухом, места вон, какие живописные. У тебя теперь есть красивый венок, а не то измочаленное чудовище, которое ты сам наплел. - Я не говорю, что я не рад, - смешавшись, возразил Гюнтер. – Я просто спросил. Ради интереса. - Я радею за экологически чистый продукт. И пока ты живешь в моем личном срубе, то обязан радеть вместе со мной за компанию. Байльшмидт не был уверен до конца, но буквально на мгновение ему померещилось, будто в темных глазах Александра вспыхнули смешливые искорки, а на бледных губах промелькнуло нечто наподобие полуулыбки. - Как скажешь, - легко согласился Пруссия. И они, завалив грибы копною собранных и ни на что не сгодившихся цветов, направились в сторону леса. На следующее утро Гюнтер спустился на завтрак первым. Он приготовил яичницу и салат, халатно не обращая внимания на мельтешащего некоторое время за его спиной Брагинского. Накрыв на стол, и громко сообщив о том, что еда остывает, он, не став ждать всегда опаздывающего к абсолютно любой из всех суточных трапез Александра, выдвинул свой любимый стул и, не глядя, сел прямиком на… - Braginsky, du bist ein Arschgeige! Ich werde dich nachts töten! Ich schwöre!* Александр даже не представлял, что Гюнтер способен на столь громогласное бранное рявканье. Не выдержав, мужчина басовито расхохотался, скрываясь в прохладной тени второго этажа. Конечно, он не мог лично созерцать картину произошедшего – не подгадал момент. Однако это было невероятно потешно – Иисус нес терновый венец на голове, а Байльшмидт понесет на заднице! Ради такого даже не грех было почувствовать себя заигравшимся дурачком! Взрослым большим дурачком.3.
- Садись, садись. Хватит маяться в коридоре ерундой. Я же вижу, ты просто тянешь время. Как там? Назвался груздей полезай… Полезай… - Назвался груздем – полезай в кузов. - Да, точно! – удовлетворенно кивнул Гюнтер. - На этот раз точно правильно запомню. Садись. Он принялся садистически медленно водить специальным брусочком для заточки по сверкающему лезвию простых канцелярских ножниц. Александр с хмурым видом плюхнулся на табурет, мрачно уставившись на свое отражение в большом овальном зеркале, установленном на подоконнике. Еще вчера это тяжеленное медное зеркало висело в прихожей, придавая ей вид исключительно авангардный – оправа как раз была отлита приблизительно в семидесятых годах прошлого века. Однако уже сегодня Гюнтер Эрнест Августин Байльшмидт решил, что его, Александра, волосы, видите ли, слишком сильно отросли за зиму, поэтому необходимо срочно «заняться этим безобразием», и сразу же вызвался подстричь его, возмущенно дирижируя расческой и снимая вышеупомянутое зеркало со стены. - Цирюльник недоделанный… - Что? – тут же отозвался воодушевленный пруссак. - Ничего… Стрижка для Саши всегда была настоящей пыткой. Во-первых, он просто ненавидел, когда посторонние касались его волос. Для мужчины это всегда было слишком личным. Он не терпел по отношению к себе даже излишне вольных обращений без должных уважительных формулировок, что уж там говорить о тактильных контактах. Во-вторых, славные времена, когда он состоял в Пятом Александрийском полку (тогда еще Александрийском Гусарском полку его Императорского Высочества Великого Князя Николая Николаевича Старшего) во времена инженерных работ на южной стороне Севастополя*, наградили его пренеприятной историей, после которой его неприязнь к брадобреям, фигаро и прочим стригунам приобрела прямо-таки вселенский масштаб. Виною всему стали развеселые уланы, которые, находясь в изрядном подпитии, в один из распрекрасных хмельных вечеров пробрались в «личный нумер его дворянского святейшества» и вероломно обстригли «пышные темные локоны» Брагинского. Да так, что на следующее утро появиться без кивера* на людях стало задачей совершенно непосильной. Шутникам тогда сам Александр приказал назначить вполне допустимое по тем меркам наказание «за членовредительство» – прогон всех, кого изобличили той ночью в недопустимом распитии спиртного и хулиганстве через строй в пятьдесят человек шпицрутенами*, что для подобного рода перформанса являлось наказанием более чем милосердным. Однако вплоть до самого своего домашнего заточения* Великий Князь Николай Николаевич, знавший про данный инцидент отнюдь не по наслышке, при каждой встрече с Россией лукаво прищуривался и непременно сообщал: «Как жаль, что не переписать нам с вами положенный по воинскому уставу речевой этикет, Александр Константинович. Будь моя воля, я обращался бы к вам не ваше Высокопревосходительство, а ваше Восхитительнокудрейшество!». Сашины волосы и впрямь были очень красивы. Сейчас, тяжелыми шелковистыми кольцами они спускались практически до самого основания шеи, но, увы, действительно мешали, потому что отросли на висках, и пышная волнистая челка неумолимо лезла в глаза, делая Россию похожим на циркового пони. Пруссия изо дня в день делал ему замечания о том, что необходимо «привести в порядок это безобразие», однако русский игнорировал его так долго и стойко, как только мог. В конце концов, ему и самому это надоело. Раньше он доверял свою голову исключительно чутким рукам Настасьи, но сейчас младшая сестра была занята своими делами и находилась далеко. Беспокоить ее по этому поводу Александру ничуть не хотелось. Гюнтер же все уши прожужжал ему предложениями своей бескорыстной помощи. И Саша все-таки сдался. Сдался он еще и потому, что на самом деле привык к дотошному немцу подле себя и точно знал, что любая работа, за которую берется Байльшмидт, выполняется качественно и на совесть. - Что ты хочешь получить в результате? – поинтересовался пруссак, аккуратно перебирая темные пряди металлическим гребнем. - Если ты предложишь мне стрижку под ноль пять, я выброшу тебя в окно. Гюнтер усмехнулся. - Какой ты привередливый. Ну, так? Россия был вынужден ненадолго задуматься. - Помнишь, как стриглись в тридцатых? Байльшмидт задумался в ответ. - Я до сих пор стригусь, как в тридцатых… Ты имеешь ввиду выбритые виски и затылок, а челку зачесать назад? - Да. Только подрежь ее все равно. Больно длинная. - Не вопрос. Я часто стриг подобным образом брата, так что, полагаю, управлюсь быстро и без особого труда. - Надеюсь, с волосами ты обращаешься не так, как с цветами для венка, - пробормотал Саша, зажмуриваясь, когда водяная пыль из пульверизатора для комнатных растений густо заклубилась перед лицом. - О, не волнуйся! Тот венок я, кстати, сохранил. Как знал, что может сгодиться. Прикроем им образовавшуюся плешь в случае чего! Стоило отдать Байльшмидту должное, рука его оказалась на удивление легкой. С ножницами и гребнем он управлялся так же ловко, как и с составлением дебетов на гипс и красный кирпич для Кенигсбергских реставраций. Это не могло не радовать, поэтому, когда цирюльные процедуры были завершены, Россия взглянул в зеркало практически без страха. - Неплохо, - сдержанно подытожил он, оставшись исключительно довольным проделанной пруссаком работой. - Я знаю, - легко заявил Гюнтер, ополаскивая ножницы в стоявшем на письменном столе алюминиевом тазу. - Теперь хоть на человека стал похож. - Но не зазнавайся. Всегда есть к чему стремиться, - сразу же ввернул Александр, не удержавшись в своем первородном стремлении поддразнить. - Нет, благодарю, - хмыкнули в ответ. - Не планировал подаваться в сферу услуг. Считай это знаком доброй воли. Своеобразной платой за твое гостеприимство и контроль моих приступов лунатизма. - Ох, ну что ты! На самом деле… Гм… Мне не так уж сложно… Контролировать по ночам твой… кхм… лунатизм… Разумеется, он его подзуживал. Россия прекрасно знал, как неприятно бывает, когда кто-то нарушает без разрешения твое личное пространство. Никогда бы он не стал вторгаться в чью-то частную жизнь против чужой воли, пусть даже она и проходила практически совместно с его собственной. Абсолютно уродливым и отвратительным он бы счел и любое недозволенное поползновение интимного плана, причем кого угодно к кому угодно, поэтому у данной колкости не было ни единого фактического основания, однако было стойкое желание подзадорить Гюнтера Байльшмидта. Реакция, впрочем, была более чем нетипичной. Пруссия вдруг притих и, развернувшись на пятках, торопливо покинул комнату. «Так, это было слишком», - кратко заключил Александр и, кивнув самому себе, устремился вслед за своим ретировавшимся соседом. - Гюнтер! Гюнтер, это была шутка! – он нагнал его в коридоре второго этажа, прямо над винтовой лестницей. – Гюнтер, стой. Саша рывком развернул мужчину к себе лицом за предплечье. Глаза у Пруссии были удивительно серьезными, а обычно белые скулы покрывал горячечный румянец. - Я что-то сделал, пока спал, да? Только не ври мне, - в голосе немца звенела сталь, а его лицо выражало такую непримиримую решимость разобраться в том, чего не было, что Брагинский просто не выдержал. Нечто внутри него будто сломалось, выходя из грудной клетки тихими грудными смешками. Он притянул замершего напротив Байльшмидта к себе, надавливая на серебрящийся в полуденных солнечных лучах курчавый затылок широкой ладонью и вжимаясь подбородком в чужой висок. Обнял, не в силах сдержать рвущийся наружу искренний смех – ненамеренно приглушенный, полный виноватого веселья. - Да ничего ты не сделал, успокойся. Я пошутил, говорю же. Никто из нас ничего бы не сделал. Не из того теста мы слеплены. - Во сне контроль… - приглушенно забормотал Гюнтер. - Не было ничего, говорю. Дурацкая шутка, да. Признаю. Отсмеявшись, Александр отстранился от Пруссии, заглядывая в его растерянное лицо уже успевшее побледнеть обратно. - Все. Не сердись. Пойдем, чай поставим. Я недавно нарвал одуванчиков, можно сварить варенье, - мужчина дернул все еще пребывающего в состоянии легкого недоумения Гюнтера за рукав и, коротко взглянув в сторону огромного одностворчатого окна в самом конце прихожей над лестницей, практически бесшумно сбежал по ступеням вниз. Байльшмидт запоздало проследил траекторию его взгляда. Над самой верхней частью оконной рамы на одной из полированных панельных досок красовалась неприметная надпись, выполненная покосившимися печатными буквами и, что вполне вероятно, вырезанная перочинным ножиком Анастасии Арловской.Примечания:
(в "комментарий к части", увы, не поместилось) Mein herzblut* - (нем.) ласковое обращение у немцев. Дословно - "кусочек сердца". Русский аналог, вероятно, "душа моя". Die Trollblume* - (нем.) "цветок тролля", купальница/калужница по-немецки. По другим версиям, в связи с округлой и даже шарообразной формой цветка название было образовано либо от латинского слова trulleus, означающего "круглый сосуд", "чашка"; или старо-германского слова "troll" — "шар". Язык цветов: Купальница/калужница - задумчивость. Барвинок - светлое воспоминание. Астрагал - "твое присутствие облегчает мою боль". Крокус - возрождение, жизнерадостность, радость, привязанность. Гипсофила - осторожность, несмелость. Примула - детство. Вьюнок - неуверенность. Терн - трудности. В работе нет его цветов, но все же! :) Автор старался подбирать сибирские многолетники, цветущие в дикой природе в апреле месяце, дабы не было расхождений в ареале и периоде цветения. Но если неточности все же есть, то вынужден просить вас закрыть на это глаза, списав все на художественный вымысел и странные законы природы 2р! вселенной. "- Ты там себе шнур на доломан крутишь что ли? – едко ухмыльнулся Брагинский. - Нет, всего лишь пытаюсь приобщиться к славянским традициям. Ах, да…"*: 1. Долома́н — часть гусарского мундира, короткая однобортная куртка со стоячим воротником и шнурами. 2. Здесь Гюнтер говорит, что пытается приобщиться к славянским традициям, намекая на то, что "кручение шнура на доломан" - то бишь часть военной милитаристской культуры России - это и есть "традиции". Мол, война - дело для вас (славян) такое же привычное (традиционное), как и плетение венков. Вероятно, попытка задеть.