The smile that you gave me Even when you felt like dying*
(с)Billie Eilish (song "i love you")
– Лебедь, снова? Да ещё и чёрный… Опомнись, Чимин, кончай этот бред. Так думал Юнги, когда обнаружил Чимина однажды утром посреди комнаты со вспоротой подушкой в руках. Вернее, только пустой наволочкой от нее – перья застилали собой пространство вокруг. Кружились в воздухе, порхали, вились и падали на пол, устилая мягким ковром. Чимин вытряхнул наволочку, выбивая последние. Юнги чихнул. Верить в происходящее не хотелось. – Лебедь, да… – безропотно улыбался парень. Улыбался всякий раз, когда среди огромного количества белых перьев находил одно чёрное. – Большой и чёрный. Огромный чёрный лебедь. Юнги присел на корточки рядом. Касаясь локтями коленей, он посмотрел на Чимина. И этот взгляд выражал полное неодобрение. В то время как глаза напротив, неестественно синие с выразительной краснотой, идущей от уголка к радужке, смеялись и были полузакрыты в забвении. – Посмотри на себя: да ты же укурен вусмерть… И оденься, прежде чем выйдешь на кухню. Не хочу тебя снова оправдывать – надоело… Он скривился в лице, прикусив нижнюю губу, медленно встал и направился к выходу. Чимин смотрел ему в спину, поджав губы, как маленький, и мял в руках подушку. Такую же отощавшую, как и он сам. – Юнги… – тихо позвал он. – Юнги. – Твою мать… – остановился тот, и его кисть, сжимавшая ручку двери, ослабла. – Чего ещё? – Назови меня по имени ещё раз. Мне нравится, как оно звучит твоим голосом. Юнги криво усмехнулся, чуть приоткрыл рот. И молча вышел из комнаты. Он не станет во всем потакать ему. По крайней мере, сейчас и снова. Выгораживать перед остальными – да, но не потакать… Как бы не любил. Иначе есть риск привыкнуть и забить на себя, как и поступает сам с собой Чимин, снова пристрастившись к раскуриванию травы в самопальных сигаретах. Чёрный лебедь. Он ощущал себя им целиком и полностью, когда выходил из комнаты, облачившись в одну лишь простынь. Был им, когда вальяжно входил, нет, вплывал в кухню и, поддерживая простынь одной рукой, другой открывал холодильник, наливал молоко в чашку и садился за стол. И ни на кого не взглянув, никого не поприветствовав, тянулся к хлебу, который сначала обмакивал в молоко, а после просто ел, потому что, чёрт возьми, так хотелось… Хотелось есть невыносимо, но он не мог себе позволить съесть столько, чтобы было достаточно. Птицы много не едят – не взлетят, как же иначе. А он должен быть лёгким. Лёгким, как пёрышко. Или как дым, который некогда выдыхал из собственных лёгких. Юнги, стоя позади него, пил свой кофе и ощущал, как руку, державшую чашку, пробивало в запястье на дрожь. Простыня спала с плеч Чимина и теперь держалась разве что на сгибах локтей, и он наблюдал, как движется его спина, пока он сам тянется к середине стола за хлебом, нарезанным на тосты. Плавно и грациозно. Почувствовав на себе этот взгляд, Чимин вытянул шею, чуть обернулся к нему и прикоснулся мокрым хлебом к губам. Молоко стекало тонкими каплями по его пальцам. Юнги отвёл взгляд. Он вспомнил, как целовал эти руки вчера, а Чимин просто молчал, как сейчас, и смотрел. Молчал и смотрел глазами в этих несносных синих линзах, а Юнги хотел пить невыносимо, но всё равно продолжал целовать его руки, влюбляясь в них всё больше. Влюбляюсь в каждую трещинку на сухой коже. Только целовал, и целовал только руки, потому что не мог позволить себе больше, поскольку боялся. Себя и своих эмоций. И Чимина боялся тоже. Боялся, как бы ни любил. Два тоста и чашка молока. Еды было слишком много для того, который вчера весь день провёл на воде и плоской тарелке сухой овсянки. Чимину теперь казалось, что он переел. Теперь не взлетит. Плевать – чёрный лебедь летает только ночью, когда никто не видит. Как только стемнеет, он пойдёт в зал. Так он задумал. Там он раскроет свои чёрные крылья, а пока позволит себе утопать в омуте. – Что ж, мы все рады, что он начал есть, но отчего же молча? – Намджун предпочёл высказаться, когда Чимин вышел за дверь. – У нас тут не детский сад – пока я ем, то глух и нем, блин… – Не обращай внимания, его просто забирает, – Юнги же предпочёл отмахнуться в ответе. – Как обычно перед важным выступлением – всё-таки балет, театр… Он там один. Давно там не был. Всё нормально. «Не нормально, чёрт возьми, не нормально…» – тут же мысленно пронеслось в его голове в ответ на собственную ложь, высказанную напрямую. – Да ни хрена это не нормально, Юнги, ты и сам это понимаешь. Чимин никогда не был нормальным в том, что касается еды. Вчера он ел, как чёртов птенец, сегодня – какой-то кошачий поёк, а позавчера варил себе нори в кастрюльке… Что завтра? Может, пшеницы ему прорастить? Когда такое поведение считалось «нормальным» в прошлый раз, то это закончилось больницей. – Он меня тревожит, – присоединился к обсуждению Тэ. – Блять, да он самого себя тревожит… Нравится ему это, понимаешь? По кайфу. – Юнги, прекрати. Юнги откинулся на спинку стула и принялся покусывать край указательного пальца. Подобный выпад сказал за него всё громче слов. Он нервничал. Нервничал и прикусывал палец до боли. И был на пределе. В последние дни он сидел на этих нервах, как наркозависимый, поскольку думать ни о чём не мог, кроме Чимина. Где он, как он и с кем… Особенно когда тот пропадал вне дома. Юнги переключился на костяшки. Стал покусывать ту, что под указательным пальцем, за что несильно получил по скуле. Джин слегка толкнул кулаком, чтобы отвлечь от дурацкой нервозной привычки. – Три дня назад Чимин решил, что он лебедь. Сказал мне об этом. И каждый день повторяет. Потом решил перестать есть. Ну, нормально есть, как человек, понимаете? Да вы всё сами видели… – Лебяжья диета? – Да он мозгом с этой «диетой» едет… – Думаешь, для роли? – Скорее, от нее… И от самого себя в ней. Мин Юнги скрестил руки на груди и закачался на стуле. Хотелось пить. Жажда была просто невыносимой, скребла горло. Он пил бы и пил, чтобы заполнить нечто гнетущее, что заполнить в принципе невозможно. То была необычная жажда – пить хотелось не просто воду. Что-то скверное, возможно, что было способно обжечь глотку. – А молчит почему всё время? – Птицы не говорят. За окнами падал снег. Падал неряшливо и тихо в темноте раннего вечера. И таял, тут же прижавшись к земле холодным поцелуем. Чимин его не замечал, пусть и разместился у большого окна с видом на внутренний дворик. Он сидел при ярком свете потолочных софитов в большом зале за фортепиано, прижимаясь щекой к клавишам, раскинул руки вдоль них же и водил пальцами по белым, как крыльями по воде. – Юнги, подойди, – бесцветно позвал он, услышав шаги и нервную знакомую поступь за приоткрытой двустворчатой дверью. – Прикоснись к моим крыльям. – У тебя нет крыльев, Чимин... – Ты их не видишь – не хочешь. – Но ведь тебя же я вижу, так почему же не вижу твоих крыльев? – он подошёл ближе и встал за его спиной. Стал оглядывать позвоночник, обтянутый одной только кожей. Смотрел на него с такой спокойной полуулыбкой, словно тот принадлежал ему. Одежды снова не было, вернее, чёрная рубашка свисала с локтей, и непонятно было, зачем Чимин вообще её надел, если не собирался носить должным образом. Юнги опустил ладонь на тёмные, чуть в рыжину, волосы и с неприсущей ему нежностью бережно проник между ними пальцами. Чимин встрепенулся, но не весь – только спину покрыла мелкая дрожь. – Здесь начинаются, да? – свободную руку Юнги приложил к выпирающей лопатке. Чимин повёл ею сам по себе, того не замечая, когда Юнги стал описывать круги у кости двумя пальцами, средним и указательным, очерчивая незримое основание крыла. – Потрогай перья. – Не вижу, хоть убей, – он улыбнулся и с силой надавил на лопатку, дальше – вниз, всей ладонью – провёл по предплечью, локтевому сгибу, скрытому гладкой, переливающейся тканью, и закрепился на сложенной кисти Чимина. Он расставил его пальцы, как посчитал нужным, и вдавил их в клавиши. Прозвучало мажорное трезвучие басовой октавы. Чимин улыбнулся, чуть показав зубы, и клюнул носом в ближайшую клавишу. Юнги повторил манёвр с аккордом, но на одну ноту выше. Чимин ударил в белую клавишу снова и тоже в ту, что была повыше предыдущей. Так они и переигрывались трезвучиями баса и короткими обрывками нот, одной или двух, пока Юнги не присел рядом. Они сидели так, плечом к плечу, и Юнги чувствовал сквозь рукав своей футболки тепло оголённой кожи рядом. Пианино молчало. Они тоже сидели молча. Всё бы и дальше протекало так – быстро, бессмысленно и в никуда, если бы Чимин вдруг не перекинул колено и не очутился над Юнги. Слишком близко, прикасаясь к его лицу своим носом, как некогда к клавише. Юнги завис во взгляде неестественно синих глаз и растерялся. Растерялся, как мальчишка, не знал, куда деть руки. И может ли он вообще позволить себе делать ими что-то, когда на него, не стыдясь, вот так отчаянно смотрят в упор. Он ничего не видит, кроме этих глаз. Не видит даже, как крылья, огромные и чёрные, красиво укрывают собой клавиши инструмента и краевым оперением стелются вдоль пола. Чимин вновь улыбнулся, едва обнажая верхние зубы, и в ласковой полуусмешке, с беззвучным смехом, посмотрел на Юнги, которого раньше не считал таким сентиментальным. И отчего-то отстраненно, лишь одними подушечками тонких пальцев, тот стал водить по позвонкам. Он прикасался к ним трепетно, нажимал на них, как некогда на те же клавиши. Или играл, как на скрипке. Так сильно и нежно держал его в руках и допускал в своей голове настолько глупую мысль, которая была бы невозможной в подобной ситуации. Юнги думал о том, что Чимин вовсе не лебедь, коим себя возомнил, а скрипка. Самая молчаливая скрипка в его жизни. И эта скрипка молчит – пусть… Скрипки не говорят. Как и лебеди. Скулят, пожалуй что, не более, зависнув в протяжной ноте. Чимин скулил слегка. Юнги не думал, что он так умеет. Не думал, что лебеди вообще издают какие-либо звуки. И всё бы ничего, если бы Чимин не опустил подбородок на плечо Юнги и не уткнулся носом в изгиб его шеи. А поступил он именно так. Тут же выдохнул, прикоснулся губами, чем вызвал такое помутнение рассудка Юнги, что его руки остановились, замерли. Как и дыхание. На один миг, но всё же… Слишком внезапно. Слишком осязаемо Чимин целовал его шею, что ни на чём другом, кроме как на этом ощущении, Юнги не мог сфокусироваться. Он запрокинул голову и заставил себя вновь дотронуться до позвоночника, чтобы пойти по нему вверх кончиками пальцем в приступе неконтролируемо обессиленной нежности. Касался за тем, чтобы чем-то занять руки, потому что не мог иначе: Чимин снова просил прикоснуться к крыльям, которых не было… Или были. Юнги не знал. Он трогал его шейные позвонки, ощущая над кожей тонкий пушок. Трогал и гладил бережно, как птенца, шёпотом заверяя, что чувствует его перья: – Маленькие и гладкие пёрышки, – повторял Юнги. Повторял безнадёжно и глупо с надеждой на то, что ему поверят. – Чёрные, да, Чимин, обязательно чёрные… Я говорю, потому что вижу. – Крылья… Юнги с шумом выдохнул. Он занервничал. – Подожди, остановись… Посмотри на меня. Прежде, чем посмотреть, Чимин в последний раз провёл губами под его шеей, и Юнги успел погладить краем подбородка его макушку. И медленно, подаваясь спиной назад, тот отдалился и посмотрел на Юнги с неким высокомерным отстранением. Юнги тут же подхватил его под лопатками. Закрепился кончиками пальцев, ощущая кости. – Здесь, да? – он отпустил свои руки и развел их за его плечами. – Это крылья? Чимин улыбнулся. Одной из самой своих спокойных нежных улыбок, принадлежавших только ему. Улыбнулся и опустил нереально синий взгляд точно в знак покорного согласия. Юнги начал водить руками в пространстве за его спиной. И видел, как он это переживает, как ему это нравится… Юнги не верил своим глазам. Его ладони плавно скользили по воздуху, только и всего. Скользили, то приближаясь, то отдаляясь друг от друга, и он чувствовал себя дирижером, не иначе – в его власти был целый оркестр, а сам он управлял тем, чего нельзя было увидеть. Управлял ощущением. И это ощущение возникало от прикосновений к тому, чего не было, в самом деле… Никаких крыльев не существовало. Юнги, то и дело разводя руками в замедленном ритме, шевелил пальцами в воздухе, вороша невидимые его глазу перья, и не понимал, чёрт побери, не понимал, как такое было возможно. Его это пугало. И одновременно с этим завораживало, казалось таким прекрасным. Вернее, прекрасным был Чимин, который не сумел бы так искусно притвориться. Притвориться во взгляде, полузакрытом и направленном к потолку, в прерывистом дыхании и дрожи, самой настоящей дрожи, щекочущей где-то под рёбрами, словно от тех же перьев. В глазах Юнги это было красиво. Было забавно. И не по-настоящему. То, что происходило с Чимином, по сути, было не от чего. Юнги улыбнулся. Чуть склонил голову и вновь развел руками. Он смотрел на Чимина заворожённо, как на огонь. Играл на его крыльях, которых не было и, вероятнее всего, поджигал их, поскольку воздух в его руках становился теплее. Или теплели сами руки от нежного, но непрекращающегося трения пальцев, сухих и тёплых, о такие же перья. Чимин выгнул спину, отводя лопатки назад, с напряжением вытянул шею и запрокинул голову. Теперь он – лебедь, выныривающий из воды. Во всяком случае, так он себе ощущал, но, случись такое в действительности, он бы не вынырнул. Не вышел бы из воды сухим, как это сделала бы птица. Вышел бы с мокрыми руками, если бы вышел вовсе. Если бы хватило сил. Чимину вдруг нестерпимо захотелось на воду. Он не умел плавать, как птица, не умел плавать и вовсе, однако хотел ощутить её под собой, над собой и вокруг. – Отведёшь меня на озеро? – спросил он с восторгом в глазах. – Прямо сейчас? Ты хочешь пойти на озеро прямо сейчас? – Мне нужна вода, Юнги, я не могу долго находиться на воздухе, я должен зайти в воду. Посмотри на мои руки – такие сухие… – Они сухие по другой причине, – Юнги не разделял этого восторга по поводу идеи выбраться на воду. – Но я могу набрать для тебя ванну. Это максимум. И если это так срочно. – Это необходимо. – Было бы, если бы ты в самом деле был лебедем, – не сдержался Юнги. – Но ты не лебедь, Чимин. Как лебедь, возможно, я не отрицаю, в сравнении, очень даже, но не в прямом смысле… Ты понимаешь, что ты – не птица? Чёрный лебедь не здесь, – он наспех провёл ладонями вдоль его рук. – И не здесь, – погладил спину, где по идее начинались крылья, и сплёл свои пальцы с его в одном внезапном касании. – У тебя нет ни пёрышка. На этот жест Чимин посмотрел в его глаза чистым и ясным взглядом. Взглядом ребенка, который не верил в то, что ему говорят, и обижался. – Чёрный лебедь – там… И Юнги прикоснулся губами к его лбу. Губами, тёплыми и мягкими, к его прохладному, точно бы восковому, лбу. И повёл ими вниз, к переносице, дальше – ниже – вёл, пока не подобрался к краю его рта, чуть разодранного, потому что Чимин хотел сделать свои губы красными, в цвет лебединого клюва. Не найдя красной помады, он хотел сделать это собственной кровью. Теперь Юнги боялся к ним прикоснуться. Боялся, что будет больно. Чимин прикоснулся сам. Он целовал Юнги с какой-то неопределённостью, даже больше покусывал, не больно и по чуть-чуть, тогда как тот не верил в то, что это вообще происходит, и отвечал с небрежной нежностью – он никогда не целовал лебедя, сидящего так близко, сидящего прямо на нём… Никогда не целовал Чимина.* * *
От воды тянуло холодом. Он загонял в тишину и сковывал. Холодный воздух вызывал неприязнь. И как будто мало было его вокруг и внутри себя, что Чимин подобрался ближе и с осторожностью прикоснулся указательными пальцами к сетчатой перегородке. Губы уже успели озябнуть, и он растянул их в очарованной улыбке, от чего те стали совсем бледными. Было красиво. Недвижимо и красиво. Вокруг всё застыло, не задувал даже ветер между обнаженными рёбрами ветвей деревьев в парке и, если что и приходило в движение, так это вода. Она расходилась рябью под оперением лебедей, тянущихся вдоль её поверхности. Замедленно, гордо и самозабвенно. Чимин смотрел, не отрываясь, и видел в них себя. И вдруг весь вздрогнул внутри, но не снаружи, когда перевёл взгляд на не занятое лебедями пространство воды и увидел одного из них на зеркальной глади. Увидел лебедя, выходящего из воды сухим. Чёрный лебедь в отражении смотрел на него. Смотрел в упор. У лебедя были красные глаза, а с клюва такого же цвета стекала капля воды. Чимин вздрогнул снова, но теперь уже кожей. Его пробило, словно током. Слишком ощутимо и заметно. Юнги, тихо засыпающий рядом, дернулся так, что покачнулась решётка, но его голос прозвучал спокойно: – Что такое? – Там лебедь, – ответил Чимин, не повернув головы. – Тут повсюду лебеди, Чимин, белые, чёрные… Разные, смотри какие. Даже чёрно-белые есть, удивительные, не думал, что такие бывают… Тебе холодно? Ты вообще ел перед выходом? – в голосе проскочил укорительный тон, и он не понравился. – Я схожу за кофе. Латтэ, да? Чимин кивнул и чуть после добавил: – У него красные глаза, Юнги… Таких не бывает. Юнги не услышал – он уже отошёл. А ветер поднялся. Смёл своим порывом прошлогодние листья. Смёл со своего места и Чимина, хватая за край его расстёгнутое пальто. Чимин ощутил на коже это свободное дыхание и понял, что может так же. И может не только здесь, стоя на суше перед озером, но и внутри него. Может дышать. И, влекомый каким-то детским восторгом вперемешку с трепетом воздуха, он сдвинул маленький засов на сетчатых воротах изгороди и двинулся к кромке воды, омывающей тусклыми переливами грязный песок. Там он скинул с себя пальто. Снял ботинки, носки и, поражаясь своим ощущениям, не поежился от холода, как могло бы случиться. Не вздрогнул ни разу, потому что крылья с чёрным оперением, взмахнув единожды, накрыли предплечья и руки. Скрыли собой почти всего Чимина, если смотреть на него со спины. Сам же Чимин смотрел на себя в воде, в которой видел птицу. Видел чёрного лебедя. И лебедь вошёл в воду. Чимин вошёл в воду по щиколотки, обнял самого себя и, замедленно поведя плечами, немного поклонился. Одним движением руки, плавным и грациозным, он сбросил с шеи лёгкий шарф, и остался в одной рубашке и брюках. Затем закружился, точно в погоне за летящим шарфом и хотел было упасть лицом в воду, как если бы поскользнулся на илистом дне, но вдруг выпрыгнул вверх, разбрасывая вокруг тысячи капель. Он только и делал, что кружился и прыгал, кружился и прыгал… Или бежал по воде. Сначала почти рядом с песком, на мелководье, после – вперёд, к глубине – рассекая телом, пластичным и тонким, водное пространство. Поднимались брызги. Поднимались белые лебеди, перелетая с места на место. Поднимался и сам Чимин, вытягивая шею в очередном прыжке. Руками он точно за что-то хватался в воздухе, то кланяясь, то раскачиваясь, в то время как уровень воды стал выше колен. И, когда Чимин оказался по пояс в воде, он с силой выгнулся назад и тут же резко подался вперёд. Могло показаться, что теперь точно клюнет носом в тёмную переливающуюся воду, как вчерашним вечером в такого же цвета клавишу, но нет – он застыл в сантиметре. Застыл, потому что на него смотрел лебедь. Чёрный лебедь с красными глазами. Чимин, подобно ему, изящно вытянул руки вверх за своей спиной, почти сомкнув лопатки – так он держал равновесие… Взгляд же, напротив, удержать не мог. Окинул им чёрных лебедей, застигнутых в танце, словно говоря: «не бойтесь его, я с вами». Бояться, впрочем, было нечего. Правда была в том, что этот лебедь – и есть он сам. – Ты совсем без башни? – раздалось откуда-то с берега. Кричал Юнги. Голос был не его. Он был ошарашено пустым. Чимин испугался чужого звучания родного голоса и стал падать в воду. От холода, смешанного с резким ощущением страха, его ногу подвело судорогой. Сковало мышцы спины. И всё тело противилось любому его движению, если не была приложена сила извне. Чимин падал в воду медленно, как статуя из бледного мрамора. Таким он хотел быть. Так он выглядел. Во всяком случае, так казалось Юнги, который, выронив из рук пластиковые стаканчики, изо всех сил пустился вперёд. Он боялся не успеть. Боялся правильно. Так же, как правильно делали лебеди, которые, как демоны, махали своими чёрными крыльями. Юнги успел подхватить его под ребрами. Стоя по пояс в ледяной воде, он держал свои ладони на рёбрах Чимина и чувствовал себя беспомощным в этом касании, поскольку сквозь грудную клетку едва проходил воздух. Юнги ощупывал пальцами пространство тонкой кожи межреберья и в панике осматривался вокруг, но видел только воду и чёрных лебедей. Видел всё это и ненавидел. – Твою м-мать, Чимин… Ну же. Ну не притворяйся ты, придурок, – голос дрожал, выходя вместе с паром через почти лиловые губы. Он трясся всем телом, как в приступе озноба. Трясся и прижимал к себе тело, совсем лёгкое и холодное, как сам воздух, и не мог ничего поделать, кроме как начать растирать его ладонями. Плечи, спину, руки… Юнги шёл через озеро, распугивая белых лебедей, и нёс в своих руках Чимина, прижимая его к себе так крепко, чтобы при возможности услышать сердце. Его сердце билось. И билось так тихо, точно бабочка, мечущаяся между прутьев его тонкокостной грудной клетки. – Дыши, ты можешь… – прошептал Юнги, опуская Чимина на песок. – Ты можешь. Мокрая рубашка прилипла к телу, и дрожащие пальцы бледно-синего оттенка едва справлялись с тем, чтобы расстегнуть на ней пуговицы. Да что там пальцы – Юнги дрожал весь, целиком и каждой клеточкой, наклонившись над Чимином, с трудом раздевая. Дрожали пальцы, дрожал он сам и, в конце концов, вздрогнули петли с пуговицами, когда Юнги, собрав последние силы, разорвал их. Разорвал их, скинул рубашку с недвижимых плеч Чимина, а его самого завернул в пальто, сухое и тёплое. Он завернул его с головой, как младенца, после чего прижал к себе, стал судорожно трясти и растирать руками. Чимин в его руках свернулся калачиком и дышал коротко и осторожно, как при пожаре. Его дыхание в этом тесном закутке из ткани выходило тёплым и согревало собой нос и губы. Согревало лицо. От внезапной теплоты в глазах защипало, и влажная поволока застелила взгляд, когда Чимин высвободил лицо из ворота пальто и посмотрел на Юнги. И тот вздрогнул. Впервые вздрогнул внутри, но не снаружи, когда увидел, что Чимин улыбается. – Я чувствую себя лебедем, вышедшим из воды… – слабо проговорил он. – Сухим. Крылья сухие, видишь? Такие тёплые… Большие и тёплые. – Ты больной, – Юнги хотелось ударить его, но он только продолжал прижимать к себе. Крепче и вновь. – Больной, блин, на всю голову. Но, чёрт возьми, эти твои пляски… Слушай, если ты на воде такое загнуть сумел, то что говорить о сцене театра, Чимин? Эй, посмотри на меня, не закрывай глаза… Чимин, ты слышишь? Чимин услышал. Он услышал прежде, чем потерял сознание. Услышал, замер и улыбнулся. И нежная, та самая невыносимо нежная улыбка светилась на его лице в этом закутке ткани. Юнги провёл над ней пальцем. Всё в порядке – Чимин дышал. Он дышал внутри себя. Там же он распадался на тысячи звёзд, освещая собой каждый сантиметр кожи земного тела. На губах блестел иней. Он же искрился в свете белого дня на чёрных лепестках его лебединых крыльев. И Юнги, сам того не зная, зарывался в них, как в снег, и таял.* * *
В комнате было тихо, когда Юнги вошел. Здесь было так всегда, вне зависимости от того, находились ли люди или нет, потому что принадлежала она птице. Больничная палата с жёлтыми стенами стала пристанищем для Чимина. Сидя на подоконнике, усыпанным соломой, он думал, что временно. Думал так постоянно, только время отчего-то всё не кончалось, а лишь менялось промежутками между днём и ночью. То была не комната – птичья клетка. А Чимина не выпускали полетать. Давали чистую одежду, воду, еду, какую он просил (если просил), без слов указывая на картинку… И даже каждый день меняли солому на подоконнике, потому что так он хотел. Этого он требовал, поскольку это было необходимо. Чимин был уверен, что он – птица, так отчего иначе? И, если подоконник был усыпан соломой, а пол – перьями, то Чимин не понимал, во удивление, не понимал, почему его заперли. Он даже не мог расправить крылья. От стены до стены места не хватало. Но он не жаловался, не говорил и вовсе. И ничего не спрашивал. – Твой лебедь молчит, – услышал он знакомый голос, который говорил здесь с ним чаще всего. – С тех самых пор, да… Птицы не говорят. – Раньше он говорил только со мной… Ну, когда всё это начиналось. – Говорил, да? У меня, во всяком случае, не получается его разговорить, и я, честно тебе скажу, уже готов опустить руки. Он не ребёнок, Юнги, уже не научишь. – Да идите вы на хер со своими учениями… Устроили, блин, какой-то питомник, – Юнги подошёл к подоконнику и с каким-то гневом прошёлся по нему ладонью, сбрасывая немного соломы, затем по-детски стал елозить её носком по полу, мешая с перьями. – Уберите всё это, и он заговорит! Это же только провоцирует… – А тебе же лучше знать, да? Дверь в палату негромко захлопнулась. Доктор оставил их наедине. Юнги, убедившись в этом, прислонился к краю подоконника и уже с привычной нежностью коснулся головы Чимина. Кожу с внутренней стороны ладони чуть кольнули соломинки, запавшие в волосы. Юнги стал их вытаскивать. Одну за другой, бережно, приглаживая небрежные пряди. – Ты даже спишь здесь, да? – поинтересовался он, заранее зная, что ответа не будет. – С окна не дует? А то куда тебе ещё болеть, куда уж больше… Чимин не повернул головы и не схватил его за ладонь или запястье, как мог сделать это раньше. Продолжил недвижимо сидеть на своём подоконнике, расставив колени в разные стороны, и смотреть на предвесеннее небо, которые пронзали чёрные тонкие ветки голых деревьев. Юнги присел рядом, притянул к себе Чимина и опустил подбородок ему на макушку. Он тоже стал смотреть в окно и точно на какой-то мотив, звучащий в его голове, начал перебирать ему пальцы. Нажимая на их подушечки, поглаживая костяшки, Юнги с трепетной нежностью, прикасался к волосам Чимина губами, и эти касания, смешанные с внутренней болью, получались кроткими и тёплыми. А пальцы у Чимина были холодными, как перепончатые птичьи лапы. И они обжигали этим своими холодом, как обжигает лебедя, вышедшего из воды, песок, нагретый солнцем. – Может, пойдём на балкон? Чимин позволяет себе всё, что не заблагорассудится: вытаскивать перья из новых подушек, переворачивать все чашки с водой на пол, чтобы устроить мелководье и даже кусаться, если всё надоело… Всё, что касается действий, но слов – никогда. Теперь никогда. Не позволяет себе кричать и разговаривать. В первое время Юнги это до чёртиков пугало, просто мороз по коже, но теперь он привык. Ничего хорошего в этом нет, но, как сказал врач, лебедь не та птица, которую можно научить говорить и, если Чимин хочет молчать, он будет молчать. – Ладно, Чимин, вставай, пойдём на балкон! Сегодня солнце, оно даже греет, тебе не придётся одеваться. Хочешь идти в пижаме – иди в пижаме. Только сверху накинем шарф, хорошо? Крылья, конечно, теплые, но лишним не будет. Он даже не обернулся эти уговоры. Даже не дёрнул плечом, как это обычно бывало, когда речь заходила о крыльях. Остался недвижим в его руках. Недвижим и податлив, как ручной зверь, позволяющий ладоням, в которых находится, делать всё, если это ему приятно. И Юнги стал водить пальцами одной руки по воздуху за его спиной, как по струнам виолончели, другой же продолжал с осторожностью трогать костяшки, мягко постукивая по ним, будто в клавиши. Инструмент, на котором он играл, молчал. Молчал сам Чимин, погруженный в тёмные воды самозабвения. Юнги стал говорить шёпотом в самое ухо, пытаясь пробиться сквозь толщу этого водного пространства, пока оно не превратилось в лёд: – Давай, Чимин, выйдем на воздух… Я поговорю с доктором, он пустит на улицу, и мы посидим рядом с озером. Там ты расправишь крылья, большие и чёрные, да, а я намочу их водой, хочешь? Никакой реакции. Может быть, он и в самом деле не понимает теперь человеческую речь. Юнги не знал. Он уже не знал, можно ли назвать любовью то, что чувствует. Он не знал. Иногда он думал, что лучше бы никогда не знал и самого Чимина… Может, не так бы мучился. Он подтянул его ближе к себе и попытался снять с подоконника. Насильно. Чимин повёл плечами в неприязни и, выдернув руку из пальцев Юнги, вдруг схватился за оконную ручку. Синим взглядом он уставился в небо и стал прожигать его, подобно рассвету, чуть приоткрыв красноватые губы. С недавних пор губы у Чимина стали почти что алыми. Юнги и сам не понимал, почему, но всякий раз поражался, когда видел. Это было красиво. Красные губы на бледном, отвернутом от всего мира, лице. И Юнги запутался, в самом деле, невообразимо запутался, кого он любит больше: Чимина, который становился лебедем, или лебедя, который был Чимином? Он уже не понимал ничего. – Спой мне, Чимин… Пожалуйста, как ты умеешь. Помнишь, как мы пели вместе? Давай и сейчас так? Иначе я уйду, слышишь? Уйду и не вернусь долго. Неделю, может, а так… Спой, и я заберу тебя отсюда. Чимин сжал губы и опустил взгляд. Небо привлекало его. Бледно-голубое небо с серыми птицами, но больше его привлекало озеро, отдающее в своей глади бронзой. В этом озере не было лебедей, зато были лилии. И они качались. Чимин хотел так же. Качаться, лёжа на воде, пока его крылья, обожженные солнцем, сгорают, задевая собой лилии. – На хер всё это было? Ты бы и так станцевал, как лебедь, так на хер было лезть в это чёртово озеро? Что за паранойя с этими чёрными крыльями, Чимин? – Юнги решил, что раз Чимин ничего не понимает, то можно спросить всё, на что раньше так боялся получить ответы… Те ответы, которые не понравятся. Теперь он не получит никаких и вовсе. И никакой реакции. Значит, можно не держать дистанцию. Ни в словах, ни в действиях. – Ты – грёбаный параноик… И мне надоело это принимать, как само собой разумеющиеся. А я бы и не принимал, знаешь… Не принимал бы, если б так не нуждался в этом. Мне, сука, нужно, чтобы какой-то ненормальный выносил мне мозг, иначе я вынесу себе его сам. Вот так всё просто, представляешь… Сложность в том, что нужен не просто какой-то ненормальный, а именно ты, Чимин. И ты можешь прятаться за своими крыльями, есть они или нет, мне плевать, но я их когда-нибудь вырву, потому что они забирают тебя от меня… – он схватил его за свободную рубашку где-то в области лопаток и, скомкав ткань, потянул на себя. – По меньшей мере, вырву все перья, потому что сил моих больше нет видеть их. Везде и всюду. Юнги заметил, что Чимин глаз не сводит. Не сводит глаз с новой подушки, которую принесли ему утром. И между её швами он уже успел расковырять ногтями, чтобы снова вытряхнуть все перья. – Мало тебе своих, да? Ну так давай добавим. Губы Юнги подёрнулись в неконтролируемой улыбке. Дёрнулась и его рука, сломанная дрожью, в порыве за той подушкой на полу. И, когда он нанес ею первый удар, пришедший в плечо, Чимин, не выдержав, качнулся и упал с подоконника. Он никогда не падал с такой высоты. Неосознанно и нечаянно. Упал, приземлившись прямо в перья, и вдруг чихнул. Юнги невольно удивился, потому что давно не слышал от него никаких звуков. Удивился, рассмеялся и ударил подушкой снова. Чимин упал спиной на пол. Упал прямо в ковер из перьев, куда следом за ним отправился и Юнги. Он ощутил под собой перья. И вдруг допустил мысль, что подобные ощущения и рождают крылья за спиной. Мягко, тепло и так безопасно. Всё это ощущалось настолько приятно, что вставать на ноги не хотелось совсем. Эти крылья были белыми с отливом в синь. Он их видел, слышал, чувствовал и, собрав полные ладони перьев, с силой прижал к себе Чимина. – Теперь я понимаю, о чём ты говорил… – выдохнул он ему в шею. И понимал он это с предельной ясностью, с которой каждое утро понимал, что наступил рассвет, потому что он его видит. Юнги видел крылья за спиной Чимина. Видел их, большие и чёрные, и зарывался пальцами меж лепестков перьев, ощущая всю их трепетность и мягкость. Трогал их так сильно, что некоторые оставались в его ладонях, прилипнув, и он вдруг стал бояться, что это, может, больно… Больно для Чимина. Он перестал хотеть их вырвать, а начал гладить. Гладил с филигранной нежностью, пропуская края бледных ногтей сквозь угольное оперение. – Ты и теперь ничего не скажешь, да? Хорошо, ладно… – Юнги с осторожностью убрал руки и отпустил Чимина, который наконец обратил на него внимание. – Но я… Я должен идти, да… Со мной что-то не так. Мне нехорошо, я хочу остаться один. Побудь и ты, Чимин… Что-то не так. Юнги поднялся не сразу. Какое-то время он, облупленный перьями, сидел на корточках и держал свою ладонь на тонкой шее Чимина, пока тот смотрел на него. Безотрывно и преданно. Юнги с ощущением озноба отметил, что не только его губы, но и глаза теперь сделались красными. Их цвет больше не был нещадно синим, а палил, как огонь, охватывающий белую лилию сознания Мин Юнги. За спиной щелкнул дверной замок. Обернувшись, Юнги со страхом одернул руку, как обожженный. На другом конце комнаты, в слишком ярком свете, льющимся из коридора, уже замаячила знакомая фигура в белом халате. Она мотнула головой в сторону, призывая покинуть палату. Юнги, поджав губы, нехотя закивал в ответ. Он встал и медленно направился к свету, стараясь не оборачиваться. Чимин приоткрыл рот и не издал ни звука. Он забрался, нет, одним прыжком вспорхнул на стул и, обняв себя руками, посмотрел на то, как закрылась дверь.* * *
Руки были мокрые. В них сидел лебедь с чёрным оперением. Озеро, над которым его держали, от недавно растаявшего снега было полно воды, как и горло – Юнги чувствовал себя утопающим. Стоя на берегу, он крепко держал в мокрых ладонях хрупкое тело, боясь сломать его насквозь. И, чёрт возьми, хотелось, чтобы это ему сломали руки, потому что выпустить из них птицу самостоятельно не хватало сил. – Давай, ты можешь, – сказал Намджун, подойдя ближе, и опустил руку на его плечо. – Ты можешь, Юнги. Ты должен его отпустить. – Я не хочу… – Юнги замялся. Сделал шаг назад и стал переминать перья. – Он не хочет. Лебедь повернул шею. Он услышал, как загорается зажигалка. Намджун присел на корточки у самой кромки воды и, вытянувшись всем телом, протянул руку и поджег одну из бледно-белых лилий. Огонь чуть опалил собой лепестки и тут же погас. Цветы не горели. Утро было холодным и влажным. – Он не может этого не хотеть, потому что хотел этого всегда, а ты… Ты держал его взаперти, Юнги, просто потому что тебе нужен был лебедь. Юнги шумно вздохнул и упал коленями на песок у самой воды. Ткань брюк начала пропитываться влагой, но на это было плевать. – Он так ничего и не сказал. Всё, что мог сделать Намджун, это промолчать. Он промолчал на эти слова, хотя хотелось кричать во всю глотку. Ничего и не сказал, верно… «Птицы не говорят». «…лебедь не та птица, которую можно научить говорить». Птицы не говорят. И этот чёрный лебедь не исключение. Оберегаемый Юнги, он был и оставался всего лишь птицей, пока тот видел в нём Чимина, которого так и не смог спасти. Не успел. Намджун об этом не говорил. А Юнги продолжал думать, что Чимин всё-таки стал лебедем. Навечно и навсегда. И потому теперь он требовал свободы. «На фоне общего истощения у организма Чимина не осталось ресурсов противостоять такой низкой температуре. У него не было времени умирать – в ледяной воде его сердце остановилось мгновенно». Намджун вспоминает, в каком виде в тот день Юнги вернулся домой. И с кем. Он, продрогший и вымерзший, точно стал водопадом – вода стекала с него со всех сторон. В руках был Чимин. Настолько бледно–голубой, с таким немыслимо нежным выражением лица, что это казалось невозможным. Невозможным тогда казалось всё происходящее, но в особенности – лебедь. Настоящий чёрный лебедь, слишком крупный для себе подобных. Он шагал рядом, нелепо и вразвалочку, поскольку по природе своей не умел передвигаться по суше с тем же изяществом, что и на воде. И выглядел настолько потерянно, словно и сам поражался своему присутствию в этом мире. В итоге Намджун, находясь по прессом от этого всего, не придумал ничего лучше, чем молча забрать Чимина у Юнги, а ему самому, непонятно зачем, отдать в руки лебедя и попросить подержать, пока не приедут врачи… Так Юнги стал видеть в лебеде Чимина. После – наоборот. В его глазах Чимин стал превращаться в лебедя. Их палаты были почти что рядом. И все вокруг играли свои роли, чтобы не травмировать психику и без того не слишком здорового Юнги. Кто, как ни Намджун, лучше всего понимал, насколько тот был привязан к Чимину и насколько, черт возьми, мог оказаться сломанным, осознав, что потерял его навсегда. И было паршиво, невообразимо паршиво так лгать лучшему другу, но иначе нельзя было никак. – Юнги, мы должны его отпустить… – снова попросил Джун, опускаясь рядом. – Видишь, я поджёг лилии, как ты и просил. Только они, правда, всё не загораются… Юнги с сожалением осмотрелся вокруг. Он чувствовал запах воды и чего-то горелого. Его руки гладили лебедя, не прекращая, а взгляд падал стремительно вниз, на глубину озера, где хотелось захлебнуться. Он гладил чёрного лебедя, тогда как сам хотел покончить с собой. – Отпускай. Голос Намджуна звучал в самом ухе. Звучал протяжно и устало. Юнги раскрыл свои ладони и с осторожностью опустил лебедя на воду. Погода стояла просто отвратительная. Она плакала. И плакала навзрыд. Юнги не хотел всё это видеть. Чёрную воду, обугленные края лепестков белых лилий, слякоть уходящий зимы, вперемешку рыхлыми остатками снега… И лебедя, выходящего из воды сухим. Чёрного лебедя с красными глазами. Больше всего на свете он бы сейчас хотел увидеть весну и плечи Чимина, укрытые крыльями. Хотя, скорее, наоборот… Сначала – плечи, после – весну. Одно без другого невозможно. Когда Юнги впервые пришёл с ним на это место, Чимин стал так ярко описывать, как его крылья с чёрным оперением любит солнце. Что с первым его приходом, по-настоящему тёплым и греющим, его спина и лопатки выгорят, и сквозь кожу, подобно ветвям, начнут прорастать крылья, постепенно покрываясь перьями. И они, крылья, накроют его спину, предплечья, руки. Юнги видел их недавно – так красиво… Так красиво. Видел крылья за спиной. Видел не полностью. Поэтому сейчас, наблюдая за лебедем, вошедшим обратно в воду, так загорелся желанием увидеть его в прежнем виде. Увидеть его спину, непокрытую крыльями, чтобы запомнить, какова она была, чтобы потом сравнить с той, какой стала бы весной, когда бы выросли крылья. Крылья за спиной. Юнги хотел бы увидеть, как солнечный свет касается их, как ложится, гладит, греет… Он бы ловил его. Ловил бы его и эти перья. Ронял бы на постель, где бы сидел Чимин, спиной к нему, а он бы смотрел и трогал его плечи. Позволял бы себе касаться, прежде спросив, не против ли он, как было однажды с руками. И эти крылья, облачённые лишь в солнечный свет, падающий сквозь окно балкона, Юнги хотел бы запомнить. Глазами, рукой, камерой. Хотел бы, чтобы их запомнила и простынь кровати. Чтобы всё, что ему принадлежит, запомнило их до мелочей… И солнце, и его пальцы прошлись бы по этим крыльям, освещая лепестки перьев. И уронили бы каждый на постель. *"Ты дарил мне улыбку, Даже когда тебе хотелось умереть" (пер.).