Книга об овце

— Да вы проходите, проходите, — суетливо сказала миссис Джонсон, — аккуратно, здесь ступенька, совсем незаметная, не споткнитесь. Вы к нам надолго? А, вы же вроде писали… На пару недель? Дольше? — На месяц, — ответил Джордан и, конечно, тут же споткнулся. На самом деле, он и сам не знал, как надолго приехал. «Никак не меньше месяца, — сказал ему Джим, — Джордан, свали хотя бы на четыре недели, ты же себя совсем загнал, нельзя так». Джим был прав. Это была его суперспособность — Джим всегда оказывался прав, даже если сначала казалось, что он говорит полную ерунду. Пять лет назад, когда он сказал «вы долго не продержитесь», Джордан ему не поверил. Да и кто бы поверил, когда самая прекрасная девушка на свете в твоих руках, чувства захлестывают с головой, словно цунами, а слово «вместе» кажется бесконечным, как океан. Стоило прислушаться к Джиму. Не пришлось бы сейчас, в слякотном октябре, сбегать из Ливерпуля, словно совершил какое-то преступление. Джордан просто хотел забыть. — Ваша комната — вторая по коридору, от лестницы сразу налево. У нас тут, конечно, не бог весть какие условия, по ночам бывает холодно, если что — вы скажите, я принесу вам второе одеяло, или обогреватель вот, ну вдруг понадобится… — Не волнуйтесь, — тихо сказал Джордан и даже остановился, чтобы вежливо улыбнуться хозяйке, — все нормально, я не мерзну. И у меня есть свитер. Ему не особенно хотелось с кем-то разговаривать, но выглядеть мрачным и нелюдимым не хотелось тоже. С другой стороны — кто вообще приезжает в подобные места, чтобы общаться? Так далеко — в чертову забытую богом Шотландию — приезжают только за тишиной и северным ветром. За одиночеством — этого добра тут в избытке; шотландцы могут продавать его в банках, как консервы, с плотно закрученными крышками, чтобы не дай бог не вытекло до места назначения. Джордан бы пил это одиночество жадными глотками, как чистую воду, как свежий воздух, от которого моментально мерзнут пальцы. За этим он и приехал — пить одиночество. Стоило сделать это раньше. Не затягивать так сильно. Не дожидаться, пока Джим приедет, найдет его в пустой квартире, в окружении упаковок из-под пиццы и пивных бутылок. Джордан не плакал, нет. Ничего такого. У него не было депрессии, что бы там ни говорили врачи. Он работал. Почти не спал, мало ел, забывал принимать душ и работал, работал, работал. Джим нашел его на полу, пишущим очередную песню. Какую по счету? Да черт ее знает. Пятую? Десятую? Двухтысячную? И каждая из них была о Ребекке. «Вали отсюда, — сказал Джим, — слышишь меня? Никакого нового альбома, я сдвину даты записи, а ты просто вали отсюда, придурок ебаный, ты же не доживешь до зимы». Джордан поднялся по старой деревянной лестнице на второй этаж, свернул налево. Комната была небольшой. Туда помещалась только кровать, письменный стол и торшер с цветным абажуром. Чувствовалось, что дом раньше был просто — домом. Тут жили люди, чему-то радовались, над чем-то плакали, проводили вместе будни и праздники, спускались по лестнице, прыгая через ступеньку, кричали на ходу «ма, а что на завтрак?», читали в этой комнате книги, может быть — писали свои, разговаривали по ночам, рассказывали секреты. Просто жили — и это почему-то делало дом особенно уютным. Своим. Именно этого Джордану не хватало в последние месяцы. Все те месяцы, что они с Ребеккой непрестанно ссорились, она уходила от него — раз или два, или три, потом возвращалась, или он сам пытался вернуть ее, потому что знал — не чувствовал, а именно знал, — что не сможет без нее жить. Он не мог представить, как ему придется вернуться в Ливерпуль, зайти в квартиру — их общую, с Ребеккой, квартиру — и твердо знать, что больше она не вернется. Она ушла, потому что больше его не любит. Больше. Его. Не любит. Джордан открыл окно нараспашку, и в комнате сразу стало холодно. Он кинул рюкзак с вещами на пол и упал на кровать, спиной, раскинув руки. На самом деле ему нельзя было лежать долго. Стоило встать, выйти на улицу и пойти к озеру. Джордан видел его еще из окна автобуса. Огромное, ни конца ни края, оно притягивало взгляд мгновенно, как выстрел. Они ехали и ехали вдоль темной водной глади, а Джордан все смотрел на него, и пока он смотрел — ему становилось легче, будто озеро забирало всю его печаль, укладывало ее на глубине, усыпляло. Сколько чужой печали спит на дне озера? На самом деле, он никогда не был в этих краях. С концертами бывал в Эдинбурге, но так то — столица, а настолько далеко Джордану не приходилось забираться. Когда Джим предложил забронировать ему номер в каком-нибудь отеле подальше, Джордан думал, что тот отправит его на побережье. Пить коктейли, гулять по берегу и улыбаться всем проходящим мимо дамам. Может быть, даже давать автографы — Джордан еще не привык к славе, которая свалилась на него внезапно, как зимняя ночь, и получал удовольствие, когда его узнавали на улицах. Не так часто, как, может быть, хотелось — но все-таки. А Джим решил все за него и купил билеты в Шотландию. Да, пожалуй, так далеко от цивилизации никто не слушает его песни. Впрочем, оно и к лучшему. В таких местах, где никто тебя не знает, можно легко представить, что тебя и вовсе нет. *** На берегу было так холодно, что вязаный шарф спасал лишь отчасти. Джордан натянул его практически на нос, но все равно чувствовал, как вульгарный промозглый ветер забирается за шиворот, кусает затылок, щекочет плечи. Он уже достаточно замерз, но уходить не хотел. Сидеть на берегу было неожиданно приятно. Джордан сел почти у самой воды, где усталая от октября пожухлая трава переходила в прибрежные камни. Озеро волновалось на ветру, и от этой легкой ряби Джордану казалось, что оно дышит. Словно озеро было живое. Словно оно могло слышать — и слушать. — Она от меня ушла, — сказал Джордан тихо, — знаешь, к этому невозможно привыкнуть. Говорят, что боль рано или поздно проходит… Ну так врут всё. Ничего не проходит, никогда. Насовсем — никогда. Можно забыть, успокоиться, начать жить дальше, научиться дышать заново, но какая-то часть тебя умирает с ее уходом. Озеро вздохнуло, плеснуло на камни темной водой. — И ты живешь, живешь, живешь, даже привыкаешь к этому, а потом вспоминаешь — и тебе снова больно. Такие фантомные боли в отсутствующей конечности. И каждая песня, которую ты пишешь, каждая строчка, что рождается в голове — они все о ней. О любви, которую ты потерял. Все песни пишутся о любви. О любви к женщине, о любви к семье, о любви к родине, о любви к красоте, любви к деньгам, любви к самому себе… Нет историй ни о чем другом, кроме любви… И историй о том, как ее теряешь. — Красиво завернули, — одобрительно сказали у Джордана за спиной, — правда, ваша теория не очень пригодна для жизни. Но красиво, не буду спорить. Джордан резко развернулся, тут же почувствовав себя идиотом. Одно дело — рассказывать о своих мыслях безмолвной глубине, а совсем другое — человеку из плоти и крови. — Подслушивать нехорошо, вы в курсе? — Разве я подслушивал? — возразил незнакомец и сделал пару шагов вперед, беспардонно опускаясь на траву рядом с Джорданом, — просто проходил мимо, а вы вели такие интересные беседы… Ничего, если я закурю? Джордан кивнул и, пока этот тип шарил по карманам в поисках сигарет, успел разглядеть его. Тот был молодым — может быть, как сам Джордан — но борода делала его старше. Глаза были темные, глубокие, взгляд — насмешливый, а сигареты он курил Мальборо и довольно долго искал их в теплой вельветовой куртке со множеством карманов. — Я не подслушивал, — повторил незнакомец, довольно затягиваясь, — просто подошел познакомиться. Мы же с вами теперь, можно сказать, соседи. Я снимаю комнату рядом с вашей. — А, — наконец-то дошло до Джордана, — да, конечно. Меня зовут Джордан Хендерсон. Судя по лицу незнакомца — популярной музыкой он не увлекался. Зажав сигарету в зубах, он протянул Джордану ладонь, и рукопожатие оказалось неожиданно крепким. — Я Адам. А тут красиво, да? И пишется хорошо… — он хмыкнул и улыбнулся вдруг так обезоруживающе и естественно, что Джордан не смог удержаться от улыбки в ответ. — Вы писатель? — Что-то вроде, — Адам кивнул, — на самом деле, нет. Нет. Не писатель. Вообще-то я преподаю в университете, а книги — это так… Больше для себя. — О чем пишете? — спросил Джордан из вежливости. Наверняка ведь детективы какие-нибудь, или беллетристику, или что там сегодня пишут такие ухоженные мужчины в дорогих куртках, которые преподают в университете, пьют пиво по пятницам и точно знают, как будет идти их жизнь — сегодня, завтра, через две недели, через двадцать лет. Джордан не слишком любил таких. Он не знал, о чем с ними разговаривать. — О том, в чем разбираюсь — об искусстве, — Адам пожал плечами, — может, перейдем на «ты»? Нам с вами еще пару недель придется провести вместе. Надеюсь, вы не храпите. — Не храплю, — слегка уязвлено отозвался Джордан, — да, конечно, давайте перейдем. Без проблем. Единственное, на что он надеялся — что этот писатель окажется не слишком общительным и не будет мешать ему проводить время в одиночестве. Пусть пишет свою книгу об искусстве, раз уж ни в чем больше не разбирается. Адам неожиданно замолчал. Джордан ждал продолжения разговора — обычно такие типы любили поговорить о себе — но этот просто сидел рядом, курил, смотрел на воду. В какой-то момент Джордану тоже страшно захотелось курить, хотя он не делал этого последние лет семь. — Поделитесь сигаретой? — А?.. Держите. Имейте в виду, их поблизости не купить. С магазинами тут беда, мистер Джонсон раз в неделю ездит в ближайший город за продуктами, тогда можно попросить. — Я обычно не курю, — Джордан покачал головой, безуспешно щелкая зажигалкой; ветер то и дело сносил танцующее пламя. — Да? Странно. Вы не похожи… — На кого не похож? — На человека, который не курит, — объяснил Адам и замолчал снова. Так они и сидели, глядя на темную гладь озера, пока окончательно не стемнело, а пальцы не замерзли до такой степени, что трудно было удерживать в них сигарету. Потом пошли спать. *** За первую неделю Хендо отлично научился слышать и различать звуки, которые окружали его со всех сторон. В конце концов, в этом искусстве он был профессионалом. Дом играл собственную симфонию — тысячи звуков, повторяющихся изо дня в день. Шелест бумаги и стук клавиш ноутбука из комнаты Адама. Гул стиральной машины с первого этажа. Шкворчание раскаленной сковороды и ворчание кофе в гейзерной кофеварке по утрам. Голоса хозяев — миссис Джонсон говорила о чем-то почти постоянно, прерываясь только для того, чтобы вдохнуть побольше воздуха, а мистер Джонсон отвечал ей монотонно и лишь изредка, когда ожидание ответа становилось совсем невыносимым, а обстановка накалялась. Первые пару дней Джордан в основном спал и выбирался погулять по берегу озера. Он был благодарен Джонсонам и Адаму за то, что они не мешали, не звали на ужин, вообще практически не разговаривали с ним. Он был предоставлен самому и впервые в своей жизни не знал, что с этим делать. Пытался писать, но песни не сочинялись. Выходила какая-то несусветная ерунда, Джордан завалил исписанными и исчерканными листами блокнота все мусорное ведро и бросил это бессмысленное занятие. Обычно он просыпался, натягивал термобелье под толстовку и спортивные штаны и шел бегать. Бег здорово вычищал из головы все лишние мысли. Он был сродни медитации — пока Джордан бежал, он мог думать только количестве вдохов и выдохов и не думать обо всем остальном. Джордан бежал вдоль озера, а оно словно бежало за ним и не кончалось. Через пять или шесть километров он останавливался, подходил к самой воде и, присев на корточки, опускал в нее руки. Ждал, пока руки замерзнут до такой степени, что он почти переставал чувствовать их, и только после протирал лицо. Это было своеобразным ритуалом. Способом выжить. Джим был бы им доволен. Потом возвращался в отель и завтракал вместе с Адамом и Джонсонами. Обычно молчал — впрочем, от него не требовали ответов. Пил кофе, ел приготовленный миссис Джонсон завтрак. Привыкал к неспешному течению жизни. *** — Что ты предпочитаешь — омлет, яичницу или яйца пашот? — Что, прости? — Что ты ешь чаще? У меня есть теория, что выбор завтрака напрямую влияет на характер человека. Я вот сам — человек омлета. Мне нравится все упорядоченное, постоянное, в какой-то степени, пожалуй, даже консервативное. Омлет — неважно, с какой начинкой — это что-то… Обстоятельное. Понимаешь? — Мда. Наверное. Странная теория. А яичница? — Ее выбирают люди, которые вечно торопятся. Ну, понимаешь? Это что-то наспех, пожарить за две минуты, съесть прямо из сковородки и бежать дальше. — А пашот? — Люди искусства. Так все-таки, что выбираешь ты? — Я не ем яйца на завтрак. Прости, что сломал твою теорию. — Черт. Обидно. Но это повод придумать под тебя другую. *** Порой Джордан задумывался — в какой момент все сломалось? Ведь не могут отношения разрушиться за один день. Это не ядерный взрыв или цунами. Это волны, которые день за днем подтачивают камень отношений. Медленно. Неотвратимо. Он лежал в кровати, закинув руки за голову, смотрел в потолок и перебирал в голове воспоминания, словно карты тасовал перед игрой в покер. Первое свидание, первый поцелуй. Первый секс. Первая ссора — даже не помнил уже из-за чего, но хорошо помнил, как Ребекка злилась, кричала на него, а потом ушла, хлопнув дверью, а он сидел на полу в коридоре и думал: неужели это всё? Конечно, это было не всё. Наверное, Джордан мог бы написать ей. Прямо сейчас. Предложить приехать, отправить адрес. Может быть, она бы даже согласилась. Он встретил бы ее на платформе, и они бы ехали в автобусе и смотрели на озеро — бесконечное, как сама жизнь. Он мог написать ей, но не писал. Вместо этого Джордан каждый день шел гулять. Все время в разные стороны, но рано или поздно — это было неизбежно — выходил к озеру. Порой ему казалось, что оно находится везде, существует в каждой точке пространства, и на самом деле он сам — в озере, захлебывается ледяной водой. Он брал с собой термос с чаем, не скупясь, добавлял туда бренди, и потом сидел где-нибудь на камнях, как можно дальше от дома, смотрел на воду. Лежал на траве. Смотрел в небо. Все еще смотрел в небо. Бежал, пока легкие не начинали болеть от недостатка воздуха. Падал на траву. Смотрел в небо. Бродил по окрестностям, жадными глотками пил едва теплый чай из термоса. Крутил в голове строчки ненаписанных песен. Курил. Пару раз поскальзывался на мокрых прибрежных камнях и чуть не падал в воду. Замерзал, как собака, под пронизывающим шотландским ветром. Смотрел в небо. *** — Сюда приезжают разные люди, — сказал Адам, когда они как-то сидели в гостиной. Кажется, подходила к концу вторая неделя пребывания Джордана вдали от Ливерпуля. К вечеру разыгрался настоящий ураган, и им пришлось проводить время в обществе друг друга. Джонсоны еще с утра уехали в город и, кажется, планировали остаться там вплоть до следующего дня — по такой погоде ехать обратно было бы небезопасно. Джордан предпочел бы посидеть в одиночестве — уютное, потрепанное временем кресло в углу гостиной давно манило его своей потертой бархатной обивкой — но у Адама никак не получалась глава, и он спустился вниз, недовольный и ворчливый. — Ммм… — неопределенно отозвался Джордан, потому что не знал, что еще можно на это ответить. — Нет, серьезно, абсолютно разные. Ты даже не представляешь. Миссис Джонсон иногда рассказывает… Кстати, хочешь глинтвейн? Я думал себе сварить… Пошли на кухню? Джордан не слишком хотел глинтвейн, но согласился. Делать ему было особенно нечего. — Так что там с теми, кто приезжает? — Ну, знаешь… Всякие. Однажды — несколько лет назад — приехала парочка. Один вроде англичанин… А, точно, миссис Джонсон говорила, что у него был отвратительный скаузерский акцент. Совершенно непонятный. А второй — испанец. — Геи? — Ну да. Хотя, кажется, они были вместе еще до легализации. Миссис Джонсон сказала, они были такие… Как люди, которые привыкли всю жизнь прятаться, а теперь приходится привыкать обратно — что можно брать друг друга за руку и ничего не бояться. — Красиво. — Да, наверное. Миссис Джонсон говорила, они приехали, словно в медовый месяц — друг от друга не отходили. А потом один из них — тот, который испанец — захотел погладить овцу. — Что, прости? — Джордан даже растерялся. — Ну, это потом стало известно. А так они в один день просто собрались и куда-то ушли, их не было до самого вечера. Потом пришли и сказали: гладили овец. — Ничего себе у людей желания. — Да ладно. Обычные желания. Ну что такого в желании погладить овцу? Меня знаешь, что удивляет? — Мм? Адам поставил перед ним пузатую кружку с отбитым краем, доверху заполненную темно-вишневым глинтвейном. — Не то, что он хотел погладить овцу. И даже не то, что его партнер согласился ему с этим помочь… Это как раз естественно, любимый человек и все такое. Я бы тоже помог. Но… Ты представь, какой должен быть уровень доверия, чтобы подойти к человеку и заявить так прямо о своем глупом, бессмысленном, бредовом даже желании… И знать, что все будет хорошо. — Ага, — невпопад согласился Джордан и пригубил глинтвейн. Чуть не обжегся. — Ты доверял кому-нибудь настолько? Когда-нибудь? В своей жизни? Джордан не ответил. Они молча сидели на кухне, пили глинтвейн. Тишина, окутавшая их, словно утренний туман, почему-то не казалась Джордану неловкой. Ему было комфортно вот так: сидеть с Адамом на кухне, слушать, как за окном воет ветер. Пить глинтвейн. Думать об овце. Уже позже, когда они оба устали, закопошились, начали мыть посуду и собрались спать, Джордан все-таки спросил: — Ну, признайся. Ты же выдумал эту историю? Про овцу? — Зачем? — удивился Адам, а потом подумал и добавил, лукаво улыбаясь краешком рта, — человеческая жизнь слишком удивительна, чтобы у меня была необходимость придумывать что-то еще. *** В этом не было смысла. Джим, конечно, думал, что смысл есть. Но это был единственный раз, когда Джим ошибся. За те две недели, что Джордан провел вдали от цивилизации, он не почувствовал себя лучше. Да, ветер выбивал все лишние мысли из его головы, а темная озерная вода безмолвно, беспрекословно принимала в себя всю его тоску, всю печаль. Но каждое утро Джордан просыпался с мыслью о Ребекке. Каждую ночь засыпал с мыслью о ней. Он не мог писать песни — казалось, строчки, которые всегда, с юности крутились в его голове, вдруг взяли и закончились. Джордан начал больше читать — в доме был шкаф, доверху заполненный книгами, в основном старыми изданиями классики. Он перечитал Шекспира, Экзюпери, Стивенсона. Читал запойно, как до этого только в детстве. Где угодно — в кровати, в кресле, на полу, на улице. И у озера. Озеро было чем-то неизменным, незыблемым в их повседневной жизни. С самого утра и до позднего вечера оно не отпускало, притягивало взгляд, словно что-то магическое. — Это же шотландские озера, — посмеивался Адам, — вылезет оттуда какая-нибудь гадость потусторонняя, и что ты будешь делать? Но и он тоже проводил у озера большую часть дня, если не сидел в своей комнате, отчаянно пытаясь дописать книгу. *** — Дашь почитать? — спросил как-то Джордан, когда они вместе лежали на траве. Уже стемнело, и на небе одна за другой показывались стеснительные звезды. — Книгу? Сейчас? Ну уж нет, она же не дописана. — Нет, не сейчас. Когда допишешь. О чем она? — Я же говорил тебе — об искусстве. — Искусство — понятие растяжимое. — Ну… Можно сказать, что в какой-то степени, она — об овце. — Той, которую можно погладить? — Ну да. Овца, как ты понимаешь — это символ. То есть, нет, нет, не смотри на меня так укоризненно, история абсолютно настоящая, я не врал! Но овца, сама по себе… Когда я говорю о своей книге… Что такое доверие? По большому счету? Ты… Ты когда-нибудь писал стихи? — О, да… — усмехнулся Джордан, все еще глядя на звезды. — Тогда ты меня поймешь. Когда ты пишешь для кого-то, ты очень много доверяешь словам. Тексту. Бумаге, ручке. Потенциальному читателю, который когда-нибудь увидит эти строки. Мне кажется… Любое искусство — настоящее искусство — об умении доверять себя. — Любопытная интерпретация. — Ты доверяешь? — Адам повернул голову и посмотрел на Джордана, и тому неизбежно пришлось сделать то же самое. Адам лежал рядом с Джорданом, совсем близко. Можно было протянуть руку и коснуться его ладони. Лежал на расстоянии поцелуя, и Джордан смотрел в его глаза, совсем черные в ночной морозной тьме. На мгновение ему захотелось взять Адама за руку. — Ты доверяешь? — повторил Адам. — Кому? Тебе? — Нет. Зачем мне? — Адам тихо засмеялся, — миру? — Да, — сказал Джордан. И понял, что это правда. *** Это случилось на третьей неделе. Кажется, в четверг? В тот день лил сильный дождь, зарядил с самого утра, и Джордан даже не пошел на пробежку — что толку поскальзываться на размытой водой земле, если можно лежать на кровати, читая очередную книгу, которая так уютно и заманчиво пахнет старыми страницами и неизведанными историями. Слушать, как дождь бьет по крыше и оконному стеклу. Засыпать, прижимаясь щекой к подушке — и просыпаться снова, внезапно, как от резкого шума, спонтанно. Снова начинать читать. Прислушиваться к звукам с первого этажа, голосам, запахам. Джордан решил провести так весь день и не планировал отходить от плана. В соседней комнате торопливо стучал по клавишам Адам. В последние пару дней к нему вернулось вдохновение, и он практически не выходил из комнаты, разве только покурить на крыльце или сварить себе еще кофе. Джордан лежал, закрыв глаза, прислушивался к стуку клавиш и думал, что хотел бы провести так всю свою жизнь. Он почти задремал снова, когда звонок телефона резко вырвал его из блаженной тьмы. — Да? В последние дни ему звонил только Джим — спросить, как дела, похвалить за правильный образ жизни — и Джордан даже не открыл глаза, отвечая. — Хендо, — сказала Ребекка, — когда ты возвращаешься? Он сел на кровати резко, задохнувшись, как от удара. — Что? — Когда ты вернешься? Я приходила в квартиру, но тебя нет. Ты уехал? Надолго? Джордану хотелось сказать «я вернусь завтра». Хотелось «я так соскучился по тебе, боже». Хотелось «ты приходила, значит, ты скучала тоже? Скажи, что ты скучала. Пожалуйста, скажи это. Скажи. Скажи. Скажи». — Может быть, навсегда, — ответил он. И положил трубку. Потом подумал и выключил телефон совсем. Встал и убрал его во внутренний карман рюкзака. Немного подумал и поставил рюкзак в самом дальнем углу комнаты. Только после этого лег обратно на кровать. Джордан не мог бы сказать, как долго он лежал. Просто лежал, не открывая глаз. Его била мелкая дрожь, и ему казалось, что он все никак не может согреться. Какого черта она позвонила? Какого черта она вернулась? Все ведь шло так хорошо, он почти привык к мысли, что все закончилось, а теперь она звонит — и вновь выбивает его из колеи. Ломает все, что удалось построить за эти пару недель. Она приходит и все ломает. Она всегда все ломает. Джордан нащупал одеяло, завернулся в него, пряча под плотную ткань ладони и ступни. Зачем она все ломает?.. Ну зачем? Зачем? За что? *** — Ты лежишь тут весь день, — заметил Адам, закрывая за собой дверь в комнату, — не планируешь спуститься хотя бы на ужин? — Я не голоден, — глухо отозвался Джордан, не вылезая из-под одеяла. — Ты не ел весь день, — сказал Адам и сел на край кровати, — ведешь себя, как маленький. Не выходишь. — Так ведь дождь на улице. — Он закончился час назад, придурок. Адам помолчал, потом вздохнул и спросил уже мягче: — Что случилось? — Ничего не случилось. — Да уж я вижу. Подвинься. Подвинься, я тебе говорю. Джордан послушно сдвинулся к самой стене, и Адам лег рядом. Он вновь оказался так близко, как когда они вместе смотрели на звезды, и Джордану иррационально стало теплее от его присутствия. — На самом деле, — сказал Адам, — мне насрать, почему ты сюда приехал. Веришь? Насрать. У всех свои причины для побега. — Ты тоже бежишь? — тихо спросил Джордан. — Мы все бежим. Но ты не можешь бежать вечно. Прямо сейчас надо остановиться. Здесь. Сейчас. Ты слышишь меня, Хендерсон? Эй. Хендерсон. Остановись. Хендо. Пожалуйста. Джордан вздрогнул. Это прозвище — Хендо — сказанное мягким, влажным ртом Адама прозвучало интимно. — Я не бегу, — сказал он, — я тут. Здесь и сейчас. — Вот и умница, — сказал Адам. А потом поцеловал Джордана. Его губы были такими теплыми, такими успокаивающими, что Джордан ответил, потянулся к Адаму всем телом, проваливаясь в поцелуй, как в воду. — Вот и умница, — повторил Адам. Он погладил Джордана по щеке, коротко коснулся горячим ртом его лба, поднялся и ушел. Утром Джордану казалось, что ему все приснилось. *** — Как ты назовешь свою книгу? — Серьезно? Я еще не думал об этом. Пока это просто — Книга. С большой буквы. — Ух ты, с большой буквы. Ты еще скажи, что это дело всей твоей жизни. — Нет. Но когда ты что-то делаешь, это что-то становится делом твоей жизни. Хотя бы на несколько месяцев. Или несколько минут. — Да ты философ, я смотрю. — Нет, просто умный. А как бы ты ее назвал? — Я не пишу книги, ты же знаешь. — Нет, ну если бы. Если бы ты писал такую книгу. Как бы ты ее назвал? — Не знаю… Книга об овце? — Ты сейчас серьезно? — Абсолютно. Книга об овце. Овечья книга. — И просто — овца. — Нет, это должен быть псевдоним. — Иди в жопу. — А ты иди пиши свою овечью книгу. Мэ-э-э-э…. — Господи, да иди ты в жопу, в самом деле, Джордан! *** Они не говорили о том, что было — о поцелуе — но стали больше времени проводить вместе. Казалось, Адам взял над Джорданом шефство, как в школе. Вместе завтракали, вместе сидели у озера или гуляли по окрестностям. Один раз доехали до ближайшего города; ходили по улицам, пили дерьмовое шотландское пиво в баре, играли в ассоциации, от души ржали над идиотскими названиями узких улочек. Не говорили о поцелуе. Несколько раз обсуждали книгу Адама. Он все еще не давал почитать, ни абзаца не показывал, но готов был увлеченно рассказывать про идею и делиться своими мыслями. Они говорили про любовь — где она начинается и где заканчивается. Если есть любовь настоящая, то бывает ли фальшивая. Что есть искусство. Что есть доверие. Секс. Мечта. Алкогольное опьянение. Музыка. Любимая литература. Кто из битлов более великий. Исчезновение Ричи Эдвардса. В какой-то момент Джордан решился и показал Адаму пару своих песен — из тех, которые любил более всего и считал удачными. Что-то Адаму понравилось, что-то он посчитал слишком пафосным, а пару строчек так и вовсе обсмеял, и после этого Джордан не разговаривал с ним весь вечер. О поцелуе не говорили. Иногда просто сидели вдвоем у самой воды, курили, мерзли. В такие минуты они не разговаривали, но Джордан чувствовал Адама так ярко и явственно, как не бывало даже в минуты самых отчаянных дискуссий. Однажды говорили всю ночь, сидя в комнате Адама, на полу у кровати, и передавая друг другу бутылку с вином; спускаться вниз за бокалами не хотелось, и к тому же они боялись разбудить хозяев. Говорили шепотом, смеялись как можно тише, то и дело сталкивались лбами, коленями, локтями, когда поворачивались друг к другу, стремясь рассказать что-то новое, поделиться идеей, узнать мнение. Все еще не говорили о поцелуе. *** В среду Джордан проснулся с мыслью, что что-то не так. Он открыл глаза и несколько минут прислушивался к своим ощущениям. Что-то было ужасно непривычно. Он никак не мог понять — что. Потом понял: слова вернулись. Он вскочил с кровати, бросился к рюкзаку, выкапывая в его недрах блокнот для записей. Потом вернулся обратно, недовольно поеживаясь от холода, и устроился поудобнее. Строчки крутились в голове и не давали покоя, жужжали, как разъяренные мухи. «I’m alive again» написал Джордан и задумался на несколько секунд. Потом слова понеслись сами, снесли его, словно волна, и Джордан захлебывался ими, как холодной водой, писал, писал, потом вычеркивал строчки, морщился и писал заново. Попытался отбить пальцами ритм по деревянному корпусу кровати. Сразу не получилось, однако в своей голове Джордан слышал его так, будто песня уже была написана. Отвлекся он только ближе к обеду, да и то потому, что в комнату ввалился Адам, довольный и насквозь пропахший ветром с озера. — Я думал, ты спишь весь день, а ты тут, оказывается, делом занят. — Ага, — сказал Джордан, — иди сюда… Я написал песню. Новую песню, понимаешь? — Прямо сейчас? Круто! Покажешь? — Конечно, я же не ты… Иди сюда. Джордан подвинулся, и Адам лег рядом, забирая блокнот и вчитываясь в мелко написанные строчки. — Ну и почерк у тебя… Это что за слово? — Где, где? Дай скажу… Это «яркий». «Самый яркий свет, который я когда-либо видел». — А я тебе говорил: избавляйся от пафоса. Хотя ладно, неплохо. — Это не пафос, — тут же возмутился Джордан. — Серьезно? Не пафос? «Танцуй с дьяволом»? Это кто тут дьявол, позволь спросить? Ты? Ну у тебя и самомнение, Хендерсон… — Так, все, отдай блокнот, больше ничего тебе не покажу. — Не отдам, я еще не дочитал, подожди, да не мешай. Хендо, руки убери, ты мне мешаешь! — Отдай, говорю, не смей читать! Ты ничего не понимаешь в поэзии! — Да куда уж мне, сирому и убогому… Да подожди, ну, не мешай, Джордан, я кому сказал, фу! Адам ржал, пытаясь дочитать текст, уворачивался, чуть не упал с кровати, но Джордан успел удержать его, забрать блокнот — нет, а потом они оба начали смеяться. Это было так по-детски: пинаться на узкой кровати, то и дело сталкиваясь, едва не падая. Ощущать себя такими счастливыми. Юными. Вечными. — Не трогай меня, говорю тебе, ты мне мешаешь! — Сам не трогай, отдай блокнот! — Не отдам! — Отдай! — Не отдам! А потом они оказались так близко, так отчаянно, болезненно близко, и Джордан заглянул в темные смеющиеся глаза Адама, и не смог дышать. Поцеловал его — сам. Так торопливо, жадно, беспомощно, влетая в Адама зубами и носом, словно это был первый поцелуй в его жизни, словно не было десятков и сотен других, с другими людьми. Они лежали, позабыв про блокнот, целовали друг друга яростно и отчаянно, как подростки, хаотично гладили по щекам, волосам, спинам, бедрам, обнимали друг друга, не могли оторваться ни на секунду, отстранялись лишь для того, чтобы торопливо глотнуть воздуха и провалиться снова в это жаркое, жадное, всепоглощающее удовольствие. Джордан поцеловал Адама в шею, коротко лизнув солоноватую от пота кожу. Адам потянул с него пижамные штаны и улыбнулся коротко и криво, словно сомневаясь. Джордан зарылся ладонью в его волосы и прижался лбом к его лбу. Адам поцеловал его. Адам поцеловал его. Адам целовал его снова, и снова, и снова. И уже много позже, когда они лежали, пытаясь устроиться вдвоем на узкой кровати, обнаженные, усталые, вымотанные, счастливые в этой неизбывной усталости, Джордан понял то, что не успел понять раньше. Эту песню он писал не Ребекке. *** «12.30. Адам Лаллана «Рассуждения об овце». Автограф-сессия с 13.30 до 14.15» значилось на объявлении, приклеенном к стеклянной двери книжного магазина. Джордан хмыкнул, толкнул дверь и вошел. Мартовский Лондон оказался солнечным и приветливым, но все равно мерзли руки, и Джордан порадовался, что в магазине было тепло. Он привык беречь пальцы; в июне начинался очередной концертный тур, и Джордан не планировал срывать его из-за того, что не может взять в руки гитару. Песня Chemistry вынесла все британские чарты еще в январе. Джордан записал ее сразу, как вернулся в Ливерпуль. Ему нужно было сделать эту песню настоящей, вещественной, выкинуть ее из своей головы в пресыщенную поп-музыкой избалованную публику. В те месяцы ему было некогда думать о Шотландии. Вынужденный отпуск отсрочил множество мелких дел, и стоило Джордану вернуться, как ему пришлось тут же давать интервью, писать песни, ходить на радио, писать песни, встречаться с инвесторами, потому что Джим считал, что это важно, писать песни… Он остановился только тогда, когда альбом был полностью готов, записан, обложка выбрана, даты тура согласованы, и Джим сказал «все, можешь расслабиться». И Джордан расслабился. Дал себе несколько дней на отдых, выспался, пообщался с парой близких друзей. В феврале позвонил Энди. — Ты заебал меня в край, Хендерсон, — сказал он, не здороваясь даже, — я тебя сколько не видел? Больше полугода? А знаешь, почему? Потому что ты пидор, вот почему. Отрывай свою задницу от дивана и приезжай. И не надо мне говорить, что у тебя нет времени, Милнер уже спалил, что ты закончил очередную нетленку. — У него язык без костей, — проворчал Джордан, но больше для приличия. Он был не против выбраться на несколько дней из Ливерпуля, — да приеду, приеду, отвали только. — Ну не прямо сейчас, — уточнил Энди, — у Вирджила сейчас какой-то адски сложный проект, я так и не понял, что они там строят — то ли концертный зал, то ли какую-то такую хрень… В общем, не раньше марта, он пока в запарке и рычит даже на меня, когда я подхожу. Но в марте — приезжай. Ты же знаешь, наш диван в твоем распоряжении. — Из него уже пружины торчат. — Что много говорит о нашем гостеприимстве, правда? Приезжай, я давно с тобой не пил. И Джордан приехал. Пару дней они действительно в основном пили и делились новостями, а потом Энди тащил Вирджила на какой-то очередной семейный ужин — они были вместе больше десяти лет, со школы, но мамочкины пироги по воскресеньям оставались чем-то святым — и Джордан оказался предоставлен сам себе. Он неспешно прошелся по улицам, выпил кофе в Старбаксе, а потом свернул в переулок — и уткнулся носом прямо в объявление на двери книжного магазина. И, конечно, зашел. Нельзя сказать, что Джордан не думал об Адаме. Конечно, думал. У них не было ничего, кроме тех тридцати минут близости, они не обменялись телефонами, разъезжаясь по домам, Джордан так и не спросил, какая у Адама фамилия, и Адам не попытался найти его, хотя знал о Джордане куда больше. Первые пару недель Джордан ждал, что Адам объявится, напишет, скажет, что соскучился, или что песня — говно, но Адам не написал. Потом Джордан перестал ждать. А теперь он стоял у самой двери, прислонившись к стене, и смотрел, как в глубине зала Адам расписывался на новеньких экземплярах своей ужасно умной книги, улыбался, пожимал руки, сдержанно благодарил за поздравления. В какой-то момент Адам поднял голову, и они столкнулись взглядами, неожиданно и сильно. Адам удивленно поднял брови. Джордан неопределенно пожал плечами, улыбнулся и отсалютовал — молодец, мол, такую книжку написал, гигант. Адам извинился перед кем-то, поднялся со своего места и снова кинул взгляд на Джордана, будто боялся, что тот сейчас исчезнет. А Джордан не исчезал. Он просто стоял и смотрел, как Адам идет к нему через заполненный людьми зал. И хотел, чтобы Адам всегда шел к нему.