Dancing With Our Hands Tied

I, I loved you in spite of Deep fears that the world would divide us

Врут те, кто говорят, что время лечит. Время учит смиряться с неизбежной болью в груди, как с инвалидной коляской. С определенного момента ты привыкаешь дышать, мерно отсчитывая ритм в своей голове — вдох, выдох, вдох, выдох, вдох… Время вырезает из тебя воспоминания, словно режет бумагу канцелярским ножом — тут уберем немного объятий, здесь аккуратно подрежем первую пьянку после выстраданной победы: оставим пьяный жар, помутневшее сознание и яростные поцелуи в полумраке туалета, в тупом неоновом свете барных ламп, но уберем — сладкое, тянущее чувство нарастающего возбуждения, горький привкус влюбленности, накатывающей, как морская волна; необходимой, как стакан холодной воды с сильного похмелья. Время безжалостно удаляет все ощущения: запах его волос после душа, мерное дыхание в темноте, в три часа ночи; высокий смех, который сначала бьет по ушам, а потом, когда привыкнешь, отдается в теле щекоткой. Время вычищает, как опытный хирург, все очаги поражения, вплоть до восторженного, сильного, неизбывного чувства к человеку, от которого перехватывает горло так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни сдохнуть. Но время не лечит. И в следующий раз, и в каждый последующий раз это болезненное чувство вырастает в тебе, как опухоль мозга. Из крошечной точки, размером с маковое зернышко, оно растет и растет, становится с виноградину, вырастает до размеров теннисного мяча, потом — футбольного, потом — сжирает тебя живьем. Роберт свыкается с этим чувством, как свыкаются люди с неизлечимыми заболеваниями или зависимостью от чего-то неприятного, но не смертельного — от курения, чипсов или фильмов с Леонардо Ди Каприо. Он живет с ним каждый день. Встает с кровати по утрам — чувство просыпается вместе с ним. Едет на тренировку — чувство сворачивается калачиком на переднем сиденье, как домашний котенок. Раз за разом отрабатывает пенальти — чувство шумно дышит на ухо, устроившись у него за спиной. Он не может дать этому чувству названия, потому что не знает, как его правильно называть. Когда-то давно — три года, четыре вечности назад — он назвал бы это любовью, но Роберт Левандовски — давно уже не не наивный мальчик, чтобы вешать привычные ярлыки на каждое испытываемое им ощущение. Он любит Аню и маленькую, еще не родившуюся, дочь, он любит свою семью — по крайней мере, честно приезжает домой несколько раз в год, чтобы увидеться с мамой. Он любит отца; или, что куда точнее, любит воспоминания о нем, колючую шерсть его зимнего свитера, к которой было так уютно прижиматься щекой в детстве. Он любит футбол и любит пьяный восторг от забитого гола, который наполняет его изнутри. Чувство же, живущее за левым его плечом, невозможно сравнить ни с чем другим. Оно вновь просыпается, когда Роберт приезжает в Дортмунд. Зевает, царапается под кожей, настойчиво привлекает к себе внимание. «Вот здесь, — напоминает чувство, — вы шлялись вдвоем после очередной победы, ты взял его за руку, и он не отстранился». Сгинь, думает Роберт, просто перестань, замолчи, господи боже мой, почему ты не можешь просто исчезнуть или заткнуться. «А вот тут, — продолжает чувство, — вы вдвоем играли в футбол, и был вечер, и было почти темно, мяч то и дело ускользал из поля зрения, а вы смеялись, как школьники, и ты был счастливым, как в детстве». Ненавижу тебя, думает Роберт, почему ты никогда не затыкаешься, чертово ты чудовище. «Вы были счастливыми вместе» говорит чувство. «Вы были» говорит чувство. «Вы были, а ты все похерил». Роберт молчит. В Германии уже середина ноября, и от мерзкого промозглого ветра приходится прятаться в лонгсливах под форменными футболками. Роберт все равно ежится, когда выходит на газон Сигнал Идуна Парк — не столько от ветра, к которому он за столько лет привык, как к неизбежному злу, сколько от воспоминаний. Здесь их слишком много, и каждый раз Роберт сначала чувствует себя дома. А потом понимает, что больше — нет. Чувство затихает на девяносто минут матча, или Роберт просто не слышит его, пока сосредоточен на игре. Что-то в нем неуловимо меняется каждый раз, когда он выходит на поле; будто стальной стержень внутри вдруг становится ощутим физически, а тело становится звенящим, легким, точным в каждом своем движении. Роберту кажется, что как-то так должны чувствовать себя люди после приема наркотиков. Матч заканчивается — и стальной стержень моментально исчезает, оставляя место наваливающейся, как пыльное одеяло, усталости. Роберту хочется только спать и домой, но чувство продолжает царапаться, болезненно кусает в районе затылка, напоминает о своем существовании. «Ты же хочешь его увидеть» говорит чувство «сколько можно от него бегать, и сколько ты позволишь ему бегать от тебя». Роберт хотел бы с этим поспорить. Он держит себя в руках, дисциплинированно возвращается в отель вместе с командой, дежурно улыбается, хлопает кого-то по плечу, обсуждает матч с Томасом, автоматически отвечает на язвительные подколы Хуммельса. Кажется, что он тут, со всеми, как всегда — уверенный, неизменный. На самом деле — где-то очень далеко. Гораздо ближе, чем кажется. Пятнадцать минут пешком, семь кварталов по вечернему Дортмунду. Роберт рассеянно пропускает момент, когда к нему подсаживается Хаби, и только тут понимает, что Алонсо весь вечер смотрит на него пристально и печально, как будто читает его, не как книгу даже — как утреннюю газету, которую проскальзываешь взглядом наискосок, успевая выцепить и понять все самое важное и нужное, откинув шелуху местных новостей. — Глупости делаешь, — вполголоса замечает Хаби и присасывается к полупустой банке с пивом. — Ты сейчас о чем? — Роберт поднимает брови и немного отодвигается, будто количество сантиметров между ними может изменить ситуацию и избавить его от неприятного (а он уверен в этом на сто процентов) разговора. — Сам знаешь, — флегматично отзывается Хаби, а потом смотрит на Роберта так яростно, будто хочет его ударить, — встань и иди. Сейчас. К нему. Ты что думаешь, я не вижу? Так если все остальные слепые, то я — нет. — Я не хочу, — слабо говорит Роберт, и ему кажется, что он говорит это не Хабьеру, а самому себе. Оправдывается за это томительное ожидание, нервную прокрастинацию. Он просто не хочет. Не хочет — и не должен. Не хочет — и никуда не пойдет. «Почему я? — крутится в голове обиженно и по-детски, — почему всегда я? Почему не может он?» — Все ты хочешь, — возражает Хаби безапелляционно, — встань и иди, придурок. Просто… — он на мгновение запинается, — просто не делай ошибок, а? Поверь мне: ты об этом пожалеешь. Уже завтра, когда вернешься. Я знаю. На языке вертится вопрос — откуда, но Роберт торопливо сглатывает его, как горькое лекарство. Он ничего не хочет знать о том, что было у Хаби в прошлом. Он хочет знать, что будет у него самого — в будущем. Кажется, Алонсо улыбается ему в спину, когда Роберт вскакивает с дивана, сдергивает кожаную куртку с вешалки. Шарф он наматывает сверху уже на улице — промозглый ветер забирается ледяными пальцами под ворот толстовки. Чувство довольно урчит и становится громче, сильнее, ярче и явственнее с каждой минутой, каждым пройденным кварталом. «Что я ему скажу» думает Роберт «господи, что я ему скажу, мне же нечего ему сказать». Привет? Давно не виделись? Как дела? Как ты себя чувствуешь? Вы сегодня выиграли, ты рад? Что ты делаешь на следующих выходных? Можно я приеду? У тебя есть кто-нибудь? … Ты все еще — меня? Я тебя — да. В голове у Роберта крутится так много слов, так много фраз, которые можно из них построить, но когда он влетает на третий этаж, чуть не поскальзываясь на поворотах лестничных пролетов, когда нажимает на дверной звонок, когда останавливается, пытаясь отдышаться — слова исчезают, оставляя голову пустой и тяжелой, словно чугунной. Он стоит перед дверью и ждет, и какая-то его часть смирно ждет, пока дверь откроется, а какая-то — надеется, что дверь не откроется никогда. И когда дверь на самом деле открывается, Роберту кажется, что он не может даже вдохнуть. Чувство у него за спиной радостно вгрызается в шею — болезненно и правильно. И не планирует никуда уходить. Ни сегодня. Ни завтра. Никогда. Марко стоит в дверном проеме, сонный, растрепанный, растерянный. Стоит чуть неловко, будто каждую секунду боится упасть, и Роберт понимает, что ему все еще трудно опираться на больную ногу. — Привет? — тихо говорит Марко, делает шаг назад, будто приглашая войти. Он смотрит на Роберта настороженно, внимательно, ни на мгновение не отрывая взгляда. Смотрит и молчит. Молчит и смотрит. — Можно?.. — наконец спрашивает Роберт, попутно удивляясь тому, как хрипло и неровно звучит сейчас его голос. — Ну давай, — неуверенно соглашается Марко. — Ты как? — Да нормально. — Нога — нормально? — Да вроде… Роберту кажется, что их общение — как танец в темноте, с завязанными за спиной руками. Неловкое, неуклюжее, так страшно потерять равновесие и упасть, так хочется оказаться ближе, поймать темп, двигаться в одном ритме, дышать в одном ритме, жить в одном ритме. Но раз за разом — ничего не выходит, они то и дело падают, теряют друг друга в полумраке, ищут наощупь, злятся, расстраиваются, начинают это бесконечное движение снова и снова, раз за разом, чтобы снова упасть и снова подняться. Роберт не знает, имеет ли это смысл. Но он точно знает, что когда Марко оказывается рядом, когда Роберт жадно вдыхает запах его тела, когда-то и дело спотыкается взглядом о каждую родинку, каждую веснушку, темную вязь татуировки, медное золото волос на висках и затылке — все возвращается. Все воспоминания, ощущения и детали, так старательно вырезанные временем, встают на свои места, как недостающие кусочки пазла, и Роберт захлебывается ими, как соленой морской водой. — Я люблю тебя, — говорит он растерянно, и это фраза звучит так дивно просто, что даже страшно. Говорит — а потом делает шаг вперед, и еще, кладет ладони на теплые плечи Марко, впечатывается губами в его губы — и не отпускает. Он ждет, что Марко будет сопротивляться, злиться, говорить что-то обидное и жестокое, словно бить наотмашь. Но тот цепляется пальцами за его толстовку и отвечает так яростно, так болезненно сладко, будто ждал этого всю жизнь, и вот — наконец дождался. — Шарф сними, — с ласковой насмешкой говорит, когда они отрываются друг от друга, потому что в груди уже больно от невозможности вдохнуть, — и вообще… Сними. Роберт слушается. Наверное, это тоже танец. Они двигаются в каком-то одном, неуловимом и точном ритме. Роберт следит за этим внимательно, в голове то и дело отсчитывая такты. Как Марко переступает с ноги на ногу и еле заметно морщится. Как тянет с себя футболку, захватывая ее за ворот. Как дышит тяжело и горячо, как дергает веснушчатым плечом. Как они доходят до комнаты, успевая по дороге пересчитать все стены и два раза впечататься в косяк. Марко то и дело глупо хихикает, влетая носом под ключицы Роберта. Как Марко вздрагивает, рвано выдыхая, когда Роберт касается горячим ртом его живота. Как зарывается пальцами в его волосы, коротко дергает и тут же отпускает. Как коротко всхлипывает, широко распахивая глаза, когда Роберт входит в него, с трудом сдерживаясь, чтобы сразу не двигаться жестче и быстрее. Как кусает за плечо, как подается всем телом, вжимаясь в Роберта так, будто сейчас отберут, как вылизывает его шею исступленно и жадно, то и дело заглядывает ему в глаза расфокусированным от удовольствия взглядом. «Это зависимость» думает Роберт, когда кончает, жмурясь до цветных пятен перед глазами; когда несколькими быстрыми, привычными движениями доводит Марко, и тот жалобно хнычет, пачкая спермой живот. «Это зависимость, это наркотик, это плохо, это нельзя» думает он, когда лежит с закрытыми глазами и не может пошевелиться, а Марко ерзает, то и дело задевает его локтями и коленями, устраивается поудобнее. «Это любовь» думает он перед тем, как заснуть. Марко умиротворенно, согласно сопит ему на ухо во сне. Чувство за спиной Роберта удовлетворенно урчит и перегрызает ему горло.