a deal

— А в начале всё казалось таким волшебным. Чонин игрался с бликами света, танцующими на его руке под дудочку солнца, незашторенного облаками. Несмотря на мутно-светлую кожу, Чан походил на любимца яркой звезды Солнечной системы. Впитывающий и горящий, был достаточно тёплым, чтобы греть, но не обжигать. Сегодняшний день, дышащий счастьем, не вписывался для таких разговоров. — Часто думаешь об этом? — намеренно уклончиво, без прямого контекста. Чонин не мог винить Чана, подобрать слов не получилось бы у них обоих, даже с таким багажом прослушивания песен у Чонина и немалой подкованностью языками фильмов Чана. — Только каждый раз, когда что-то напоминает о тебе или о нас, — признаться в «то есть всегда» звучит плохо даже для Чонина. И лишь после сказанного вслух он понимает, что для него в прошлом существует только Чан или только они, о себе — он думает не то чтобы в последнюю очередь, он просто не уверен есть ли там для него место. * Это было почти как в фильме, ответит Чонин, если вы спросите его об этом и если вы с ним знакомые-через-рукопожатия. Встреча-клише через общих друзей, узкий круг людей, который был слишком маленьким, чтобы не познакомиться лично, но недостаточно для приватного смол-толка. Чёлка Чана сочеталась с кривыми стенами квартиры, бледные жилистые руки её постоянно подправляли, пока они проходили стадию приятно-познакомиться-я-Чан-взаимно-и-я-Чонин—стой, так ты знаком с Минхо, он вообще-то мой друг. Чан был любимцем не только солнца — он нравился всем. Сотни терабайт внимания, тысячи синхронизированных прикосновений-касаний-похлопываний, бессчетное количество адресованных улыбок и столько же впитанных слов. Катастрофическая противоположность Чонину. Чонин — непроизносимая согласная в слове, брошенная копейка в фонтан удачи, пыль с верхних полок шкафов, неприметный и тихий, он здесь и его нет одновременно, кот Шрёдингера для затхлой квартиры Феликса. В тот момент такой контрастный персонаж для него был в новинку, а потому желанный. Прямо как из той заезжанной речи про «противоположности притягиваются, чтобы дополнить друг друга». Чонин учился в школе на отлично, но вне учебной скамьи был наивен, молод и туп. Жуткий гам стих, сжатое пространство освободилось под громкие прощания парней. Чёрная маска на лице и надетая шапка не скрывали только живые припухшие глаза и блондинистую пышную чёлку Чана, пока они с Чонином шагали по мокрому снегу в одном направлении. Только для того, чтобы расстаться и развернуться в противоположные стороны по домам. У Чонина горело в голове неоновым грубым шрифтом «это судьба» под аккомпанемент смазливой песни в наушниках, ведь несмотря на их разные пути, они умудрились пересечься. * Чонин смеётся. Чан на это как-то дёргано шевелит ногой и откупоривает кутикулу с ногтя. — Минхо считал, что это протянется не дольше одного сезона. — Слова Минхо не засчитываются в силу отсутствия в них объективности, адекватности и прозрачности. Он ведь влюблён в тебя. — Что ты несёшь? — почти недоверчиво и со страхом, словно ребёнок с подбитыми коленями слышит приговор о домашнем аресте на все выходные. — Чан, не дури, это очевидно, — Чонин вздыхает тихо, но задушенно, — я ведь был на его месте. Рыбак рыбака, как говорится. Никто из них не произносит, что «был» бьёт одинаково пощёчиной обоих и оседает неуютным хрипом в лёгких. * Приехать в Пусан вместо Сеула — дикость для Чонина, добровольно согласиться на курс по обмену и кропотливо собирать вещи, чтобы уступить жизнь в Австралии на длительную поездку в Пусан, равнялся чистейшему ужасу. Чан был не из его вселенной, с заблюренным прошлым, с эффектом киношной анонимности и покрытый розовым слоем построенного образа. Влюбиться в Чана логичным было не потому, что он нравился всем и впитывал всё как губка. Чан представлялся кумиром, айдолом или позолоченной знаменитостью, только он был круче, ведь он рядом и осязаемый. Здоровался на тусовках, спрашивал о школьных делах, спрашивал о любимых фильмах, рассказывал о любимых фильмах, разрешал прикасаться, прикасался с немым вопросом, прикасался просто так, красиво улыбался на неловкие шутки, игнорировал сотни тысяч звуковых волн в комнате, флиртовал почти неосязаемо, флиртовал открыто, флиртовал, предложил посмотреть как-нибудь вместе фильм, ведь он только-только выйдет на экраны, я его столько ждал— и «можно я тебя провожу?». На следующий день вишнёвого оттенка волосы осуждающе вились напротив зеркала. Чонин почти верил, что это его осознанный выбор. И его неожиданный интерес к графичности фильмов, их композиции и построению, заумным определениям и интеллектуальным сюжетам разгорелся из чистой случайности. Солёные чипсы со сметаной, жирный и одновременно сухой бутерброд с картошкой фри в упаковочном на вынос пакете исключительно из-за животного голода. Ради себя, для себя, про себя. Чан в восторге. Сначала от цвета волос, после — от обсуждения «Это всего лишь конец света» Долана с его крупными планами, символичным молчанием и кадром, диалогами с подводными камнями и напряженной сбитой концовкой. Гордость распирает и расширяет грудь, сыпется и колется приятными укусами в брюшной области и ухает куда-то вниз. Желание понравиться превышает примерно на пятнадцать пунктов чувство собственного достоинства и любовь к йогурту без мякоти фруктов. Сложно переживать об отсутствии чего-либо, если его не было априори в заводских настройках. * — Всё это было ошибкой уже после того, как я узнал, что ты пересматривал «Виноваты звёзды» семь раз. — Ох, извиняюсь за порчу твоего острого самоощущения, Мистер я-претенциозный-уёбок-и-не-такой-как-все, — в планах Чонин должен был звучать ядовито, сил хватило лишь на тоскливую слабую улыбку, не тронувшую глаза. Больше похоже на скулёж собаки, которую несправедливо пнули. Чонин сам не до конца понимает, как они умудрились столько продержаться. Всё складывалось быстро, стремительно и подозрительно хорошо для занудного школьника и студента без пяти минут иностранца. Чонин — сплошной пузырь лёгкого незамысловатого кино с незаурядным сюжетом, попсовые песни из главного чарта, плавная беллетристика в библиотеке с счастливым концом, наивность в светлом мальчишеском взгляде и отутюженная школьная накрахмаленная рубашка. Упрямость и напористость. Лёгкость и простота. Вера в любовь, крепче которой только вера в хэппи энды. Чан соткан из глубинных мизансцен в кадрах фильмов, из инди-музыки в наушних неизвестных начинающих банд, из книг в мягком переплёте с деструктивной лексикой, из скуренных сигарет в нервные периоды существования и бесконечного ожидания конца очередной зимы-весны-лета-осени. Тяжесть во взгляде и походке. Сломленность и фальшивые улыбки. И надежда в радужках глаз, которая умирает последней. Чан верил, что Чонин сгладит все его углы и придаст смысл его пробуждениям. Чонин в свою очередь был убеждён, что Чан достанет звезду с неба, упакует в подарочную коробку и его кожа всегда будет источать яркий свет. Они так ошибались, как же они ошибались. * Статус чему-то между они придали в той же самой кофейне. Чан, этот пафосный придурок, назвал бы такой момент кульминацией в фильме, где эта сцена становится символом нового начала, но где в первой — общее «мы», значимое для них вместе; во второй — то же самое начало, только раздробленное и окрашенное для каждого в другой палитре. Из динамиков ноутбука в кофейне лилась музыка, вливаясь важным тогда потоком слов с «We found love», и Чонин догадался, что это знак. Красивый жест, учащенное сердцебиение и едва сдерживаемые улыбки. Романтичное в стократном размере «будешь ли ты моим парнем?» и последующее полузадушенное и счастливое «да». Все знаки указывали, что это лучшее решение в жизни Чонина. Всё началось с мелодичных строчек в треках, которые он слушал, что твердили о любви и о том самом. С громких фраз главных героев о бесконечной и посмертной клятве до гроба. С парочек в заведениях, на улице, в школе и парках. В шёпоте ребят в столовой, в разговорах одноклассников на переменах и щемящем чувстве при взгляде на обнимающихся родителей. Предсказуемое заблуждение. * — Схожу заказать себе кофе. Что-нибудь будешь, хён? — То же самое, что и ты. Американо со льдом. — Я не люблю американо, — Чонин встаёт, но не двигается с места, стоя вполоборота к Чану, — никогда не любил. — Иногда я задумываюсь, ты был влюблён в меня или хотел стать мною. Чонин сам не уверен в этом. Он вынимает деньги из кармана и направляется к стойке. — Можно капучино на растительном молоке и американо с двумя кусочками льда? Да, посчитайте всё вместе. * Любовь лишь продукт медийности, новый конструкт для прибыли. Очередной товар на рынке, проходящий все его этапы. Добыча сырья и закуп материалов, расчитывание себестоимости и затрат, жертвенность волосами, любимыми закусками и глупыми фильмами. Производство товара и его последующая реализация для потребительского стола, время на двоих, сорванные планы с друзьями, игнорирование сообщений от Сынмина и замечания родителей о «ты так редко бываешь дома». Наконец сама купля-продажа, переоценка издержек и чистой прибыли, серьёзные мысли в шутливой манере, ссоры, увеличивающиеся в геометрической прогрессии, постепенное fade-in с повышающейся громкостью голоса и тихий плач, принадлежащий им обоим. Краска с волос Чонина слезла уже спустя два месяца, оставив привычный тёмно-русый у корней. Родной цвет казался чужим даже спустя полгода, как и взгляд напротив в зеркале. Калечащий свет от лампочки в ванной заставлял выглядеть его более прозрачным, походящим на несколько раз отпечатанную копию самого себя, и жёг затылок. Он пытался проблеваться после картошки фри, потому что надеялся избавиться от рвотного ощущения внутри. От фастфуда или от жизни. Проблеваться не вышло, зато он смог рассмотреть усталые глаза. После просмотров фильмов, в которых он ни черта не мыслил, его глаза стекленели, и Чонину даже казалось, что радужка глаза сырела, бледнела и постепенно покрывалась белой корочкой. Тошнота второй волной покрыла желудок, Чонин перестал игнорировать это чувство. * — Я растворился в тебе и почти потерял себя, знаешь? Продолжись это дольше, я бы перестал различать начало тебя и конец меня. — А я перестал различать любовь и привязанность. Они обе в конечном итоге сковывали тебя в прочных цепях, — нервное движение руки Чана походило на взмах крыла птицы, и Чонину защемило в груди от его красоты и такой же недоступности, как и в первый день их знакомства. Только теперь он знал, что расстояние между ними его вполне устраивает. — Какие же мы глупые. * Недосказанность и резкие слова смешивались в удивительном миксе в их отношениях, разгоняясь словно снежный ком, что вот-вот должен был снести их с ног. Спустя восемь месяцев Чан бегло разговаривал на корейском и, наверное, знал побольше Чонина, но Чонин стал понимать его меньше, чем в их первую встречу. Они будто находились на разных уровнях земной поверхности, общались на абсолютно непересекаемых частотах и посылали ошибочные сигналы друг другу. Чан стал чаще пропадать в университетской компании, почти перестал отвечать на его сообщения и каждый раз на его «люблю тебя» обходился приглушённой виной. Чонин недавно только понял, что Чан уже тогда догадывался в какие тартары скатываются их отношения, что их не спасёшь, ведь для спасения утопающих нужен кто-то на суше со спасательным кругом. Они барахтались вместе, толкаясь и погружая попеременно друг друга под воду, так и не сумев выкарабкаться. Не утонуть у них получилось только по одиночке. Всё было также, насколько это было привычно последние полгода, за исключением того, что Чан меньше смотрел в глаза и молчал больше обычного. Бумажкой в его руках оказался безвозвратный билет в австралию, в глазах запряталось сожаление, а в молчании хранились извинения. Чонин ощущал облегчение и тоску одновременно, примешанные со стыдом за отчетливое чувство свободы, что было заперто в груди. Чан всегда знал больше, чем Чонин (и лучше). Это злило и заставляло расплавляться чему-то внутри. Чонин обещал провести его в аэропорт. * — Ты уверен насчёт Минхо? — Чонину почти смешно, но он стойко сохраняет лицо. — Хён, я смотрел всегда на тебя также, думаю, до сих пор такой же преданной собакой выгляжу. Чан улыбается почти счастливо. — Ты слушал новый камбэк бтс? — Ты сейчас серьёзно? — Так вот, у Чимина там такая сольная песня с мелодией приятного лёгкого бриза, но текст... Let me know your type, you can choose me and use me. Я последний раз настолько сильно релейтил только Сквидварду, когда мне было тринадцать. — Я послушаю её ради тебя, — Чан смеётся и добавляет как-то скованно, — ты ведь знаешь, что я никогда не пытался принизить твои вкусы и в особенности тебя самого? Я правда любил тебя. — Конечно, хён, — глаза жжёт от надоедливых лучей солнца или такого же разбитого Чана напротив, — ты всегда знал больше меня, но именно это я наверняка знал лучше. Кульминация сцены. Операторская камера погружает кадр в оттенок меланхолии и нового начала, которое будет разным для них обоих. Не самый счастливый конец, но определенно заслуженный.