Запах поздней весны

I could make you happy Make your dreams come true Nothing that I wouldn't do Go to the ends Of the Earth for you To make you feel my love

Блеск салюта, а под веками свои личные радужные блики. Ещё немного и отчаяние его убьет. Ещё немного и натянутая улыбка разорвет его на части. Ещё секунда и он упадет прямо здесь и даже отвратительные, мерзкие слезы не коснутся его щек. Он просто сдастся, падёт телом к земле и больше никогда не встанет. Боль кружит голову, но он не понимает какой боли больше: той что в старой ране или той, что что живёт в нем с того момента как она ушла. Как ее забрали, как она ускользнула от него словно сухой лист из-под подошвы, когда срывается сильный ветер. Уже нет листьев. Все покрылось снегом. И внутри кажется тоже поселился лёд, если бы только не отчаянная почему-то несдыхающая надежда. Откуда ее столько у него? Больше не за что держаться. Жизнь катится в пропасть. А надежда живёт. Он чувствует себя скользким обрывом, по которому неожиданно соскользнула чья-то пятка, и вместе с чьим-то падением из него вырывались куски камней и грязи, катились вниз, накрывая с головой, стремительно, быстро и безвозвратно. Он был одновременно и обрывом, и бесформенным трупом погребленным под грудой камней и грязи. Черт. Старый друг восторгается чему-то рядом, он вернулся к салюту и болезненная улыбка превращается в умирающий смех. Не забывай про маску. Не показывай. Это низко. Отец бы никогда за это не похвалил. Кажется он сейчас сидит в его голове и кривит свои скрытые усами губы, мечтает о том чтобы плюнуть единственному сыну в лицо. Он был уверен что Катя была в Киеве. Он был уверен, ведь казалось что на каждом углу здесь слышал запах поздней весны. Запах который навсегда связан с ней. Конец весны, голубые глаза и ветер в ее кудрях. Он никогда не видел как ее волосы развивались на ветру. Никогда не видел ее счастливых глаз. Никогда не видел ее тонких пальцев, прикасающихся к нему с нежностью. Но он знал, что это должно быть совершенно, невероятно, буквально удущающе прекрасно. Каждый шаг отдается бессмысленной болью. Зачем он ее терпит? И только сознание снисходительно напоминает: «Это все твоя никчемная надежда». Резные, широкие двери открываются, ушей касаются омерзительные звуки музыки. Музыка, фортепиано, книги, чёртовы букеты из цветов и акварельные рисунки. Снова она в голове. Но эта музыка не приносит трепета и замирания сердца. Не ее пальцы перебирают чёрно-белые клавиши. Он не может поднять взгляд выше начищенных ботинок швейцаров у все также распахнутых дверей. Кадошников оказывается уже давно прошел, недоуменно оборачиваясь на застывшего в проходе друга. Переминается с ноги на ногу, посылает извиняющуюся улыбку двум застывшим мужчинам у дверей и коротко зовёт его. — Брат Червинский? Очнись. Просто зайди и забудь на время. Забудь все что будет перед постыдной дорогой обратно. Где взять силы? Сил не осталось. — Прошу прощения. — Извинения неизвестно перед кем, может быть и перед самим собой, а может быть и перед ее образом и этим бесконечно светлым, печальным взглядом. Шаг и звучавшая музыка со второго этажа теперь не кажется такой далёкой. Двери закрываются и к щекам приплывает кровь от резкого тепла. Почему мысли о ней пришли именно сейчас? Почему именно сейчас она стала так удивительно необходима? «Необходима» — с каких это пор? И ответ короткий. С самого начала. Он все ещё не понимал как это произошло. Но точно знал, что это проклятая, чертова необходимость. Вспомни кто ты есть. Вспомни про свою кровь, вспомни про взгляд отца полный омерзения, от которого все ещё сводит поджилки и хочется согнуться пополам и отчаянно пытаться выплюнуть из себя это омерзение, это разочарование. Он надеялся что это поможет. Поможет вспомнить себя и забыть ее. Прямая спина, трость равномерно стучит по ступеням лестницы. Подбородок приподнят, в глазах почти правдоподобная уверенность. И даже боль кажется отходит на второй план. Покажи всем, что ты все ещё человек, все ещё мужчина, все ещё чёртов офицер, гордый сын и честный дворянин. Мысли смешат, выступая на лице кривой усмешкой. Он на самом дне. Господи, как же низко. Старый друг ждёт у двери, возбуждённо перекатываясь с пятки на носок, одна ладонь спрятана на груди под лацканом парадного новейшего фрака. Улыбка обращённая к нему, немой вопрос в глазах: «Готов?» В ответ сдержанно кивает, вглядываясь в белые зубы Кадошникова. Как бы тоже так улыбнуться? И вновь открытие ещё одних дверей. Какофония звуком и цветных пятен, запаха шампанского и ещё большей духоты чем в фойе обрушивается на него, на его слух, зрение, обоняние и кажется даже осязание. Навязчивая атмосфера притворства, сплетен и душных взглядов тянет к нему свои грязные когти и он понимает что совсем отвык от этого. Что общество видений, одиночества и вредных, убийственных привычек совсем вытеснили былые времена его молодости. Казалось он за считаные секунду постарел на многие года. Он практически ощутил, как седина покрывает кудрявые волосы, как на спине проявляется старческий горб, как кожа сморщивается и дрожь пробивает все мышцы его тела. Как глупо! Он тут же отмахнулся от этой мысли, отчего между густыми бровями залягла практически болезненная складка. Отвлечься. Срочно отвлечься. Вальс. Сейчас тут танцуют вальс. А где он вообще? На мгновение он забывает как попал сюда и зачем. Что он делает здесь? Почему стоит словно секунду назад был в своей спальне и в последний раз думал о ней перед сном, но вдруг волшебным образом перенёсся сюда, совершенно ничего не понимая. Пары кружаться под игру рояля. Красное, белое, синее, рвотно желтое, голубое. Пятна платьев и побрякушек сливаются в одну несуразную картинку. Чей-то смех, чьи-то надутые обиженные губы, чье-то намекающее прикосновение. Тошнит. Хочется развернуться. Но снова, красное, белое, синее, жёлтое, розовое и небесное. Небесное. Небесное. Он видит платье сзади. Нет. Он не видит платье. Он совсем не замечает его, это просто небесное пятно в самом центре. Сначала замечает тонкую длинную шею, совершенно гладкую, совершенно идеальную. Затем глаза опускаются на плечи. Они открыты для взгляда, обнаженные, голые. Худые, с выделяющимися очертаниями, немного угловатые, словно птица распахнула свои крылья для полета. Это что-то небесное. Осанка. Спина. Слабо выступающие позвонки. Плечи бледные, на секунду ему показалось, что на них побывал невероятный груз судьбы, но они все ещё держатся хоть и немного опущены. А затем ровно перед тем как его трость с оглушающим, кажется только для него, грохотом упала на деревянный пол, пары синхронно перестроились в новое па и небеса обернулись к нему. Невозможно. " — Что Вы тут делаете? Кто Вы, милая барышня? Я задал вам очень простой вопрос. Кто Вы?» В голове исчезает шум, смех, музыка, голоса. Кажется он отчётливо слышит в ушах свой собственный голос. Такой далёкий, словно не настоящий. Словно на самом деле этого никогда не было. Словно не он говорил их тогда. Эти глупые слова. В лёгкие проникает запах конца весны. Все ещё свежий, живой, но такой теплый. Так пахнет дом, если он у него когда-нибудь был. Так пахнет свобода, вокруг которой все бесконечно крутится в последнее время. Так пахнет счастье, музыка, фортепиано, книги, чёртовы букеты цветов и акварельные рисунки. Так пахнет Катя. Всё. Он почти уверен что это на самом деле она. И теперь надежда в сердце заразительно ликует, кричит на всю глотку «я же говорила» и смеётся. Смеётся как сумасшедшая и ему хочется почему-то к ней присоединится. Всепоглощающая, восторженная радость пронзает его сердце золотой стрелой. И это кажется почти неправильным. Как же хочется верить, что это не чёртов сон, что это не очередная фантазия, что сейчас ее глаза — все такие же голубые, как он помнил! — не обернуться черной дымкой, и не будут проклинать его тихим «бойся». Он понимал что это совершенно невозможно, но в этот момент он был уверен, что они одни во всем поместье Киевского губернатора. Никого больше, ни одной живой души, даже его живой души в нем не осталось. Она вылетела из его тела и свистящим вихрем понеслась прямо в сторону небесного существа. В сторону небесной Катерины. Она улыбнулась, так искренне как он даже не мечтал. Улыбка с блеском в глазах, улыбка которую он никогда не получал от нее в свою сторону. А тут просияла, освятила весь зал, осветила его гнилое сердце, что даже черти под ним недовольно зажмурилась прячась поглубже. И он почти на них наплевал. А затем па. Новое па. И вокруг снова все приобрело некие очертания, когда она вновь отвернулась от него. Рука. Белая перчатка, черный рукав фрака, аккуратный край рубашки с блеском запанки на нем. Рука на ее талии. В этот момент ему казалось что это рука была самым центром скопления всей грязи существующей в этом мире. А затем к руке прибавился высокий темный силуэт. Как черная туча, которая неизвестно что потеряла на его небесах. Возле нее, держал ее, вел в танце, наклоняясь и шепча что-то на ухо. Он не мог увидеть лица долговязой фигуры, или просто не хотел. И снова. Ее улыбка. Этому человеку без лица. Взгляд в глаза. Блеск. Новое па. Сердце вырвали из груди. Нет. Не вырвали. Маниакально вырезали, дали посмотреть на него в последний раз, пронзили для верности остриём кинжала, и как будто так и нужно кинули под туфли изящных дам и статных кавалеров. Они все танцевали вальс на его истекающем кровью куске мышцы, которое отвечает за жизнь. Носки туфель и каблуки сапог забавно толкали его в центр круга. Люди насмехались, кидая во владельца их забавы презрительные взгляды. И он медленно, но стремительно умирал. Умирал до того момента пока его сердце не отскочило от небесной голубизны ее платья, покорно оставаясь у ее ног. Прибыло. Наконец-то на месте. И ровно в этот момент она его увидела. Глаза в глаза. По-настоящему. Пересеклась взглядом и застыла. Без возможности отвести глаза. Вальс закончился. Сразу после небольшого перерыва пообещали мазурку. Перед глазами проскользают фигуры, ещё более размытые чем когда он увидел ее лицо за этот вечер впервые. Все расходятся по залу. А она стоит. Стоит на том самом месте. Кажется черная туча где-то развеялась. А даже если и нет, он не замечал ее ведь небо в этот момент было такое голубое. Между хозяином и его крепостной целый бальный зал богемного поместья Киевского губернатора. И он чувствует. Наконец-то чувствует, что слезы стекающие по щекам, впервые за долгое время приносят облегчение. В голове откуда-то появляется глупая радость, от того что она хотябы жива. Что глаза ее все так же полны страха перед ним, что руки все так же сомкнуты в немой замок ненависти на уровни талии. Что ее сердце бьётся, когда его собственное кажется остановилось навсегда. С чего он подумал, что она могла умереть? Нет, она бы никогда не умерла, пока он жив. Он был уверен в этом, но даже не потому, что защищал бы ее от всех бед до последнего вздоха, а потому что вселенная прекрасно знала — он будет более несчастный, когда она жива и не рядом. А вселенная явно его ненавидела. Интересно что сейчас происходит в ее голове? Он бы очень хотел узнать. Заглянуть в ее мысли и узнать куда она собирается бежать в этот раз. — Катя. Голос как будто потусторонний, такой глухой и хриплый, что даже ее нежное имя режет горло острой болью. Конечно, она не слышит его. В зале слишком шумно. Но она видит движение его губ. Его слабый вздох после этого. Его осунувщееся лицо. И щеки. Мокрые. Мокрые от слез. Нет. Нет. Нет. Он делает шаг. Подобие шага. Его здоровая нога зависает в воздухе кажется на миллион лет. — Нет. — Она шепчет. Вглядывается в это такое знакомое, но такое чужое лицо. Почти не узнает, но вспоминает. Память бьёт ее по губам, по больно сжатым запястьям, по шее, по ногам и груди, по виску, по подбородку, по выбившийся пряди волос. Память подкидывает ей все его прикосновение, которые хоть и не оставляли следов, но все ещё горели ледяной печатью. Каждый кусочек тела к которому он когда-то прикасался сейчас вопил и слёзно умолял ее бежать. Развернуться. Забыть про кратковременное счастье, про лёгкую передышку, про умирающую надежду на то что можно спастись. Но она стояла. И проклинала себя за это. И скорее всего всю оставшуюся жизнь будет проклинать, ненавидеть, плеваться ядом, жалеть и плакать. Как странно что оба не могли сдвинуться с места. Ни шагу назад или вперёд. Словно две шахматные фигурки, ждавшие кто же первый сделает ход. И как скоро в этой партии прозвучит «шах и мат». Ему кажется, что он готов простоять так вечность, лишь бы была возможность смотреть на нее, и упиваться мыслью о том что она по какой-то странной причине не убегает. — Дамы и господа! Мазурка! Вокруг начинается движение и мир возобновляет свою скорость. А затем в какой-то миг все случается слишком быстро. Она не выдерживает. Шаг назад. Из распахнутых глаз слеза. И ноги не держат его больше. Он падает под веселую музыку, под ритмичные прыжки кружащейся толпы. И то что жило в нем ещё совсем недавно падает рядом, разбиваясь безшумно, от усталости. Чертова надежда. Он не успел увидеть как она оборачивается, как толпа испугано охает, как останавливается оркестр, обрывается на единственной фальшивой ноте. Как старый друг отрывается от бокала и милейшая особа в его компании расстеряно хватает того за рукав. Он тогда не увидел, что она сорвалась с места, кинулась как к чему-то ценному, падая на колени, путаясь в пышноте небесного платья. Ощущая невнятную дрожь, звавшую на помощь тому кто снился ей в кошмарах. Он был бы наверное так счастлив если бы увидел как дрожали ее хрупкие плечи. Из-за него. Был бы самым счастливым человеком в мире когда она взяла его лицо в свои руки. Когда наклонилась прислушаться к его дыханию. И возможно он бы даже признался ей в любви, если бы она не сделала шаг назад, наступив на его кровоточащее сердце, что так давно валяется у ее ног. Между хазяином и его крепостной был запах поздней весны, музыка, фортепиано, книги, букеты из цветов и акварельные рисунки. Жаль что он так и не успел услыхать это все в ее тихом «нет».