Зараза…
На больную мозоль надавил… Хотя у Чуи были только благие намерения, и хотел он произвести исключительно комический эффект, атмосфера в комнате стала напряжённой. Даже болван Тачихара потупил взгляд. И шторка смолкла. Чуя почувствовал себя самым большим тупицей в мире. — Да… было бы хорошо, — и это всё, что пришло ему в голову сказать. — Слушай, я не… — Зачем ты пришёл? — За призрачными ворами. Йосано вздохнула и выпустила тихий стон, прикрывая глаза. Тонкая рука с изящными белыми пальцами коснулась лба. — Почему ты решил, что я знаю, где они? Или, того хуже, с чего ты взял, что они у меня? — предупреждающий резкий взгляд спровоцировал дурное предчувствие. — У меня нет никакого интереса к делам полиции и, поверь на слово, к драгоценностям. Я женщина, но не люблю яркие безделушки, за которые все перегрызают себе глотки. У меня другие приоритеты. — Без всяких сомнений, это так. Но Акико, — Чуя шагнул вперёд, но сохранил дистанцию, — мы с тобой давно знакомы. Я тебя никогда не подводил, и ты знаешь, — необходимый акцент, оттеняющий к событиям прошлого, — что можешь положиться на меня, — Акико пристально вглядывалась в его глаза. — Угрозы, шантаж, обман — эти преступники способны на всё в погоне за прибылью. Если ты и твои девочки стали жертвами их манипуляций, я могу пообещать вам защиту. Только скажи мне. Чуя не мог однозначно растолковать её взгляд. Может быть, Йосано оценивала риски. Может, думала о том, стоит ли в этот раз довериться сумасбродному инспектору. А может… Резкий излом бровей, жёсткий взгляд, поджатые губы. Он готовится обороняться. — Чуя, заканчивайте. Он резко обернулся. — Вы, вроде бы, славитесь в штабе своей прямолинейностью и целеустремлённостью. Куда всё это делось? Я понимаю, в этом трудно признаться и всё такое, но я клянусь памятью покойного брата, что не расскажу никому. Да и мне бежать уже нужно, моя ненаглядная будет волноваться. Стало настолько тихо, что лишь где-то вдалеке были слышны женские хохотушки. Все присутствующие замерли. Штора прислушалась. — Чуя? О чём это он? «Хотел бы я знать», — подумал Накахара, глядя на внешне непринуждённого офицера как на умалишённого. Чёрт возьми, что у тебя в голове творится, совсем крышей поехал от службы?! Или это… — Э-э, дело в том, что… дело в том, что… — у него не было ни малейшего представления о том, чего хочет добиться офицер. К счастью или нет, он взял всё в свои руки. — Да Вы же знаете, у нашего инспектора в голове одна работа! Сегодня опять устроили поимку призрачных воров, а они как сквозь землю провалились. Решили — ну, опять не в этот раз. Однако напряжение нужно же куда-то деть, а наше начальство заявило, что больше не потерпит пьянчуг на работе, — что ты несёшь, что ты несёшь… — В общем, мы с Чуей вроде договорились, что я его провожу до самого приличного и надёжного борделя в городе. Ну, по его словам, я ведь не знаю, — пожал плечами, мол, я тут не при делах. — И он доверил мне, что давно приглядывается к мальчикам, но боится попробовать. Видно, перенервничал, и опять о работе заговорил, хах. Штора остолбенела. Чуе резко пережало горло удавкой на шее. В комнате повисла мёртвая тишина. — Хах… аха-ха-ха-хах! Чистый, искренний, заливистый женский смех отскочил от кирпичных стен. Йосано, держась за живот, за платок, за стол, за что только можно было, смеялась от души и даже забыла прикрыть губы. Вся она тряслась от неудержимого и необъяснимого веселья, пока Чуя смотрел то на неё, то на нервно улыбающегося Тачихару, предчувствующего все будущие адские муки. — Ох, Боже, я ведь догадывалась, аха-ха-хах! Бледный, как сама смерть, Чуя смотрел на тонкую, аккуратную руку, утирающую слезу с века, и пытался ослабить петлю на шее… п-петлю галстука, разумеется. — Прости?.. Йосано отсмеялась и глубоко вздохнула. Ей всё ещё было трудно совладать с распирающим весельем, но ей удалось взять себя в руки. — Видишь ли, у меня глаз намётан на такие дела, малыш. Незаурядные личности имеют незаурядные пристрастия. Слабости… Что же ты раньше не сказал? Ах, оставь эту похоронную мину, уверяю, это не дорога на эшафот, — она самая, — это дорога к удовольствию. Чуя не сдержался и бросил на Тачихару полный безутешного отчаяния взгляд, как будто именно по его неосторожности всеми любимого инспектора в считанные секунды вздёрнут на виселице. — То, что ты принял свои пристрастия — это очень хорошо, милый, — о-о, этот снисходительный, ласковый тон и непривычное обращение… Чуя в полной заднице. — И пришёл именно ко мне… я польщена твоим доверием и не посмею его предать, Чуя. И тут у инспектора в голове щёлкнуло. К нему пришло осознание того, к чему его пытался подтолкнуть отчаянный офицер, и оно принесло ему непомерное облегчение. Боже, это всего лишь фарс, который необходимо поддержать, чтобы пробраться внутрь. Как до него не дошло сразу? — Я… я рад, что мы пришли к взаимному… пониманию, — надо вернуть себе непринуждённый вид. Собраться, напомнить себе, зачем они здесь, и ещё раз помолиться за здравие Королевы. — Гмх-кхм… — Чуя кинул взгляд за плечо, едва ли задержался на подбадривающих жестах офицера, снова обратился к подобравшейся женщине и низко прохрипел: — Так как мне… это, м-м, кх-хм, оформить? Его голубые блестящие глазки упрямо смотрели в дерево перегородки, несмело и бегло посматривая вверх. Один раз он даже бросил взгляд на шторку, но решил больше этого не делать, очевидно, застигнутый врасплох выглядывающими разочарованными и грустными личиками. Веселье началось… Йосано и надеяться не могла, что когда-нибудь увидит такую умилительную сторону этого проблемного, но харизматичного детектива. — Для начала непреложное правило моего дома: не обижать моих девочек. Я опускаю «и мальчиков», чтобы не смущать клиентов особо строгих взглядов. — Но у вас же нет какого-то особого наказания за нарушения? Чуя закрыл глаза и задержал дыхание, прикусив свой язык, чтобы не выпалить от души: «болван!». — Я собственноручно пересчитаю все твои двенадцать рёбрышек самым нежнейшим образом, дорогой. Йосано сама как наказание. Накахара буквально ощутил, как всполошился воздух от вставших дыбом рыжих волос Тачихары. — И в мыслях не было вредить тем, кто доставляет мне удовольствие, — он попытал счастье и скривил губы в соблазнительной улыбке. За шторкой послышались чьи-то наигранные хныканья, скулёж и, как ни странно, нарастающие хихиканья и шорохи. Акико усмехнулась. Облокотившись о перегородку и подперев обманчиво хрупкой рукой подбородок, нежно мурлыкнула: — Четыре фунта. Как долгожданному клиенту делаю скидку в тридцать шиллингов. — Merci beaucoup, mademoiselle… — пробормотал Чуя, сглотнув, и повысил голос: — Самое время поделиться обещанными двумя фунтами, Тачихара. — Чего только не сделаешь ради дорогого друга и начальника, — уныло вздохнул рыжий и с особой скорбью на лице медленно положил в руку одну золотую, три серебряные овальной и ещё пять круглой формы монеты. Это было до страшного нелепо. Чуя не может вспомнить, когда в последний раз чувствовал себя настолько унизительно. Ах, нет. Ещё более унизительно он себя почувствовал, когда передал деньги этой страшной женщине. — Итак, есть какие-нибудь предпочтения? — оскалилась она. Единственное, что крутилось на его языке: — Старше шестнадцати. Восемнадцати, двадцати лет… подойдёт. — О, на этот счёт не переживай: у меня никогда не было девочек и мальчиков младше шестнадцати. — Хочу поделиться: с нынешнего момента я стал уважать тебя ещё больше. — М-м-м, приятно слышать. По правде сказать… Чуя понятия не имел, какие мальчики в его вкусе. И тем более понятия не имел, как повернуть язык так, чтобы сказать нечто подобное. Всё, что он делал, — это пялился в стену и то ли пытался сформировать свои экзотические страсти, то ли молился. Учитывая то, как часто многоуважаемый инспектор взывает к Господу Богу сохранить здравие Королевы, последнее — вероятнее всего, даже если не от всего сердца. Боже, храни Королеву, а заодно и остатки моей чести! — А они все здоровые? — Тачихара попытался дать ему больше времени, отчаянно про себя восклицая: «Да говори уже что-нибудь, хотя бы что-нибудь, не будешь же ты спать с ним!». — Мой покойный отец предупреждал брата об опасностях, которые могут повлечь за собой женщины, когда отправлял его на обучение. Строго-настрого запрещал пользоваться услугами куртизанок. Мы можем быть уверенны, что инспектор не заболеет? Чуя успел за этот короткий монолог по-настоящему уверовать в Бога и вновь разуверится. Какой же кретин… — Тачихара, Йосано — квалифицированный врач, — негромко бросил ему, засмотревшись на картину, и прокашлялся. — Я бы не стал сомневаться в одной из первых женщин, которой удалось получить полноценное образование. Уверен, что уйду отсюда чистым, как поцелуй младенца, — и пока Накахара заметил за собой разговорчивость, он выпаливал первое, что приходило в голову: — Стройные. Хорошенькие. Э-э… С хорошим голосом. Не басом и не противным, если понимаешь, о чём я, — бросил нервную улыбку и вернулся к занимательнейшему просмотру картин. — И… Штора заходила ходуном. Захихикала и возмущённо зашепталась. Выглядело, как какая-то особо изощрённая прелюдия. Групповая. — У Вас всегда так? — негромко поинтересовался Тачихара. — Не хотелось бы тешить кое-чьё самолюбие, но девочки от него с ума сходят, — устало вздохнула Йосано, глядя на то, как перестаёт двигаться резвая штора. — Прекратите паясничать, не позорьте меня. — Да, не позорьте! — возмущённый высокий шёпот заставил вытянуться абсолютно все лица в комнате. — Ой!.. Накахара готов был поклясться, что за возникнувшим безудержным хохотом скрылось сокрушённое: «Дура-а-ак». — К-кажется, кому-то не терпится с тобой уединиться… — Мичизу смеялся. — А ещё мне нравятся достаточно умные мальчики, которые знают, о чём говорить не стоит и когда нужно просто заткнуться, — с особым акцентом выделил Чуя, бросая на офицера выразительный взгляд. Это должно было стать посланием для одного его, но Йосано восприняла это по-своему. — Покладистые, ты хотел сказать? — О, нет-нет-нет, — здесь… здесь Чуя не сдержал лукавой ухмлыки, — не имея воли, не имея страсти, не имея желания, какой смысл тогда ввязываться в это? Нет, далеко не покладистые… — Хм… Мне нравится твой вкус. Однако подобрать тебе кого-то будет… — У госпожи Йосано есть то, что Вам нужно! Это было сказано таким дружным и внезапным хором, что вытолкнутый из-за шторы высокий парень оказался гораздо меньшей неожиданностью, чем мог бы быть. Однако благодаря ему воцарилась воистину мёртвая тишина. Лишь где-то вдалеке затихал чей-то смех и успокаивались потревоженные свечи. Длинная и узкая, часто дышащая спина с разрастающимися юношескими плечами прерывисто вздохнула. Нежданный гость простоял совсем недолго, прежде чем медленно… нет, плавно обернулся ко всем присутствующим, смиренно спрятав тонкие, костлявые руки за спиной. Высокий. Худой. В потрёпанной рубашонке с рукавами до локтя. Ноги — палки в свободных, изорванных у подолах штанах, обутые в испачканные ботинки. — П-прошу прощения, госпожа Йосано. Прошу прощения за беспокойство. Тонкие губы, подрагивающие в неясной, сдержанной улыбке. Может, неловкой, робкой, но прячущей в себе неразгаданную, тщательно скрываемую эмоцию. Тонкая кожа на впалых щеках. Зардевшаяся. Выразительные скулы, ещё более видимые при свете свеч. И светлые, очень светлые волосы. В темноте они кажутся серо-соломенными, но они белые. Серебристо белые. Чистые, спадающие на лицо неровной чёлкой и бросающие очаровывающую таинственную тень на… На блестящие нежные глаза. Не с нежными изгибами век, но с человеческим чувством мягкости, которое обволакивает тёплым невесомым объятием, стоит на них взглянуть хотя бы раз. Они необычные, в них есть что-то противоречивое и завораживающее: яркий янтарь и непроглядный аметист. Будоражащий тандем, волнующий всё внутри, всё потаённое естество… — Эй… эй, господин инспектор? Незнакомый юноша, молодой ещё совсем парень, не сводил с Чуи глаз. Он казался неуверенным… — А? Смущённым неожиданным обстоятельством… — Прости, Чуя… Старался высказать как можно больше учтивости в жестах, играл отведённую ему роль, что-то делал, говорил… — Инспектор? Но Чуя готов поклясться заработанной кровью и потом репутацией, что его удивительные глаза всегда смотрят именно на него. Они хотят смотреть только на него. Особенно когда в упрямстве и огорчении отводятся в сторону. — Госпожа Йосано, я уверен, это тот, кто ему нужен! — Я бы на твоём месте придержала своё мнение при себе. У тебя глаз ненадёжный, — строго сказала женщина, хмуря брови. — В чём дело? На него уставились все глаза в комнате. — Прости, Чуя, но, как я уже сказала, мой мальчик здесь по ошибке. Он с тобой не пойдёт. — Почему?.. — он сам не узнал ни себя, ни свой голос. Беспокойное сердце ухнуло куда-то вниз. — Госпожа Йосано, у Вас же глаз намётан. Вы разве не видите, что Накахара уже в нетерпении? — щёки юноши вспыхнули ещё явнее. Что же ты тут делаешь, ангел? Йосано права, ты здесь по ошибке, но, может… — Посмотрите, я бы давно за это землю жевал! «Может я ошибаюсь?.. я надеюсь, что ошибаюсь». Он испугался своих мыслей. — Что? Подожди, Тачихара… — зачарованные глаза на него больше не смотрели. Юноша хмурился и что-то говорил раздражённой женщине. — Тачихара, повтори-ка, что ты там сказал… — Я всего лишь стараюсь обеспечить тебе хороший вечер, — неловко улыбнулся Мичизу и резко поднырнул за его спину. Накахару понесло вперёд. — Что? Ты что творишь? — Госпожа Йосано, мы Вам четыре фунта заплатили за красавчика, от которого бы у нашего дражайшего инспектора амуры вокруг летали. Мы такого нашли. Условились, не обидит, я за него ручаюсь! — Придержите коней, офицер, и объяснитесь. — Послушайте… — Тачихара приложил всю мощь своего натренированного тела и роста, а также изумительную растерянность своего коллеги, чтобы подтолкнуть его к ставшему столбом парнишке и подобраться ближе к женщине. — С того момента, как я пообещал инспектору быть его вторыми глазами и ушами в этом деликатном деле, я в то же время стал хранителем его репутации… — незаметно для Йосано он показал за перегородкой указательный палец возмутившемуся Чуе. «Цыц». Молчаливо стоящий юноша тоже это заметил. Без отчёта себе он обратился взглядом к рыжеволосому молодому человеку и столкнулся с его негодующей яркой синевой. Ох… — Как уже можно заметить, он в крайне… щекотливом положении. И чем дольше мы здесь стоим, тем вероятнее, что нас могут заметить. Пусть из наших никто в этом не сознаётся, но… — тут офицер принял непринуждённую позу и понизил голос, — это общеизвестный факт, что многие и многие посещают публичные дома, не так ли? — Так что же тут такого? Детектив зарабатывает себе звание «исключительного»? — ехидно спросила Йосано, вглядываясь в зелёные небольшие глазки. — Нет, — хотя ему хотелось сказать: «а как же», — но такое обстоятельство… Инспектор долго собирался к Вам. Тем более с таким предпочтением… Это может его очень расстроить, если всё обернётся худшим образом. Да и не только его, весь Лондон окажется в трауре. Да разве Вы не видите… — он совсем приблизился к женщине, едва не шепча, — как он ему понравился. Инспектор с Вашего мальчика глаз не сводит. Войдите в положение. Правила не будут нарушены… — но тут его лицо чуть побледнело, и Мичизу продолжил уже прохладнее и громче. Его поразила неприятная догадка: — Если только парень ещё совсем ребёнок. Нельзя было сказать наверняка, сколько этому милому юноше. Мальчики встречались абсолютно разные. Кто-то в двадцать мог выглядеть на пятнадцать (далеко ходить не надо, наглядный пример стоит в метре от офицера), а кто-то — совсем наоборот. Вдруг с этим мальчиком тоже также? Он выглядел совсем юным. Если бы не недавний закон о совершеннолетии, у полиции были бы связаны руки, а так… В опасных фиалковых глазах отразилось ядовитое ехидство и гордость. — Ты меня невнимательно слушал. У меня никогда не было девочек и мальчиков младше шестнадцати. Ко мне приходят отвергнутые дети, мне их продают за гроши алкоголики, за которыми ваша полиция не может уследить, и я беру бедняг под своё крыло, только чтобы не дать на растерзание другим до тех пор, пока они сами не решат, как поступить со своей жизнью. Они у меня не работают и никогда не работали, офицер, — несмотря на мелькнувший страх, Тачихара всё ещё казался неубеждённым. Йосано обернулась к юноше и выразительно прокашлялась, обращая на себя его внимание. Получилось с трудом. Женщина открыла рот, но её опередило простое: — Ацуши. — Ацуши… — вздохнула она, поджимая губы. Прищурилась. — Скажи этому добропорядочному офицеру, сколько тебе лет. — Восемнадцать, сэр, — он вежливо улыбнулся ему, не заметив, как прикусил губу его компаньон. — Мне восемнадцать лет. Госпожа Йосано очень заботится о своих учениках, не сомневайтесь в ней. Я прошу Вас. У Тачихары не было никаких оснований не верить ему. Тем более что парень был на редкость убедительным… по-настоящему искренним, и это подкупало. Должно быть, он хороший человек, с которым просто случилось много плохого. — Так мы договорились? — Да. Договорились, — твёрдо заключила Йосано и посмотрела на своего подопечного. — Отведи гостя в свободную комнату. Если заплутаешь, дорогой ученик, девочки не откажут тебе в помощи. — Я… понял… Чуя вытаращил глаза на офицера, который ему, подлец, подбадривающе улыбался. — Детектив, — позвала его женщина и подкинула маленькую тканевую сумку. — Думаю, Вам не составит труда догадаться, для чего это. Полностью в твоём распоряжении. До Накахары дошло не сразу, только после её слов и пары секунд усердного перебирания в пальцах. О, точно… Точно. Он же не на чаепитие пришёл. И не на допрос. И вообще… За руку его взяла другая. Костлявая, с длинными шершавыми пальцами, но… тёплая. Чуя послушно поплыл следом за юношей. За Ацуши. Они скрылись. Тачихара с облегчением вздохнул. Йосано тяжело навалилась на свою руку. Она недвижимо стояла, обратившись к проёму с бордовой шторой. По рукам прошёлся тёплый воздух. Зашуршав одеждой, Йосано плавно повернулась и поправила свою шаль. Взгляд у неё был непомерно утомлённый и тяжёлый. Оттого следующие слова в тихой комнате звучали как выпущенная из револьвера пуля: — А тебя что-нибудь интересует? — У м-меня невеста, госпожа Йосано, — криво улыбнулся Тачихара и попятился назад. Где там выход? — Состоять в браке и не посещать публичный дом? Mauvais ton… — хмыкнула она. — Я люблю её. — По-началу все так говорят. Отчаянные юноши, старающиеся как-то отличиться и произвести впечатление на родителей оплота своего желания. А потом разочарование превалирует, и они сбегают: в бары, публичные дома, всё вместе. А девочка чахнет и утешает голодных и больных детей. — В моей семье так не принято. Ни отец, ни брат не сбегали от своих жён, а отец не оставил нас с братом, даже когда умерла матушка. И я не посмею. — М-м… вот как. Что же, прощай. Тебе здесь делать нечего. — Прощайте. Хлопнула скрипучая маленькая дверь. Тачихара схватился за ушибленный об низкий потолок лоб и вдохнул блаженный свежий воздух. Как он по нему скучал! Теперь бы обнюхать тут всё и не попасться на глаза этому пугающему созданию. Чем скорее он это сделает, тем меньше пенделей завтрашним днём он получит от униженного начальника. Но здорово же придумал!***
Покрытые чистым ковром деревянные поскрипывающие половицы. Чуя наступает на те, которые не издают ни единого звука. За ним закрывается дверь и звенит щеколда. Человек позади отходит в сторону. Его едва можно различить — кромешная тьма, едва разбавляемая лунным светом. Только слышать, как юноша шуршит своей одеждой, ступает негромко, но поспешно, и дышит прерывисто, роняя шёпотом обрывки своих мыслей. Стук коробка, шорох, резкий скрежет, и в углу воспламеняется спичка. Длинные пальцы подносят пылающий кончик к недогоревшей подплавленной свече. Здесь становится светлее. Тонкие губы поспешно дуют на догорающий огонышек. Глаза блестят спокойным пламенем. Юноша проходит к противоположному углу и вновь зажигает свечу, тушит спичку и кладёт коробок на деревянную полку. Он медлит, прежде чем развернуться. Полностью. И взглянуть на недвижимого Чую.«Что я здесь делаю?»
«Что я должен делать?»
«Что он думает?»
Тишина. Лишь тлен свечей и биение сердца. Ацуши приоткрывал рот, но не мог издать и звука. Отводил глаза и тихо вздыхал. Тянулся к пуговицам на рубашке, замирал и оставлял их в покое. Чуя порывался пару раз начать говорить, но нужные… хоть какие-либо слова не подбирались. Он наблюдал за юношей и не мог собраться с мыслями и силами. Такой… Наконец он произнёс: — Я детектив. Вернее, инспектор, но занимаюсь расследованием… Ответом выдох: — Я знаю. — Я расследую. Я ищу призрачных воров… в этом мой интерес, — он смотрел в глаза, приподняв подбородок. — Разве сюда не приходят люди с интересами… другими? Его приятный и негромкий голос был… бесцветным. Без осуждения, без ехидства, без раздражающей тупости. Он был особенным. Успокаивающим и вместе с тем невыносимым. — Я не… мне… — отвернул голову и взял в руки пальцы другой. Одёрнул себя. Ещё чего не хватало. — Меня не так поняли… С секунду Ацуши думал. — Вам нравятся постарше? — Нет, не… не в этом дело, — Чуя решил: он не будет на него смотреть. На что угодно. На большую удобную кровать, на свечи, на невысокий деревянный потолок, стену, пол, собственные руки, может, дверь или окошко… — Мне нужны воры, за которыми гонится вся полиция Лондона. — О… кажется, я понял. Вы бы предпочли на моём месте вора. — Да, спас… — благодарность и облегчение тут же сменились абсолютным ужасом. Чуя вытаращился на юношу с понимающе-смиренным и чуть досадным лицом. — Нет. Ни за что. — Вот как… — он вздохнул и вдруг хохотнул себе под нос. Прикрыл рот ладонью и взглянул ему в глаза. А Чуя только вспомнил, что принял решение не смотреть на него, какая досада, почему же он смотрит, прекрати уже, идиот… — Я хотел сказать, что я заинтересован в расследовании. Не в этом. Понимаешь? Я инспектор. Мне нужны воры, чтобы они прекратили воровать. Я хочу узнать, спрятались ли они здесь совсем недавно, чтобы избавится от хвоста… — Госпожа Йосано очень печётся о своих подопечных, — мягко прервал его, качая головой. — Если здесь найдутся преступники, этим замечательным девушкам придётся уйти туда, где с ними ужасно обращаются, господин… детектив, — Чуя вновь грубо нарушил своё новое правило. Он вглядывался. Безотчётно. — Обращаются так, как обращаются с половыми тряпками, сэр. Даже не с домашними питомцами. Ведь их можно любить и баловать. А тряпки… только использовать. Госпожа Йосано бы такого не допустила. Осмелюсь сказать: она бы отдала жизнь, но не допустила бы такого. Я искренне надеюсь… — он поджал тонкие губы, и пленящая строгость его взгляда сменилась неясной эмоцией. Похожей на горечь, — что Вы поверите моим словам. Чуя верит. Без доказательств, без доверия, без всего того необходимого, что составляло бы его убеждение в чём-либо, он слепо верит. И вера его обескураживает. Что ему теперь делать?.. он же… Он здесь. — Верю… верю. Как теперь быть? Ему больше не за чем здесь находиться. Он должен убираться отсюда от греха подальше. В буквальном, чёрт побери, смысле. Но как? Это одно из тех редких мест Лондона, выхода откуда он не знает. — И всё же Вы заплатили четыре фунта. Щёки против воли потеплели. В голове пронеслась тысяча и одна мысль насчёт тех самых звонких четырёх фунтов и нынешнего обстоятельства. Он бы хотел сказать, что здесь душно, но здесь ни черта не душно. Он просто задыхается. — Скажите, что Вы хотите? «Убраться отсюда и никогда в своей жизни тебя не встречать». Чуя снова смотрит куда угодно, но не на приближающегося юношу. Чей голос стал сладко-нежным. От него сводило мышцы и кружилась голова, словно её наполнял опьяняющий дурман. Нет. Нет. Нет. — Я… у м-меня другие предпочтения. — Вам не нравятся мальчики? — Ацуши остановился. Чуя закивал, обрадованный его догадливостью, и случайно в который раз посмотрел на него… ровное лицо с чувствами, которым нет названия, но есть нечто очень приятное и нежное. …ох, чёрт, Чуя облажался. Даже если в который же раз отвёл взгляд, по нему всё видно: они были правы. Во всём. Он даже не попытался в очередной раз соврать и сразу сдался. Не было сил, не было желания, не было… Ацуши вновь ступил ближе. — Господин детектив, — «Чуя», зови меня «Чуя», я так… — у меня есть недостатки и есть то, что может Вам не понравиться. В конце концов, это произошло спонтанно, Вам не дали права выбора… — о нет, у меня было право выбора, и я не возжелал им воспользоваться. — И всё же… я приложу всё своё старание, чтобы Вы не остались разочарованы. Всё, что произойдёт здесь, останется здесь. Я обещаю. Чуя что сейчас, попятился?!. — Мне не нравятся высокие. Он почти упёрся спиной в дверь. Оставалось совсем немного до соприкосновения. — Тогда… я рад, что у людей есть колени. …этот юноша его поразил. По вспыхнувшему лицу Ацуши и сам был в большом потрясении от своей откровенности, но в приглушённом свете не было видно и тени испуга или сомнения. Это то, на что он был готов согласиться и хотел бы согласиться. Накахара боялся представить со стороны собственный облик. Ацуши не переставал смотреть на него. А через пару секунду стал медленно опускаться. — Стой. Чуя в замешательстве. Большом и крупном замешательстве, в большом и крупном противоречии, имя которому — имя стоящего перед ним молодого человека. Который поджимает выразительные покрасневшие губы и прикрывает потускневшие очаровывающие глаза под тенью серебристых манящих волос. Чуя хочет сбежать отсюда к чёртовой матери и прекратить эту невыносимую пытку, и забыть всё, что здесь происходило, начиная с возник… — Я Вам не нравлюсь. Я прав? Он утонул. Наглотался воды и не смог сказать ровным счётом ничего. Только смотреть на горький профиль прекрасного юноши и отсчитывать мучительные секунды до того, когда это всё прекратится. Когда прекратится гнетущая тишина, когда манящий полумрак сменится шумной темнотой контрастных улиц и когда он навсегда попрощается с этим человеком. Навсегда. Забудет об этом. Как о сне. И не даст желанию выйти наружу. Ацуши, не глядя на него, протянул руку к двери, щёлкнул задвижкой и отошёл. Ему бы тоже уйти отсюда как можно скорее. И вправду, с чего он вдруг… С чего вдруг вновь щёлкнула задвижка? — Всё, что произойдёт здесь, останется здесь? Чуя подошёл к вплотную, взял за руку. Большим пальцем огладил выпирающие костяшки, провёл по тыльной стороне. Не спеша. — Да… На шею легла теплеющая ладонь. Под ней ощущается учащённый пульс и дрожь кадыка. Она проходит дальше к загривку светлых волос, взъерошивая их. Голубые глаза смотрят, открыто изучают и любуются. Они сияют, и сияние это подгибает ноги разомлевшего юноши, теряющего над собой контроль с каждой секундой всё больше… и больше. — Прошу… потуши свет… И больше. — Х-хорошо… Он не делает это один. Не один он торопится к свече, чтобы погасить её вездесущий свет. Миг, и комната погружается во тьму. Они находят друг друга по негромкому дыханию и шороху одежды. Пальцы тянутся к пуговицам и освобождают их из свободных петель, тогда как тонкие руки умело и ловко расстёгивают тугой жилет и развязывают крепкий галстук. Смешанный шёпот оглушает и вместе с тем льётся пряным бальзамом на душу, они едва не мурлычут, соприкасаясь лбами и ощущая дыхание на своих губах. Кожа. Тонкая, нежная, опасная: как айсберги, разрезая толщу воды, вырываются на воздух, так неожиданно кости плеч, лопаток, ключиц, рёбер, бёдер врезаются в ласкающие подушечки пальцев. До ужаса худой. Но нет, не считай, будто моё тело лучше твоего, будто я какой-то особенный. Трогай меня, ощущай, чувствуй, слушай и допускай одну только мысль: я на сегодня твой. Весь твой. Абсолютно. Добровольно.«…посмотри на меня и послушай мой голос, подойди ко мне ближе, Тронь меня, тронь мое тело рукою, Не бойся тела моего».
Прохладные покрывала. Ацуши с шипением выгибается, отстраняется от холода как можно дальше, прижимаясь вплотную к тёплому телу. Давит на плечо и опрокидывает на спину. А Чуя подбирается ближе к подушкам, тянет за собой, раскидывается весь по кровати, не страшась, даже наслаждаясь прохладой, и изучает. О, не глазами… он хотел бы дать больше воли вспотевшим ладоням, но они мягко и ненавязчиво отталкиваются другими. Ацуши опирается руками о крепкие упругие плечи, неосознанно оглаживает пальцами, спускается ниже, к груди и едва ощутимым косточкам рёбер. Дышит прерывисто, оглядывает его всего в восхищении. Он словно хочет сказать: «Я не могу поверить, что это реальность и что она такая прекрасная». Опускается и приникает губами к часто вздымающейся груди. Целомудренные поцелуи и едва ощутимые нежные касания, а рядом с ними — безостановочное осязание восхитительного тела. Невероятно… У Чуи приоткрыт рот. Вместо слов из него вырываются вздохи, искрятся и повисают в воздухе. Они — музыка для ушей. Небесная песня, которую Ацуши никогда не забудет. Звенит пряжка ремня, ослабевает давление на бёдрах, а после его и вовсе раздевают, как маленького мальчика, стягивая вниз штаны. Не важно, куда ты их положишь, вернись… Чш-чш-чш… нет-нет, иди сюда. Остался ты. Почти нагие, они посмотрели друг на друга и не двинулись. Чистые глаза, обрамлённые мягкими лучами скрывшегося солнца. Но другие… будоражащий тандем дикой природы, лунный свет в отражении глубокого аметиста и голодного янтаря. Ацуши смотрит нежно, в самую душу заглядывает и любуется ею. Дрожащей ладонью касается щеки, ведёт пальцем, наблюдает. Поверх ложится рука, прижимает. Его тянут в сторону, изголовье кровати пропадает из виду и теперь за растрёпанными рыжими волосами невысокий потолок. Под спиной теплее. Чуя убирает свою ладонь, чтобы взяться за края покрывала и потянуть, заставляя съезжать ниже, а затем лечь на ледяную простынь. Ему никуда от неё не деться. Серебристые волосы разметались по подушке, руки не знают, куда деться, а взгляд мечется по рыжим волосам и стенам. До тех пор пока голова не перестаёт загораживать потолок, а шею не обдаёт до мурашек тёплое дыхание. Ацуши хватается за плечи и тихо вздыхает, жмуря глаза. От шеи к ключицам, ноги под ногами, бёдрами к бёдрам. У него слишком мало воздуха. Он не может столько дышать, сколько ему нужно и как ему нужно. От прикосновений губ щекотно и до безумия приятно… Юноша сжимает колени. — Страшно?.. — шепчет, облюбовывая косточку ключицы и поднимаясь выше. Приятно пахнет... приятный... В щёку утыкаются мягкие губы. Руки кладутся на бока и успокаивающе гладят. Правая рассеянно проводит по мягким полосам кожи, по тем, что мягче остальных. Бёдра прижимаются теснее, и Ацуши не нужно жмуриться, чтобы увидеть расплывающиеся искры и выпустить нечаянный стон. — Я п-почти увёл Ва-ас, мхм… оттуда… нет. Не… — голубые глаза смотрят внимательно и снисходительно. Юноша, нахмурившись, качает головой, закусывая изнутри губу, — не страшно. И всё же он избегает взгляда и оглядывается то к левой, то к правой стене. Отдельное удовольствие доставляет проводить носом по коже шеи и вверх, к резкой линии челюсти, под пылающим ушком, к взмокшим белым волосам… и слушать, как он изнывает, как сдерживает себя, послушно отдаваясь в чужие уверенные руки. Чуя уверен: руки самого парня рвутся к самодеятельности, из упрямства и долга они сейчас безнадёжно впиваются в теплеющую простынь и трещат от силы, с которой плещутся эмоции. Страсть… желание… покорность… дикость… Его взгляд не затуманен, он ощущает и осознаёт каждый миг происходящего. Жмурит глаза, хмурит светлые брови, и грудью выдыхает с дрожью весь воздух, когда удовольствие дурманит голову, когда тело покрывается мурашками от касаний губ. А затем распахивает. И дурман бьёт уже в сознание Чуи. Он восхищённо в бреду шепчет: — Je suis charmé par tes yeux… Со лба мягко смахиваются серебристые пряди, рука оглаживает лицо и прижимается к вспыхнувшей ещё сильнее щеке. Под плотной сенью удовольствия расцветает изумление. Чуя только снисходительно, но нежно улыбается, и отстраняется назад. — Ton regard in-infernal et divin… Восхитительный надрывный шёпот. Чуя шатается назад, едва успевая облокотиться о сбитые покрывала. Рот приоткрывается в удивлении. Он хочет что-то сказать, спросить, высказать, но наслаждение прошибает его всего, и он не может связать слова, покуда этот юноша так смотрит на него. С таким необъяснимым сильным чувством, с каким он, запинаясь, неумело, но решительно промолвил те слова… Но… Его лицо оказывается очень близко. Ацуши смотрит, ладонью касается его, опускает голову и порывисто целует щёку, шею, плечи, прижимается разгорячённым телом и заставляет закатывать голубые глаза от наслаждения. Его нежные жадные руки везде, шумные вздохи и мелодия беспорядочных поцелуев ласкают слух: Чуя мычит в закрытый рот, чтобы только не переставать это слышать. «Ton regard… ton regard… infernal et divin…» Воистину. Руки более не цепляются за костлявые плечи и не сминают покрывало. В них больше нет пустоты. Ацуши прекращает свою ласку, плавно отодвигаясь, и терпеливо ждёт, пока Накахара поймёт. Поднимет свои голубые ясные глаза, ещё более прекрасные при тусклом скудном свете уличных фонарей, и потеряется в своём любовании, прикрывая веки и часто дыша. Ацуши поддаётся вперёд, утыкается лицом в шею и сжимает ладонью чужое плечо. — Я Ваш. Весь. Любое Ваше желание — мой закон. Всё, что будет со мной здесь, останется здесь. И сегодня я влюблён. Для Вас и в Вас. Я влюблён в Вас… Чуя понимает, что не может ничего сказать, и молчит. Но блаженно выдыхает, берёт пылающее лицо в чашу своих ладоней; глаза слишком искренны, слишком болезненны и невероятны, в них слишком много того чувства. Он тает. Ему мало одних рук, страстно и нетерпеливо нежащих плечи. Мало тех эмоций, которые Ацуши может увидеть и видит. Мало этих ласк, от которых они оба сходят с ума. Мало. Мало… Мало… — Je suis amoureux de toi aussi… Je suis amoureux… amoureux… Чуя шепчет ему в губы. А затем мягко сминает их, закрывая глаза. Тихо выдыхает. И чувствует: Ацуши едва слышно стонет, почти что скулит, и обмякает. Он кладёт свои руки ему на шею. Боится дышать и шевелиться. Чуя целует его, и Ацуши ластится ближе, как котёнок, пытаясь ответить. Он старается, он отвечает, он целует его в ответ. Накахара безотчётно шепчет что-то успокаивающее; не слова, но нежный шорох, и снова приникает звонко к тонким губам. Здесь тихо. И только звуки их ласки заставляют сердца биться чаще и вжиматься друг в друга. Он укладывается на спину. Под ними шелестит простынь, накаляется, как сталь в руках кузнеца. Под головой нет подушки. А между ними — никакой одежды. Никакого воздуха. Никаких границ…«Je suis amoureux de toi»
Они оба сошли с ума.***
— Всё хорошо? Ацуши глухо отзывается, что да, рассеяно застёгивая рубашку. Дёргается от чего-то, а затем... неловко смеётся. — Я должен у Вас спросить. Всё хорошо? Вы… Он поворачивается и пугается участливых глаз. Улыбка дрожит. — Вы довольны? Не то чтобы он много сделал для этого… ему кажется, он забрал больше, чем должен был отдать. И вообще не имел права брать.Но ему так понравилось.
Чуя довольно хмыкает, прежде чем хрипло признаться: — Не могу вспомнить ночи лучше этой. — …я рад. Была мысль сделать комплимент профессии, но это лишнее: Ацуши выглядел достаточно обрадованным, чтобы бросать жребий на ещё одну попытку его подбодрить. Тем более что Чуя сказал чистую правду, а она дороже и ценнее всего. Ацуши упал спиной на незаправленные покрывала, покончив с неприметной одеждой. Не то что Чуя: с дорогим одеянием приходит и большая морока. Он всё ещё возился с пуговицами. Но и они в скором времени оказались побеждены. Не замечая за собой желания сиюминутно уйти, Чуя не придумал ничего лучше, чем свалиться рядом и уставиться на потолок. Надо же… Вот это да… Это невероятно. «Вы хотите поговорить?», «О чём ты думаешь?», «Сегодня прекрасная ночь, не думаете?», «Ты не находишь эту ночь прекрасной?», «Я счастлив», «Не могу объясниться, но я отчего-то счастлив». Чуя медленно приподнялся. Ацуши вдохновлённо смотрел вверх с лёгкой улыбкой на губах. Оно было отчётливо видно даже при скупом свете уличных фонарей. Каждый плавный контур, романтическая и очаровывающая черта, одухотворённое состояние, словно бы он созерцает что-то высокое и непостижимое простому человеку. Чуе не нужно сейчас с ним спать, чтобы получить удовольствие. Особенно после того, как его глаза обратились к нему и больше не отворачивались. Внимательно глядели и любовались, будто и нет и не было в этом мире ничего другого, ничего прекраснее важнее... Губы оказались на его губах — само собой разумеющееся и правильное. Как прекрасный сон, который ощущается слишком ясно и чётко. Губы мягкие, отзывчивые, тёплые. С них так красиво слетал сорванный шёпот… Он так не хочет уходить.***
— А вот и герой сегодняшней ночи! Жду не дождусь услышать потрясающую историю от моего любимейшего ученика о том, как он ловко провёл самого неугомонного инспектора Скотланд-Ярда! — Дазай как всегда в своём репертуаре. — Ты чего так долго? Я замёрзнуть успел, — чего уж говорить о Ранпо. Даже не взглянул на него, поедая какую-то сладость. Наверняка утешительное угощение от Дазая, чтоб компаньон не ворчал слишком сильно. — Ну-ну, не будь так к нему суров. Каждый с чего-то начинает, и это дорогого стоит, между прочим! Так доблестно пожертвовать собой и своим временем ради нас, при том что Ацуши самый отвратительный лжец, которого я встречал в своей жизни! Я даже удивлён, что он так рано освободился. Думал, мы его до утра не увидим. — Во-первых, уже утро, разуй глаза и взгляни на горизонт. Во-вторых, до утра не видят любовников, а Ацуши слишком невинен и неловок, чтобы податься на ночь в куртизанки. — Ха-ха. А я думаю, что ради своего ненаглядного инспектора он бы и куртизанкой притворился. Разве я не прав, Ацуши? — Прекрасный… Ранпо поперхнулся сладостью от смеха, а Дазай с недоумённой улыбкой на губах оглядел протеже в делах криминальных. Юный, неопытный, невинный до умопомрачения, он смотрел на загорающийся горизонт и восхищённо улыбался. Не разговаривай они с Эдогавой об одном рыжем полицейском, можно было бы подумать, что Ацуши не может налюбоваться занимающимся рассветом. Ха, какой же он… Его шея. — Хм? — удивлённо хмыкнул Ранпо, тоже обратив внимание. И чуть не уронил свою драгоценность. Даже глаза распахнул, вот так событие века. Они переглянулись. Шутка вышла из-под контроля. — Ну и как любовь всей твоей жизни в постели? — вздохнул Дазай. — Ты читал ему стихи, которые тайком посылаешь? Ацуши улыбнулся ещё шире, а Ранпо посмотрел на свою сладость так кисло, словно один только вид этого довольного лица вызвал у него диабет. — Я так влюблён… Ну кто бы сомневался. Оставлять анонимные письма на пороге старшего инспектора Скотланд-Ярда, отправлять заигрывающие послания, как наказывал безбашенный учитель, и издалека вздыхать по пламенным волосам, пока тот же самый учитель виртуозно вскрывал самые сложные замки ювелирных лавок… Этот юноша был просто по уши влюблён в того, кто обязан надеть на него наручники и посадить за решётку. Можно даже восхититься его храбростью, — не каждый преступник, чьи дела гремят на всю столицу Великого Королевства и по кому плачет запрещённая законом виселица, осмелился бы подобраться к своему палачу так близко. И не просто подобраться, а… Дазай обернулся к Ранпо. — На протяжении скольких месяцев мы это слышим? — Не говори мне ничего.