Солнце

      Алиса улыбается, когда разговаривает, и отводит в сторону взгляд. Всегда.       Саша ее повадки изучила досконально, знает каждое выражение, каждую эмоцию, всегда чувствует, когда что-то меняется, но все равно не может оторвать взгляда от ее лица – идеального, здесь не может быть оговорок. Давно насмотреться на веснушки могла бы за все годы знакомства, но нет, каждый раз как новый – у Алисы на щеках поцелуи солнца, и невольно Саше хочется оставить свои, горящие, жаркие, чтобы каждый раз можно было до них подушечками пальцев дотрагиваться и замирать с пропускающим сердцем удар. Положить ладони на мягкие щеки, к себе притянуть близко-близко, чтобы слышать, как дыхание от волнения сбивается, прошептать: «Ты горе мое, ты ошибка моя, о, мой маленький осколок спокойствия…», – а после вцепиться в желтый свитер, пропахший цветами, так сильно, что позвонки захрустят.       Саша мысленно сравнивает Алису с солнцем: такая яркая, такая ослепительная, рядом с ее сиянием – Сириус ничего не стоит, а опускающиеся на плечи локоны словно литое золото. Для всех улыбается, открывая белоснежные зубки, и на каждого смотрит одинаково тепло, нет у нее кого-то особенного, для всех – лучшая подруга, которая даст погреться под боком и утешит в любой момент. Не требует ничего взамен, на свою жизнь не жалуется, все светит лучом надежды, а у Саши, столько лишь немного на это сокровище посмотреть, слезы жемчужинами по щекам катятся. Ей хочется пальцы мертвой хваткой сомкнуть вокруг запястий Алисы, когда та бросается утешать ее как всех других, прижаться губами к шелковой коже, и просить об одном лишь – сохранить для нее особенный взгляд, хотя бы один. Шепот тоже сохранить, а может еще и те неловкие прикосновения к волосам, когда Алиса просто пряди своей глупой подруге поправляет, а у Саши в момент весь мир внутри обрывается, и вот уже почему-то кончики пальцев дрожат, не от холода и не от озноба.       Они, несомненно, часто вместе время проводят. Для Алисы это – отдушина, для Саши – возможность чуть дольше побыть наедине с той, чье имя на губах запечатано как проклятие – не произнеси лишний раз, не сорвись, слишком это сокровенно. Иногда гуляют по площадям, иногда по скверам, постоянно берут еду в каких-нибудь уличных забегаловках, – Алиса кафе не любит, нет, там слишком все официально, и атмосфера свободы исчезает, стоит только открыть эти тяжелые деревянные двери с нелепыми колокольчиками над ними, – но всегда заканчивают свои прогулки в парке, под одним деревом, «их деревом», где-то в восемь вечера, может быть, когда людей слишком мало, и Алиса позволяет положить Саше голову на ее колени – это ведь дружеский жест, не более. В такие моменты Саша только и живет: полной грудью дышит, морщится от ледяного воздуха, заполняющего лёгкие, закрывает глаза и упивается близостью. И что-то по вискам бьет, оглушительно, и не сразу удается понять, что это воспаленное сердце так колотится, перекрывает липкие, пропитанные робкой надеждой мысли.       А домой приходит, – в свою одинокую квартиру, пустую, даже без тараканов, затаившихся в стенах, – и падает на диван, не чувствуя бьющей в спину пружины, в потолок с трещинами смотрит, и плачет, плачет так, что голос надрывается. На остывших губах три тысячи несказанных слов, горючие слезы жгут виски сильнее раскаленной магмы и, кажется, проедают на коже дорожки (хотя, Саше всегда так кажется, а на утро смотрит в зеркало, которое вот уже месяц никто не мыл, и ничего, никаких изъянов). Размазывает по лицу тушь, тональный крем, а когда закрывает тыльной стороной ладоней глаза – не сдерживается, в беспомощном стоне рот открывает, сжимает зубы после и вся трясется от рыданий, как будто в припадке. Саше не хватает воздуха, она сквозь слезы видит мутные очертания Алисы, – хотя, скорее хочет видеть, правда хочет, – руки дрожащие к ним тянет, как утопающий, с забитым соленой водой горлом, к спасательному кругу.       И прямо так засыпает. Не переодевается, не встает, опустошенная, закрывает глаза, когда уже все тело свинцом наполняется от нехватки сил, и ресницы слипаются сами собой. Просыпается всегда с хаосом на голове, с черными от потекшей туш щеками, но смотрит на себя в зеркало дольше, чем позволяет пульсирующая от боли голова – повторяет беззвучно, как заколдованная, «вот почему ты нелюбима, вот». Саша не завтракает – она в принципе редко есть стала, ведь, может быть, если она станет настолько хрупкой, что прикасаться будет страшно, то Алиса влюбится в ее выпирающие кости и тонкую талию? – сразу приводит себя в порядок и учиться идет раньше всех, чтобы первой Алису встретить, чтобы последнюю парту им занять там, у окна, где можно от всех спрятаться и смотреть, как по чужому расслабленному лицу пробегают солнечные лучи.       И все повторяется. Словно день сурка, Саша падает в яму затяжных однообразных дней, каждый шаг она уже выучила, каждое свое действие отточила – не меняется ничего, а мир крутится лишь вокруг кудрявого Солнца, греющего по-прежнему всех одинаково сильно. Только, каждый раз удается в этом солнце что-то новое отыскать, что-то, что заставит любить сильнее, невзначай касаться рук и безнадежно желать быть ближе, быть важной, быть особенной.       Вот только для Солнца особенных нет. Оно в своем роде единственное – звезда, которая горит для стольких планет, в собственных спутниках не нуждается.       А тех, кто пытается подойти слишком близко – просто сжигает и даже не замечает этого.