***
В его жизни никогда не было ничего странного. Страшного, да, возможно, достаточно, потому что, пожалуй, в тот момент, когда Мин Юнги родился в одном из роддомов Сеула, Бог посмотрел на него сверху и просто решил — жрать говна парнишке, пожалуй, до самой старости, во всех смыслах этого не самого приятного выражения, потому что чем старше он становился, тем больше хотелось вскинуть лицо к небу и спросить так, чисто по-человечески: «Я какая-то шутка?!», потому что иной причины для того, чтобы всё в его существовании было пиздецовым настолько, он банально не видел. Окей. Когда ему было десять, его родители развелись — ситуация проста до абсурда и одновременно — жёстко жестокая: мать поймала отца на измене с мужчиной в их же постели, вернувшись из командировки на какие-то сутки раньше. Будучи совсем маленьким ребёнком, Юнги не понимал до конца, что, возможно, Мингю-щи, лучший друг его родителя, тот самый, который часто приходил к ним на чай и в итоге пропускал по бутылочке соджу, может оказаться кем-то большим для того, с кем он делит над головой одну крышу: все объятия и странности проходили мимо него, в том смысле, что ему казалось чем-то нормальным, что в отсутствие матери они нежно шлёпают друг друга по задницам, а отец ни словом, ни делом не упоминал, что говорить об этом нельзя, и поэтому Юнги молчал, потому что, ну, разве стоит воспринимать всерьёз то, что ты видишь, если взрослые не делают для тебя тайны из того, что спят в одной постели в отсутствие жены одного из них? Так или иначе, мама вернулась раньше, застукала их «на горяченьком» — голыми, с пачкой презервативов и смазкой на тумбочке, а, по решению суда, маленький Юнги остался с отцом — тот зарабатывал больше, да и мать особо не изъявила желания, как он понял потом, жить вместе с «выродком педика». Отец, к слову, никогда не принуждал его к чему-либо такому: на самом деле, Юнги и по сей день может сказать, что до безумия счастлив, что право опеки над ним отсудили, потому что Мин Чаги был для своего сына всем абсолютно, являясь образцом идеального отца, который и совет даст, и с деньгами поможет, и заступится в школе, если вдруг, что. Был, потому что, когда Юнги исполнилось девятнадцать, его отец разбился в аварии — он всё ещё для блядской вселенной оставался какой-то, чёрт, шуткой, и не мог поверить, что в квартиру придётся возвращаться со знанием, что его никогда там не встретит никто: общение с матерью они оборвали в его четырнадцать, когда он признался ей, что, кажется, тоже по мальчикам — та от возмущения задохнулась, сидя напротив него в одной из многочисленных сеульских кофеен, и их связь оборвала. Тогда, в девятнадцать, Юнги поступил, возможно, не самым лучшим образом, но что ему оставалось в этом не самом лучшем возрасте, когда школа закончена, университет ещё не начат, а в армию не берут из-за дерьмового зрения? — и позвонил своему другу, Намджуну, с которым познакомился в одном из гей-баров Итэвона. Намджуна не трогал никогда и никто: все гомофобы обходили его стороной, и только со временем Юнги осознал простой факт — его нового бро, блять, боялись, ровно настолько, будто бы знали, что стоит взгляд кинуть, и замуруют в стену к чёртовой матери. Намджун Юнги тогда очень помог. Возможно, даже трахнул в процессе. Возможно, секс с лучшим другом, даже в порыве эмоций — это не самая лучшая идея, которую можно предложить человеку, который отчаялся, но, тем не менее, жизнь подкидывала ему всё больше сюрпризов и, да, именно усилиями Намджуна он в двадцать три оказался там, где находится и на сегодняшний день: с утра — продавец в круглосутке, ночью — какой-то полный беспросветный пиздец. Намджун оказался парнем не очень простым — что-то, что связано с мафией, а именно — оборотом наркотиков, и привёл своего близкого друга в ту же шайку-лейку, как только понял, что тот реально нуждается, а ещё — стоит доверия, дав понять, что подводить его не стоит от слова совсем: вступив на эту дорожку, Юнги это понял, кажется, с первой минуты, когда ему всучили пакет с кокаином и велели везти проверенному клиенту, перед которым нельзя обосраться. Тогда, ещё четыре года назад, у него были амбиции: он надеялся подзаработать немного, поступить в универ, да и реализоваться хоть как-то — стать, в конце концов, чем-то большим, нежели серая масса, жалкий наркокурьер, который может позволить себе только засратую старую однушку не в самом лучшем районе. Он не был из тех, кого считают талантливым ровно настолько, что нужно убрать: добрехаться с полицией — да, довести дерьмо от точки до точки — пожалуйста, отдать бабки до последней грёбанной воны и получить своё — разумеется, но никогда не планировал метить куда-нибудь выше, и по этой причине в этом мире его считали чем-то посредственным, однако всё-таки значимым, регулярно давая понять, что соскочить без жертв не удастся. Юнги, который надеялся только на то, что когда-нибудь выберется из долговой ямы и изменит всё к лучшему, на этом моменте хорошо, с заглотом, всосал, благо умеет, несмотря на то, что с его потрясающим графиком максимум, на что хватает сил и времени — это разовый трах, иногда даже в подворотне за клубом, словно животное ёбаное. Прижиматься щекой к холодной стене, пока его пялят анонимно и сзади, Юнги любит меньше всего: чаще всего нижнее бельё не дают спустить даже толком, и головка мерзко упирается в ткань — ни подрочить, ни расслабиться, да и члены бывают всякими, как и их, сука, владельцы, которые в такие моменты мало заботятся о том, чтобы ему тоже было хотя бы нормально, потому что, блять, что вообще может нормального получиться в переулке, кроме быстрого отсоса друг другу по очереди? К двадцати трём Юнги понял, что совершал в своей жизни много ошибок, но та, где он позволил втянуть себя в это дерьмо, оказалась фатальной: меньше всего на свете хотелось бы ему сейчас случайно словить задницей пулю или же типа того, но уйти, сука, тоже не может — найдут и на этом, пожалуй, всё. Возможно, окей, у него случалась парочка небольших нервных срывов, когда он жрал виски в одно рыло вечером, позорно шмыгая носом и цепляясь пальцами за соломенные белые патлы в раздумьях в том, что же он натворил и на что же, блять, обрёк себя когда-то — впрочем, всё равно потом приходилось вставать и идти на работу: утром — в круглосуточный, вечером — ну, и без того ясно всё. Возможно, он чувствовал в себе острое желание закончить с этим, как можно быстрее. Не исключено, что несколько раз хотел выпилиться, но, сука, сил на то, чтобы выпить таблетки или вскрыть блядские вены, ему не хватило ни разу — оказался слабаком даже здесь, да так и сидит теперь, думая, сука, только о том, как всё могло бы сложиться или же о бесперспективности что-либо исправить. Юнги, кажется, дошёл до той самой точки, когда начинаешь себя ненавидеть настолько, что становится почти что плевать: дерьмом был, дерьмом и останется, сдохнет, как и многие, и даже похоронить его будет некому, потому что один абсолютно. ...Это случается в тот самый день, когда перспектива выходного завтра не радует от слова совсем, поскольку, в принципе, от будней своей серостью и тоскливостью не отличается вовсе ни капли. Юнги приходит домой глубоко за полночь, чувствуя себя усталым, разбитым, надломленным — полный комплект пиздеца, в котором он живёт последние несколько лет, и только устало бросает, глядя в зеркало на стене, прямо у входа: — Быстрей бы это закончилось, — а потом, вновь запрещая себе хоть как-то расклеиваться, бросает рюкзак на пол, окидывая придирчиво взглядом свою обитель и крепость: маленькая убогая студия, где настолько, блять, тесно, что спинка кровати граничит с кухонной тумбой, где он обычно заваривает себе чёртов рамён, а потом фыркает и, раздевшись и побросав вещи на постель, тащится в ванную, чтобы принять душ весьма типичным корейским способом: стоя между унитазом (который надо почистить...) и раковиной под напором воды с потолка, и уныло глядя на дырку в полу, в которую стекает всё дерьмо прошедшего дня и его позитивные мысли. Запах табачного дыма ему сначала, кажется, чудится: сам Юнги, к слову, не курит, и поэтому такую хуйню распознаёт на раз-два, и думает, что, мол, всё, с его мозгом реально всё очень плохо и нужно бы отдохнуть, но стойкое зловоние никуда не девается, и он наспех вытеревшись, выходит из ванной не без недоумения, уже, грешным делом, думая пойти и вставить пропиздон соседу сверху. И замирает, как был: голый, с полотенцем, и из сильных эмоций в нём, пожалуй, остаётся только простой человеческий ахуй, хотя, кажется, это немного не то: сказать, что Юнги находится в ахуе — значит, заверить, что тот доберман, который только что разорвал пару бандюков и сидит на цепи с окровавленной мордой, всего лишь щенок. Он, тот самый, кто разобьёт его жизнь на невыносимое «до» и сладкое «здесь», Юнги чувствует это, сидит в небольшом кресле у небольшого стеклянного столика, которые в однушку влезли, разве что, чудом, и кажется таким... большим для этого места, что дух невольно захватывает, когда парень видит, с какой элегантной изысканностью перекатываются сильные бицепсы под обтягивающей тканью чёрной водолазки незнакомца, когда смотрит на массивные бёдра, которые, кажется, вот-вот заставят лопнуть ткань чёрных зауженных джинсов — интересно, рассеяно думает Юнги, стоя перед этим божеством, в чём мать родила — ему в них удобно, потому что штаны кажутся до невыносимого тесными? Всё пронзительно ярко очерчивающими в этом полумраке квартиры, где единственным источником света является свет из ванной, что проникает через открытую настежь дверь. Парень же, в свою очередь, увидя его таким, только негромко и низко лишь фыркает, со вкусом затягиваясь, а потом, смяв длинными пальцами чёрные волосы, откидывает их небрежным жестом назад, чтобы бесцеремонно стряхнуть пепел в кружку с недопитым с утра чаем, а после, поджав губы и игнорируя присутствие хозяина квартиры, делает совсем невозможное: щёлкает пальцами, и в руках у него оказывается массивный гранёный хрустальный бокал, а на столике — бутылка дорогого «Hennessy XO» какого-то наверняка безбожно давнего года выпуска, но, если быть до конца откровенным, вовсе не вопиющая красота незнакомца, не его уверенность, не какая-то неземная магия, которой он, очевидно, обладает так, что в совершенстве, заставляют Юнги прирасти ступнями к самому полу. Крылья, лоснящиеся чёрные крылья за спиной незваного гостя, совершенно огромные, несколько смятые из-за тесноты кресла, что сейчас аккуратно сложены за его спиной, кажутся поистине мощными, сильными. Способными с лёгкостью выдержать вес человека. — Нравятся? — с небрежной усмешкой интересуется незнакомец, глядя Юнги прямо в лицо цепким взглядом чёрных глаз, и улыбается широко, позволяя увидеть ряд белых зубов, где два передних слегка крупнее на фоне остальных. Мин, в свою очередь, не может ни слова сказать, только смотреть в тотальнейшем ахуе, потому что одно из крыльев демонстративно для него раскрывается, оказываясь таких огромных размеров, что касается почти что середины кровати. — Вижу, что нравятся. Хочешь выпить? Выглядишь, как человек, которому это действительно нужно. — Вот так вот просто? — срывается с губ пересохших. — Приходишь ко мне домой, куришь, и... просто предлагаешь вискарь? — хрипло выходит, и он не может вложить в голос того возмущения, которое для ситуации необходимо, поскольку ничего нет из подобного в сердце — только лишь... страх? Да, пожалуй: он боится чертовски человека с аурой огромнейшей силы, что сидит в его креслице, абсолютно расслабленный, и пьёт чёртов виски, пока сам Юнги здесь, кажется, сходит с ума. — Не хочешь выпить? — вскинув чёрную бровь, спрашивает. — Хочу, — со вздохом признаётся блондин. — И хочу задать... вопросы. — Ну, разумеется, — широко улыбается крылатый. — Как же без них. Все люди всегда их задают, и это нормально — я привык отвечать. Кстати, одеться не хочешь? — и Юнги, вспыхнув, опускает глаза на своё избитое шрамами и недоеданием тело: откровенно костлявое, угловатое, острое, не симпатичное от слова совсем, но, подняв глаза, замечает к нему пристальное внимание и ухмылку. — Не хочешь. — Нет, я... — Не хочешь, — сообщает незнакомец с острой улыбкой. — Оставайся таким. Ты нравишься мне. — А ты, я смотрю, извращенец, — окей, если сделать пару глубоких вдохов и выдохов, а ещё побороть в себе ужасное желание просто прикрыться, то ему почти что не страшно. — Кто ты? — Тот, кто может сделать всё, — что ты пожелаешь, — просто отвечает брюнет, делая глоток алкоголя. — А ты, я знаю, тот, кто нуждается в помощи. Полный сирота при живой матери, попавший в мафиозный капкан с завязкой на наркотических веществах, — и на красивом лице проступает что-то хищное. — Отчаявшийся, разбитый, мечтающий, чтоб это всё скорее закончилось. Бедный, бедный Мин Юнги, наркокурьер без какого-либо намёка на будущее, ты просто нуждался в хоть каких-то деньгах и своё честное имя и память отца положил для того, чтобы выжить. Обожаю таких, — и Юнги недоуменно моргает, уже боясь что-либо спрашивать: человек перед ним, кажется, знает всё о нём абсолютно, откуда — одному только лишь Богу известно... — Фу, — гримаса, оскал и насмешка. — Не думай о нём при мне, он тебе никак не поможет. Можешь даже считать, что благодаря его воле ты сейчас со мной говоришь. А человек ли? — и незнакомец, широко улыбнувшись, делает ещё одну ленивую затяжку, со вкусом дым из лёгких выпустив после: — Мне нравится ход твоих мыслей. — Ты их читаешь, — шёпотом роняет Юнги. — Конечно, дурачок, я читаю их. Но не желания, знаешь, пока ты не скажешь мне, я помочь ничем не смогу, — и улыбается ярко. — Не хочешь всё-таки выпить? Это вкусно и дорого, не то, что ты позволял себе раньше, — и по щелчку пальцев на столике появляется второй гранёный стакан. — Присаживайся. Кола, яблочный сок? Быть может, лёд или вода? — Нет, спасибо, мне сейчас чистоганом прям надо, — и Юнги на деревянных ногах садится в кресло напротив. Красавчик лишь только смеётся, ярко, со вкусом, и — блять — крылья за ним исчезают, опадая на пол чёрными искрами, что растворяются мгновенно. Блондин, резко выдохнув, трясущимися руками наливает себе на два пальца от таких поворотов и выпивает практически залпом. — Кто из нас двоих извращенец, скажи? — наблюдая за ним, произносит крылатый. — Хороший виски нужно распробовать, раскатав на языке, а ты вливаешь его в себя, словно дешёвую водку. — Посижу с тобой ещё пару минут и ёбну ещё, — не спорит Юнги. — Ситуация обязывает. Так кто ты? — Я же сказал, — ухмылка, но для одного из них — чёртов цирк. — Как сам думаешь? — Исполняешь желания, есть крылья, есть пафос и ты абсолютно красив, — перечисляет блондин. — Демон? — Чуть лучше, — подмигивает ему незнакомец. — Дьявол? — Ходит слух такой, скрывать не могу. Пауза. Юнги, выдохнув, наливает себе ещё, но пить не спешит: приятное мягкое чувство расслабленности топит конечности — кажется, выпить залпом было всё же дерьмовой идеей, потому что всё вокруг немного стирается, становится мягче, нежнее и не таким уж и страшным.... дало, да, и этого можно было б стыдиться, не испытывай он на постоянной основе ёбаный стресс, которым можно было бы позорно прикрыться. Аура этого... существа действует странно: давяще, но, сделав, новый глоток, Мин понимает — и маняще, чёрт, в том числе, ибо парень напротив совершенно по-блядски красив и сознаёт свою цену. — Итак, дьявол. Как мне тебя называть? — роняет после второго уже не так нервно, спокойнее, проще, отпустив ситуацию: подумаешь, ворвался к нему домой сам Сатана — да если в Аду все такой грёбанный секс, то он готов убить не один десяток людей. — Хочешь продолжить знакомство? — и брюнет тихо смеётся, а Юнги надеется, что не над его мыслями. — Можно просто Чонгук, — и игриво (сексуально) подмигивает. Юнги пьёт ещё чуточку. — Почему я? — Ты попросил? — Ты ко всем так приходишь, словно собака? — Только лишь к тем, кто интересен. — И чем же я интересен? — Видишь ли, — и Чонгук отправляет бычок своей вечной сигареты, наконец-то, в чайную кружку. — Мне нравятся те, кто отчаялся. — Таких много, — парирует Юнги, нервно растирая лицо и силясь не думать о своей наготе. — Но ты выбрал меня. Почему? — Ты симпатичный. — Вовсе нет. — На вкус и цвет, детка, — окей, где-то глубоко внутри предательски ёкает. — Я, дьявол, говорю тебе, что ты симпатичный. Таких комплиментов ты не получал раньше, я думаю, и вряд ли получишь. — И что же ты хочешь от меня, дьявол? — То же, что и от других, — и брюнет широко улыбается. — Исполнить твою самую заветную просьбу ценой небольшого обмена. — И какова будет цена? Он знает ответ. Он книги читал, фильмы смотрел, в конце концов, не идиот и наслышан. — Ты же знаешь её, — широко улыбается Чонгук, делая глоток виски. — И знаю, что таким, как ты, нельзя доверять. — Мне, как раз-таки, можно: я один из немногих, кто может сдержать своё слово, потому что делаю то не безвозмездно. — И всё же: озвучь. — Не проблема, — и брюнет пожимает плечами. — Любой каприз за твою душу, Мин Юнги. Юнги, кивнув, смотрит в окно — туда, где далеко внизу уже в силу позднего часа люди не ходят, и наблюдать-то особо и не за чем, а перед ним сидит притягательный дьявол, чья красота немного движет орбиту, а аура вынуждает встать на колени и хорошо отсосать — возможно, здесь дело лишь в алкоголе, но у него в голове слишком много всего, чтобы попытаться вычленить что-то одно, кроме, пожалуй, желания этого: бояться блондин давно перестал — не с его ритмом жизни можно бояться расстаться с ней вовсе, напротив, он будет только за подобный исход, однако Чонгук, что его лицо изучает в этот момент, только лишь кривит своё: — Ты не можешь. — Не могу что? — Хотеть сдохнуть. Это слишком просто, чувак. Подумай получше, — и Юнги переводит глаза, чтоб сначала отметить то, как распахиваются на визуально хорошо контролируемых эмоциях за спиной его нового знакомого крылья, а потом — утонуть в чёрном взгляде, лишённом всякой эмоции. У него много желаний, честное слово: за всю свою жизнь он пиздец настрадался, хапнул много говна, но сейчас тонет, как последняя сука, не в силах сдержать себя ни на толику. — Скажи мне, чего ты хочешь на самом деле? — режет острой белоснежной улыбкой, такой невероятно красивый, что у Юнги на лице застывает та самая маска, какая проявляется, когда все эмоции отключаются разом, не оставляя ничего, кроме пустоты в голове, потому что так не бывает, не может просто нереально потрясающий парень оказаться в его квартире здесь и сейчас, чтобы смотреть с холодной усмешкой и отсутствием эмоций во взгляде и спрашивать, в самом деле, чего он хочет больше всего. У Юнги сохнет в горле, и он не может собрать себя в кучу в этот момент — и вовсе не потому, что видит огромные чёрные крылья за спиной у того, кто внезапно оказался в его собственной гостиной, небрежно зажимая в губах сигарету, и старается принять и осознать факт того, что это происходит с ним здесь и сейчас, а потому что сам вид его бьёт по лицу так, как никто другой раньше кулаком не давал, и от этого... Чёрт. Желание только одно. Оно клубится дымом внутри, жжёт его чёртовы лёгкие и тихо просит, расстилая по телу своё томное, тёмное, жгучее, а, главное, тихое: «Боже, молю». — Тебя? И видит перемену на бесподобном лице. Это успех? Юнги не знает — это словно как помешательство, которое нельзя контролировать от слова совсем: он здесь, сидит, обнажённый, прямо перед этим Чонгуком, таким невообразимо прекрасным, и ему плевать на себя в эту секунду — ниже падать всё равно уже некуда, но вот удивить самого Дьявола — это, определённо, успех, потому что в холодном взгляде изумление видит, и оно тягуче-томительно отдаётся пружиной внизу живота, посылая по телу невероятный, словно адское — простите — пламя, жар. — Ты уверен, что ты хочешь именно этого? — чёрные глаза темнеют стремительно, Юнги видит ту самую поволоку, что говорит о взаимности, и не видит причин для того, чтобы менять своё мнение: — Мне уже даже ты не поможешь, я совершенно разрушен, — и этого, как и концентрации виски по венам, оказывается совершенно достаточно для того, чтоб соскользнуть коленями на холодный, блять, ламинат — так, чтоб перед ним, величественно сидящим в этом дурацком тесном кресле, оказаться, словно чёртов прислуга: и он видит в глазах Чонгука то удивление, которое подстрекает к тому, чтобы действовать — Юнги не медлит здесь ни секунды, накладывая мысленно вето на то, чтобы задумываться, и позволяет себе наклониться к чужой ширинке губами, так, чтобы опалить горячим дыханием, сжать нежно сквозь слои ткани и сорвать сдавленный, чувственный вдох через нос где-то там, наверху. Он знает, как это бывает: нестерпимый огонь выпирает сквозь вены, отключает рассудок, а потому нет для него ничего зазорного в том, чтоб упереться ладонями в пол, доверчиво лицо поднять и шепнуть: — Владыка, Вы хотите меня? — он видит, как распахиваются чужие глаза в понимании и принятии этой игры в ту секунду, видит адское холодное пламя, что топит их изнутри, когда губы Чонгука кривит ухмылка — та самая, что режет каждую чёртову клетку его дурацкого, не самого симпатичного тела: — Так почему Вы не действуете? Я хочу служить сегодня так сильно и только для Вас, а Вы пытаетесь упустить эту возможность? — щелчок пальцев, неясно, зачем, другой рукой в сухие жёсткие волосы вцепиться так, чтобы уткнуть лицом в пах — Юнги благодарно на это мычит, ему нравится чувствовать себя абсолютно зависимым здесь и сейчас, потому что тот, кто толкается едва ощутимо в это мгновение, имеет всё право на то, чтоб доминировать. Слегка зубами сжимая то, что поддаётся давлению грубых швов джинс, Юнги шепчет, словно пьяный безбожно: — Не тесно? — и слышит громкий, потрясающе рваный выдох на этом моменте, зная, что действительно больно бывает в такие минуты. — Помочь? — Ну, — хрипло, пальцы рассеянно перебирают белые пряди. — Рискни, — и Мин, зацепив зубами язычок блядской ширинки, вниз тянет на благодарном каком-то, неясном ему самому стоне-выдохе, чувствуя, как Чонгук пальцами расстёгивает тугую тёмную пуговицу, а потом тянется сам, вынуждая привстать, и стягивает чужую одежду вместе, как оказалось, с бельём, до самых колен, гипнотизируя взглядом то, что предстаёт его простым, человеческим глазам — большое, налитое кровью, с потемневшей головкой и сеткой вздувшихся вен: оказывается, не так много нужно самому даже дьяволу для того, чтобы отдаться чувству желания. — Я уязвлён, — с ухмылкой замечает Чонгук, и настало время Юнги улыбаться остро и без всякого страха: что-что, а делать минет он умеет отлично, ведь практики за плечами немного, но с горкой, и потому не испытывает никаких затруднений в тот самый момент, когда накрывает губами чужую головку — пресноватый вкус чистой кожи и солоноватая вязкость предэякулята остаются на языке терпковатым оттенком, но привычным ужасно, и спрятав зубы и слегка втянув щёки, Юнги съезжает по плоти вниз неспешно совсем, даже играючи-медленно, чувствуя, как заводится сам: в паху тяжелеет, хочется толкнуться, потереться, коснуться, но знает, что Чонгук наверняка будет против... — Разумеется, буду, — и Юнги, вцепившись в чужие литые мышцы бёдер, вбирает в себя чуть больше, уделяя место каждому участку, каждой чёртовой клеточке этой плоти, мазнув языком по чувствительной уретре сначала и после — создав эффект вакуума, двинувшись в поисках чего-то более жаркого, терпкого, а именно — ниже, с наслаждением чувствуя томную пульсацию в своём рту, и слыша судорожный выдох где-то там, наверху: хватка в волосах на затылке становится крепче, Юнги урчать хочется, но он делает гадость, выпуская изо рта чужой член, подняв голову и глаза в глаза прямо заглядывая: — Зря. Я уверен, что смогу кончить для тебя сегодня не один чёртов раз. Он знает, как это — трахаться по-животному грубо, знает, какой эффект производит, невинно глядя снизу вверх с членом во рту: Чонгук, когда он снова насаживается ртом на его член, уделяя внимание каждой грёбанной вене и слегка рукой помогая, нежно своё запястье прокручивая, не удерживается в момент столкновения взглядами — стонет негромко и чувственно, а его тело пронзает лёгкая судорога, которую чувствует Юнги, нежно оглаживая свободной рукой сильные мышцы бёдер и чувствуя, как самому уже до невероятного мокро внизу, а собственная головка бьётся о живот жалко каждый раз, стоит только качнуться вперёд, чтобы чужой член проник в глотку глубже, ровно так, чтобы второй руки не нужно было для помощи, и прошёл по касательной корню языка. Чонгук снова вздрагивает — Мин тихо довольно постанывает, чувствуя горлом чужую тяжёлую пульсацию, но останавливаться не планирует вовсе, ровно до того, чёрт, момента, пока его грубо не отстраняют от такого благого труда цепким движением пальцев за волосы, перед этим насадив глубже и сильно толкнувшись: чужой ствол влажно шлёпает об острые скулы, вязкая нитка слюны, смешанной с естественной порочно на губах остаётся, опадая на подбородок — и, позволяя держать себя за затылок и глаза в глаза смотреть, Юнги с удовлетворением отмечает то, что, по мнению дьявола, он сейчас выглядит настоящей мокрой мечтой с этой похотью в собственном взгляде и маской робкого, но неконтролируемого желания на лице. Абсолютно готовый, голый, возбуждён до предела, хнычет тихо, инстинктивно толкаясь вперёд, а после — выдыхает расстроенно, не найдя ничего, до чего можно было бы просто коснуться, обо что потереться, просто прижаться; мотнув головой, Юнги подаётся вперёд, нежно скребя ногтями по такому потрясающему чужому бедру, и осторожно касается слегка приоткрытыми губами напряжённой сильной мышцы, чтобы толкнуть её языком, пробуя чужую кожу на вкус, и провести влажную дорожку с чередой лёгких покусываний. Он чувствует на себе тяжёлый взгляд Чонгука, полный похоти и желания большего, но пока не спешит: незачем. Малыш Мин хочет поиграть сегодня с этим самоуверенным папочкой. Ведь нет ничего лучше, чем тот самый сладкий момент, когда эти самые папочки ломаются, плавятся и становятся донельзя ведомыми: Чонгук и его сбитое дыхание — тому подтверждение, и Юнги переходит зубами к внутренней поверхности чужого бедра, чтобы снова дорожкой укусов вернуться туда, где течёт смазкой, посмотреть глаза в глаза — и широко быстро лизнуть языком, улыбаясь бесстыдно. Брюнет тихо шипит, пальцами острое запястье цепляет, вздёргивает на ноги, на себя тянет, сажая себе на колено так, чтобы лицом к нему был повернут, и именно в эту секунду спесь с Юнги сбивается несколько, потому что он чувствует, как жалко подпрыгивает сердце до горла в ту же секунду, как чужая ладонь накрывает его член, ведёт наверх грубо и сжимая пальцы у самой головки — так, чтобы большим пальцем смахнуть с неё выступившие капли предэякулята, вмассировать и умело, прокручивая запястье, спуститься вниз, оттягивая тонкую кожу почти до болезненности: это тот самый коктейль ощущений, когда приятно до боли, и такая игра на контрасте Юнги нравится больше всего — Мин тихо податливо всхлипывает, толкнувшись бёдрами в кольцо чужих пальцев, а Чонгук улыбается вновь, и эта режущая улыбка настоящего хищника шинкует его несчастное человеческое сердце в груди, где-то там, внизу живота, куда оно благополучно ухнуло, оборвавшись, после того, как подскочить: — Детка думал, он будет здесь главным? — мурлычет сам дьявол, изламывая чёрную линию бровей, рот приоткрыв — блондин видит, как задумчиво очерчивает острые резцы чужой чёртов язык. Чонгук вскидывает кулак резче, Юнги дрожит, задыхаясь: ему сухо, но сейчас это, блять, так пиздато, потому что больно немного, а, вместе с тем, хорошо до настоящего крика. — Кто давал малышам право даже помыслить о том, что они могут быть главными? — мурлычет Чонгук, подаваясь вперёд: близко-близко, губы у губ, горячее дыхание опаляет припухшую от минета нежную плоть, а легче совсем не становится, когда брюнет шепчет едва-едва слышно, но с нотками животного рыка: — Хочешь мой поцелуй, верно же? — Юнги вскрикивает, толкаясь вперёд, чувствуя себя уязвимым болезненно, таким открытым, доступным и чувственным в эту секунду, как никогда до и, он знает, никогда после тоже — и кивает, задыхаясь до откровенного. — Скажи это, милый, — рокочет Чонгук, а желание от этих звуков концентрируется в чёртовом члене совсем неприлично: возбуждение в тугой узел скручивается, по всему телу отдаётся разрядами, а потом горячей волной концентрируется в одной блядской точке — той самой, что сейчас стимулируют жёстко, но откровенно лениво. — Попроси меня, малыш, — блять — и Юнги, кажется, доходит почти до предела только от властных ноток в этом ласковом с ним сейчас голосе, и немного сходит с ума, когда, чувствуя на собственных скулах жаркий румянец, шепчет негромко, немного срываясь: — Пожалуйста, поцелуй меня, папочка, — и с рыком тихим Чонгук прижимается губами к его — такими горячими, мягкими, но настойчиво грубыми: движения его пальцев по члену Юнги становятся резче, ладонью свободной руки он притягивает его за поясницу ближе к себе — Мин в нём растворяется, веки смыкает, за водолазку так и не снятую цепляется пальцами в попытках не рассыпаться к чёртовой матери, но всё равно всхлипывает, когда чужой сильный язык ему влажно вторгается в рот, лишая воли совсем, абсолютно, а потом отстраняется, доводя почти до предела; Юнги тянется было, пытаясь разделить треклятые миллиметры между ними двумя, но замирает, потому что слышит почти невесомое: — Детка, испачкай меня, — и Чонгук его снова целует, уже изученно, глубоко, властно, ускоряя движения рукой там, внизу, а пальцами другой скользит от поясницы вверх, к волосам, царапая ногтями обнажённую кожу, и путается в белых прядях с силой, уверенностью, прижимая его лицо к своему. Юнги не выдерживает: вскрикивает в рот чужой, трясётся всем телом, толкается пару раз особенно сильно, чувствуя себя балансирующим прямо над пропастью — в неё и срывается, когда острая волна удовольствия проходит по нему мощной судорогой, концентрируясь в члене, и кончает обильно, сильно и остро, действительно пачкая, ведь попадает даже на чёрную ткань. Чонгук прижимает его к себе ещё теснее, ещё ближе, плотнее, и, наконец, переходит непосредственно к делу: Юнги в его сильных руках такой маленький, мягкий, податливый, согласный абсолютно на всё в эту минуту, что не воспользоваться до безумия сложно — и брюнет, прикусив чужую губу нижнюю, переходит к линии челюсти, туда, к нежному ушку поближе, где чувствительнее, острее больше всего, кусает несильно, тихо порыкивая и наслаждаясь тем, как прерывисто шумно вдыхает этот милый мальчишка, что чувствует себя открытым, разбитым, измученным не сколько телом, сколько душой — Чонгук скользит вниз по солоноватой шее губами, чувствуя, как бьётся глупое сердце этого сладкого ребёнка от его лишь касаний, и не удерживается — всасывает молочно-белую кожу, оставляя на ней то, что расцветёт синяком поутру. Укусив за острую ключицу, тихо мурлычет: трахнуть это нежное, раскрытое солнышко хочется до зубного скрежета, но довести того до воспаления разума не терпится больше — глупый, подумал, что сможет покорить себе дьявола, повести ситуацию; наивный, думал, что Чонгук спустит лишь от того, что ему отсосали; приторный до чёртова пропуска удара его чёрного сердца, потому что, всхлипнув, вздрагивает, когда брюнет идёт изучать тело ниже, больше, куда интереснее, и наклоняется к ореолам нежных сосков, губами один накрывая и позволяя себе некую вольность нажать языком. Мин Юнги вздрагивает, откидывает голову и стонет протяжно, цепляясь пальцами в чёрные волосы, Чонгук ухмыляется: этот малыш его с ума сводит своей порочной невинностью, словно один огромный контраст, невероятно острый с вкраплением мягкого — это редкость, это чистота, это то, что для него вкуснее всего, и он не жалеет, когда заставляет бокалы с бутылкой исчезнуть со столика и переместиться на пол, потому что положить разгорячённое тело блондина на холод стекла — это прекрасно. Он вздрагивает, покрывается мурашками, разомлевший после оргазма, но понимающий, что с ним только начали, и смотрит из-под полуприкрытых ресниц, не мигая и с ожиданием, впрочем, бесстыдно широко разводя свои прелестные ноги — между ними Чонгук и встаёт, глядя с ухмылкой и уверенностью в своих силах: этот разбитый ментально, одинокий ребёнок эту ночь никогда не забудет. Возможно, он сам тоже не сможет, но он не будет думать об этом сейчас. Просто хочет смотреть, наслаждаясь открывшимся видом угловатости, хрупкости и абсолютно растрёпанной нежности: грудная клетка вздымается быстро-быстро, член мальчика, он видит, вновь наливается кровью, но Чонгук заставляет себя посмотреть ему прямо в глаза, вскинув бровь и осторожно-широко ведя по боку ладонью, ощупывая каждое ребро, что проступает. — Не кажется ли моей милой сахарной детке, что мне стоит раздеться? — мурлычет брюнет, и Юнги спешно-разбито кивает, пусть и страшно на таком ярком контрасте придётся: под водолазкой проступают сильные литые мышцы и не один чёртов кубик пресса. Не ошибается: глаза в глаза ему глядя с животным голодом настоящим и искренним, Чонгук цепляется испачканными пальцами за полы водолазки, на которой чужая сперма подсохла уже, и задирает ту вверх — блондин выдыхает прерывисто, во все глаза глядя на обозначенный остро рельеф живота, залипая на внутренние косые мышцы, которые, обострившись сейчас крайне явно из-за напряжения во всем теле этого блядского бога из самых смелых фантазий, лишают его сердце всякой жизни. Но не это добивает больше всего: стоит Чонгуку откинуть в сторону чёртову последнюю ткань, широко улыбаясь, Мин видит немедленно чёрную вязь рукава, выбитого на правой руке, сука. — Ты такой откуда пришёл? — хрипит, а связки от открывшегося глазу вида откровенно сдаются, не могут ни звука издать. Чонгук на это лишь смеётся негромко, а потом, шагнув поближе между его ног разведённых, наклоняется прямо над Юнги, уперевшись раскрытой ладонью в стеклянную поверхность журнального столика, — той самой рукой, на которой чернят кожу рисунки, которые заставляют блондина тихо скулить — и наклоняется близко-близко, прямо к лицу, чтоб прошептать: — Из Ада с любовью, — и целует глубоко и властно, а Мин старается тщетно не думать о том, как надуваются от напряжения трицепсы аккурат рядом с его отупевшим от оргазма лицом. Блондин хнычет: Чонгук, восхитительно голый Чонгук, усмехнувшись, наклоняется к его груди, нежно целуя, позволяя вновь запутаться в своих волосах, ох — неожиданно для самого Юнги встаёт на колени и доходит до точки, без всякой сложности обхватив его член губами и без предисловий опускаясь до основания. Во рту его жарко, влажно и тесно, Мин, коротко вскрикнув, глаза распахивает словно бы слепо, но всё, что может — это лишь неглубоко и быстро толкнуться навстречу: собственный член ещё очень чувствительный после разрядки, и всё ощущается ещё острей, ещё ярче, и это заставляет в пояснице прогнуться, когда он чувствует нежную ласку чужого языка и игру грубоватую чужих губ на тонкой подвижной коже, что убивает навылет. — Малыш, тише, — выпустив его член изо рта после размеренно-глубоких фрикционных движений, шепчет Чонгук, поднимаясь на ноги для того, чтоб поцеловать коротко. — Столик не выдержит. — Так перенеси меня, папочка, — прерывисто-хрипло выходит и брюнет, усмехнувшись, без всякой сложности осторожно подхватывает его под коленями и чуть ниже лопаток, чтобы — Юнги в эту минуту старается совершенно не думать о том, какая горячая у него кожа, как запрещает себе даже помыслить о том, насколько кажется несокрушимой эта аура гибкой всесильности, что скрывается в том, кто прижимает его к мощной груди лишь только, правда, мгновение — развернуться на пятках и аккуратно положить его на кровать. Снова зрительный контакт этот — жаркий стык карего с чёрным, — вроде короткий, но время замирает тягуче, пока Чонгук, над ним наклонившись и уперевшись коленом в матрас, вновь ведёт по его телу грубоватой ладонью: на этот раз ноги, левую брюнет приподнимает слегка, себе на плечо закинув без робости, после чего, усмехнувшись, с нежностью и самоуверенным оскалом прикусывает косточку аккурат над ступнёй: Мин, измученный совсем, окончательно, раскинув руки, прикрывает глаза было, но чувствует скрип пружин и сразу — тепло после, когда его снова нежно-нежно целуют, без языка, просто лёгкое, почти невесомое касание, от которого всё внутри плавится до невозможного, но не так сильно, как ласка в низком тихом шёпоте, что кусочки его сердца превращает в мелкое крошево: — Мой ребёнок устал? — крошево становится пылью. — Его уложить спать? — пыль распадается атомами, а Юнги почти что хочется плакать от этого ужасного желания внезапно взять и довериться, хоть раз, один грёбанный раз за последние три года просто прижаться и услышать одно лишь простое... — Всё будет хорошо, солнышко, — касание пальцев по подбородку, оно нежное-нежное и, распахнув глаза, он видит красивое лицо совсем рядом со своим, и теплоту, скрытую по краям мягкой улыбки. — Ты можешь мне доверять? — Тебе только и верю, — шепчет блондин, стараясь не думать о том, как быстро его чёртов мучительный орган снова восстанавливается от таких простых слов, потому что сейчас, кажется, пробьёт грудную клетку своим шумным стуком насквозь. — Поэтому хочу попросить? — Чонгук чёрноволосую голову к плечу клонит и хмурится, демонстрируя концентрацию и внимание: что же скажет? — но, кажется, почти выдыхает, когда Юнги, обхватив руками его лицо, тихо шепчет простое: — Поцелуй меня снова, а потом трахни так, чтоб своё имя забыл. Чонгук замирает, тщетно пытаясь разобраться в эмоциях, что возникают под рёбрами, когда он видит пустой, болезненный взгляд человека, который, кажется, поломался совсем, но отметает их к чёрту: Юнги со стоном отстраняется, на матрас откидываясь, а его руки, такие холодные прямо сейчас, с длинными узловатыми пальцами, соскальзывают, ослабевшие вмиг, однако брюнет, вздрогнув, одну за запястье перехватывает, не давая упасть, и прижимается губами к доверительно раскрытой ладони, чтоб прошептать: — Сделаю так, как ты хочешь, ребёнок, — и тихий всхлип служит ему лучшей наградой. Щелчок пальцев, и Мин тихо ахает, глядя на тюбик смазки и пачку презервативов, возникшие прямо у его головы, а потом смотрит испуганно, чтоб прошептать: — Я не готовился, и... — и замирает от почти бесшумного «Тише» аккурат в губы: — Ты же мне доверяешь? Сам сказал, — тихий кивок: блондин чувствует себя совсем-совсем хрупким в кольце чонгуковых рук, которые на мгновение сжимают в тихих объятиях, а потом отпускают. Упаковка тихо шуршит: дьявол и мог бы сделать всё так, чтобы без проблем, чисто и сразу, но отчего-то не хочется — почему, знать не хочет сейчас, потому что всё, что имеет значение — это один только Юнги, настолько отчаявшийся, что отдаёт ему всего себя сейчас без остатка, только глаза прикрывает, когда видит, как брюнет раскатывает резинку по указательному пальцу, а потом растворяется в ощущениях. Здесь и язык во рту отвлекающий, и привычное чувство давления на кольцо мышц, и ощущение, что, пожалуй, всегда поначалу не из приятных: Юнги расслабляется, позволяя себя хорошо изучить изнутри, прощупать каждую клеточку тугих стенок — Чонгук ему шею целует с тихими горячими выдохами, а Мин только и может, что слепо, словно котёнок какой, цепляться пальцами за сильные плечи. — Потом ты привыкнешь, и всё будет нормально, — он знает. Он занимался сексом не раз и не два, но с дьяволом у него, блять, впервые, и никто никогда не вспарывал ему душу насквозь до этого дня, однако эти слова успокаивают, и когда Чонгук, на пробу попробовав согнуть палец внутри, толкается под другим углом несколько, а под веками вспыхивают тысячи искр, Юнги смех тихий слышит. — Вот видишь. Не бойся, котёнок, в наш с тобой первый раз я буду нежным. — А будет второй? — голос срывается, он открывает глаза и в тысячный раз тонет в чёрных. — Ночь ещё не закончилась, — пустота внутри, что слегка дискомфортная, лёгкая пульсация от проникновения, и он видит, как брюнет сначала хочет воспользоваться той же резинкой, а потом, фыркнув, стряхивает её на пол и раскатывает новую — уже по двум пальцам. Это сложнее: Юнги становится несколько больно, но он, согнув ноги в коленях для лучшего упора, заставляет себя расслабляться — член этого парня явно будет побольше, чем то, через что он проходит сейчас. Чонгук на это тихо смеётся с негромким «Смешной ты», но продолжает растяжку, толкнувшись сначала на первые фаланги, а после — уже попытавшись до косточек. — Умница, — Мин чувствует, как разводятся пальцы внутри, и давит в себе желание почему-то сбежать или же спрятаться, что смешивается с тлеющим в паху и сердце желанием: брюнет, неловко вывернув руку, всё же умудряется склониться над ним так, чтобы снова взять в рот и качнуть головой, медленно выпуская налитую кровью плоть, толкнуть головку языком и надавить его кончиком аккурат на уретру, а после — и на уздечку, стараясь минимально задействовать зубы, а потом опускается снова, выбивая из чужой груди громкий стон, потому что опыта однополого секса у него целый багаж — запомнил, где у Юнги простата, с первого раза, и толкнулся пальцами под новым углом. Член во рту отдаётся пульсацией, у самого в паху тяжело до безумия и терпеть очень сложно: Чонгук, сосредоточившись на растяжке этого тела, что по уровню хрупкости не уступает стеклянной статуэтке, а также на желании довести малыша до пика ещё раз, максимально абстрагируется от собственных желаний прямо сейчас — он не хочет, чтобы Мин Юнги было больно сегодня, не хочет и самому пострадать в капкане недостаточно податливых мышц сфинктера, и распаляет мальчишку всё больше и больше, несильно царапая нежную кожу бедра, скользя пальцами до чувствительной зоны талии и, разумеется, делая самый лучший в жизни ребёнка минет: сахарный под ним стонет уже совершенно развязно, прижимая брюнета к паху грубее, слепыми глазами глядя в темноту потолка и не решаясь опустить их вниз — боится столкнуться взглядом и кончить даже быстрее, позорнее, нежели в их первый раз. Однако брюнет вынуждает: выпустив изо рта его член, улыбается своей острой белозубой улыбкой и шепчет: — Детка, может, посмотришь, как папочка делает тебе очень приятно? — и, видя, как гуляет вверх-вниз кадык, остаётся довольным: Юнги смотрит на него прямо тогда, когда Чонгук снова берёт в рот, и опускается вспухшими красными губами вниз по стволу, втянув щёки. Чужое естество во рту снова прерывисто дёргается: Мин, не выдержав, ярко вскрикивает, прогнувшись в пояснице, даже не замечая момента, когда брюнет, решив не отвлекать своего малыша лишними действиями, слегка подаётся кистью назад, ловко просовывая в презерватив третий палец, и вторгается ими обратно, и вновь под нужным углом для остроты ощущений — оргазм выходит болезненно острым, с нежных губ срывается не стон, а полноценный сладкий, как и он впрочем сам, крик, и Чонгук принимает в себя всё до капли, удерживая в своём рту и не выпуская чужой пульсации ровно до того момента, пока блондин не смотрит на него, задыхаясь, с тихим «Дьявол»; вновь ловя зрительный контакт, улыбается, осторожно выпуская изо рта чужой член, так, чтобы не упустить ничего, но всё равно выходит провал — тонкая струйка тёплого семени всё равно проскальзывает через уголок рта, растягиваясь до подбородка. Чонгук сглатывает, не утирая её, а потом — вновь широко улыбается, пользуясь чужим шоком и наощупь добавляя четвёртый палец: тот сначала проскальзывает мимо резинки, подушечкой упираясь в тугое колечко, а потом, в принципе, всё происходит по плану, а Юнги, умница, заморожен настолько, что не замечает махинаций опять. Такой милый ребёнок — и тяжёлое чёрное сердце ухает вниз от непонятной ему самому чёртовой нежности. — Он самый, — и брюнет игриво подмигивает. — Хочешь попробовать? — Очень, — хрипит, и Чонгук не минуты не медлит: оперевшись на локоть подле его головы, снова целует, заставляя блондина почувствовать вкус коктейля собственной спермы, смазки и его слюны — поцелуй выходит до безбожного мокрым, развязным, ровно таким, чтоб языком слизать вязкие струйки на подбородке, а потом — и с нежных губ языком слизать стон. — Пожалуйста... — шепчет разбитый двумя оргазмами Юнги: он совершено измучен сейчас, честное слово, но ощущения пальцев внутри ему сейчас совсем недостаточно: ему хочется больше, сильнее, грубее, так, чтоб отдаться, рассыпаться пеплом и отдать душу этому дьяволу, что пришёл за ней, в общем-то, просто отхватил чёртов бонус в процессе — Чонгук цыкает тихо, кусая его за губу: — Грубый ребёнок с грубыми мыслями. — А разве не так? — бормочет блондин, чувствуя, что эта ночь даст фору многим другим на сто лет вперёд: образец красоты тихо хмыкнув, извлекает из него четыре (господь, сколько?! когда?!) пальца, и второй презерватив летит на пол, а уже через пару-тройку секунд Мин видит, как раскатывается презерватив, наконец-то, по члену, а начатая бутылка лубриканта переворачивается над чужой эрекцией, чтобы облегчить вторжение — после холодный гель обильно смажет его, а внутри будет пусто ужасно. Чонгук же, после всех дел, смотрит на него выжидающе, и Юнги, откашлявшись, разводит ноги пошире и шепчет: — Пожалуйста?.. — Ещё скажи мне «Добро пожаловать», — нервно фыркает дьявол, а блондин никогда не был лишён чувства юмора, поэтому нос морщит: — Вы по записи? — Утром администратор, — тычок указательным пальцем в потолок. — Сказал мне, что есть свободный мастер, дал Ваш номер телефона на всякий случай. Вы не в обиде? — Нисколько. Так что будем делать сегодня? У нас спектр услуг премиального уровня, — и тихо смеётся, когда Чонгук, фыркнув, наклоняется к нему и снова быстро целует, чтоб рыкнуть в приоткрытые губы: — Трахаться. Сначала я хочу нежно, — Юнги тихо ахает, чувствуя головку чужого члена, раздвигающую задний проход. — И не спеша, — выдохом резким рот в рот, когда толкается несколько: Мин, застонав, снова цепляется за сильные плечи. — И нежно. Хочу беречь тебя, солнышко. — Для чего? — хрипит Юнги, чувствуя проникновение глубже внутрь: наполовину? Вроде того. — Чтобы потом, — выстонав, произносит Чонгук, оказавшись внутри до основания и замирая, чтобы привык. — Выебать тебя, сладкий, до искр из глаз. Ты согласен? Это будет до ужаса долго. Юнги смотрит в черноту чужих глаз, не первый раз чувствуя, что тонет к чёртовой матери, и слегка поднимает голову, чтобы сомкнуть ноги на чужой пояснице и поцеловать нежно, скользнув языком по ряду сомкнутых ровных зубов. — Ночь ещё не закончилась, как мне говорили, — и стонет, потому что Чонгук всё ещё помнит грёбанный угол, куда толкаться — знает тоже, и правда делает это до ужаса нежно, не стесняясь того, чтобы быть очень громким только для него одного сегодня: движения глубоко внутрь сначала неторопливо-ленивые, но такие выстрадано-долгожданные, что ему крышу сносит к чёртовой матери в эту секунду — Юнги под ним стонет громко пиздец, забыв о том, где находится, прижимается сильнее и подмахивает бёдрами навстречу для скорости, терпкости, чувственности. Чонгук зубы бы сжал непременно, но в его рту — чужой, блять, язык, а ощущение растянутой узости, давление стенок и трения сводит с ума. Мальчишка отдаёт ему себя целиком прямо сейчас — от этого сносит блядскую крышу, и у него под веками искры, он словно бы пьян, и, наверное, это, сука, правда и есть, если можно опьянеть только от близости и запаха чужого хрупкого тела. Это настолько хаотично и резко выходит всё же, несмотря на всю влажность поцелуев и яркость, что не замечает, как сильно чужие пальцы переплетает со своими, не понимает, как глубоко вторгается в это нежное тело, выходя почти целиком и глубоко толкаясь внутрь обратно: это просто какой-то пиздец, смешанный с потом и приправленный какой-то неведомой нежностью, что щемит так, будто до боли. У Чонгука нервы сдают, ему хочется совсем рассыпаться здесь и прямо сейчас, пока он в нём, весь, целиком, действительно движется, сводит с ума — Юнги только и знает, что всхлипывать, игнорируя боль в спине и эту гибкую выгнутость к которой его привела смена угла проникновения — лучшая, острая, страстная, сильная, но не настолько, как силён сам Чонгук, который от него просто сходит с ума, срывая связки и пытаясь не умереть от столкновения языков в своём рту. Это горячо, до безмерного жарко, он горит целиком в этом чувстве, впервые ощущая такую отдачу. Невозможно, чёрт, Боже, это выше всех сил — и Чонгук сам всхлипывает, но только лишь дважды: первый — когда ведёт рукой просто наощупь, и понимает, что сахарный мальчик под ним излился третий раз за ночь, и второй — когда его навылет пробивает этим сознанием, и по телу проходит сильная судорога, от кончиков пальцев до корней, блять волос, и резко сосредотачивается в одной только лишь точке; оргазм получается таким ошеломляюще ярким, что у него уши закладывает, и перед глазами темнеет. Блондин же смотрит, чувствуя, как его разбитое этими часами дурацкое сердце останавливается в тысячный раз. Но сначала же чувствует ногами эту твёрдую шелковистую мягкость и глаза открывает, чтоб задохнуться, ощущая себя едва, что не героем, и это оправдано полностью: кто может похвастаться тем, что довёл самого дьявола до такого оргазма, что он перестаёт себя контролировать? — крылья, могучие, чёрные, распахивается быстро, обдавая Юнги сквозняком, такие огромные, что сносят пульт от кондиционера на встроенной в стену полке: тот падает, ударившись о пульт от настенного телевизора, и тот включается, демонстрируя какой-то заезженный клип на песню о муках неразделённой любви. Чонгук ему прямо в лицо смотрит: побелевший, губы красные-красные, на лбу проступили капельки пота — Юнги, сглотнув, наощупь бьёт по грёбанному пульту от телека, и тот, хвала небесам, отключается, потому что он хочет слышать каждый чёртов вздох, поймать каждую эмоцию на этом красивом лице, услышать то, что тот чувствует прямо сейчас, и одновременно заворожен чёрными мягкими крыльями. Привстав, позволяет брюнету из себя выскользнуть, бесстыдно касается нежных перьев и шепчет: — Ты самый прекрасный, — оно, шёпотом, искреннее, само вырывается, и пусть его ведёт от усталости, он готов кончить для своего папочки сегодня ещё не один чёртов раз, лишь бы тот был доволен своим малышом, нет, лишь бы никогда его не забыл, и Чонгук, голову вскинув, смотрит потерянно, чтобы сказать сначала хриплое: — Блять... — прикрыть глаза, выдохнуть. — Блять, сука, блять... — и посмотреть на него снова: губы дрожат в этой чувственности, сердце, чёрт, совершенно сжимается: потока эмоций Мин, кажется, сегодня не выдержит — брюнет подаётся вперёд, впивается ему в губы губами, а после рычит тихо-тихо: — Я не могу. Не могу, детка. — Не можешь что именно? — выходит растерянно, и крылья вновь растворяются — взял себя в руки, а запястья Юнги сжимает невозможными пальцами, чтобы поцеловать снова, его члена коснуться несильно — прикосновение отдаётся приятной болезненностью. — Не могу оторваться. Ты невозможен. Ты с ума меня сводишь, — и, цыкнув, скидывает с опавшего члена резинку, чтобы вновь подмять под себя, впиться в ключицы, оставляя следы, и сказать остро-цепко: — Лишаешь рассудка, заставляешь забыть все свои имена. Позволь мне, — мольба. — Позволь мне... Юнги тихо произносит негромкое «Чш-ш», прикоснувшись указательным пальцем к стёртым губами, а после улыбается мягко: — Я позволяю. Сегодня моё тело в твоей власти, а душа моя, как мы поняли, уже твоя навсегда, — и, всхлипнув снова, Чонгук с трепещущей нежностью, обнимает его: оставляя влажный след на адамовом яблоке — Юнги трясёт всего от этой неожиданной искренности, крыша летит, эмоции переполняют его абсолютно, но физиология молит: воды. — Мне нужно попить, папочка, ведь я человек, — шепчет. — Я вернусь через минуту, клянусь. Не оставишь меня? — Ни за что, — роняет убито Чонгук, и Мин, улыбнувшись, на негнущихся ногах поднимается, чтобы дойти до раковины и, чёрт, налить в кружку проточную воду: делает пару жадных крупных глотков, а потом замирает, чувствуя, как господин прижимается сзади, выцеловывая каждый позвонок острый, и почти что давится, растворяясь в ощущении рук чужих на своём животе, что ниже скользят. — Не могу, солнышко, — вымученно стонет брюнет. — Не хочу без тебя прямо сейчас. Юнги накрывает волной сильного... чувства. Оно приходит внезапно, разбивает его до абсолютного полностью, стреляет очередью аккурат в клетку грудную; возможно, дело лишь в том, что он сейчас получает долгожданную порцию неведанной ранее заботы, а может это просто Чонгук, который его разбивает. Дрожащими пальцами кружка ставится на тумбу, дьявол его к стене прижимает, и снова щелчок — всё та же початая пачка и лубрикант оказываются на столешнице рядом, а Мин подаётся вперёд, предпочитая не думать совсем: всё, что он хочет сейчас — коснуться, и делает это, наслаждаясь резким вдохом чужим, когда языком ведёт по вязи тату на мускулистой солоноватой от пота руке, кожу втягивает нежно-нежно, но так, чтобы следов не оставить — у самого, поди, на груди поутру будет цвести целый космос. — Что ты делаешь..? — Чонгука эта нежность и наивная хитрость топят, он отдаётся мгновению целиком, абсолютно, и всё, что бьёт по лицу прямо наотмашь — это лишь безграничная нежность к тому, к кому абсолютно не должен такого испытывать, но Мин Юнги не вызывает в нём чувства неправильного: только лишь злость, что не может сжать в объятиях так сильно, как хочется — не может выплеснуть на своего сахарного всех тех эмоций, которые его захлёстывают прямо сейчас. Чонгук тихо стонет, Юнги опускается ниже, целует сильную грудь, мурлычет доверчиво, шепчет негромко: «Прошу» — и это становится той самой точкой, когда брюнет толкает этого ребёнка к стене и без всяких усилий заставляет повернуться к ней прямо лицом: Мин прерывисто дышит, сходит с ума, и снова обильное смазывание — к чёрту, растянут, а на грязь всю наплевать от слова совсем — прямо пальцами внутрь, и снова на презерватив по члену. Вторгнуться в него совершенно немедленно, с ума свести полностью, покусывая нежную кожу сладостной спинки, языком узоры рисуя: Чонгук будет груб с ним сейчас, он обещал, а блондин, кажется, ничего не имеет против совсем — прогибается в пояснице, стонет до неприличного громко, вскрикивая ровно тогда, когда дьявол накрывает обильно смазанной рукой чтобы не было больно, его вновь эрегированный чувствительный член, и доводит до разрядки до внезапного быстро. Они оба возбуждают друг друга настолько, что невозможно держаться: Чонгук и сам срывается в дикий, необузданный ритм, втрахивая хрупкое тело в холодную стену — сожаление о том, что обошёлся со своим ребёнком так грубо, придёт куда после, когда будет в объятиях сжимать, сгорая от чувств, а пока — так, как требует тело. Оргазм яркий, опять ослепляющий, и на губах губы — нежные, но видит: малыш не может держать себя уже на ногах, задыхается, бедный котёнок, и потому крепко сжимает, и снова — на руки, чтобы донести до постели. — Я бы взял тебя в душе, — шёпотом на ухо, сжимая остро и абсолютно пронзающе. — Но тебя просто не хватит. Ты чертовски устал: хватит, пожалуй. — Пожалуйста... — Юнги в полудрёме его губы ловит своими. — Что, малыш? — Это... — почти засыпая. — Очень грубо... — зевок. — Но, пожалуйста... хоть ты... не бросай. Злое чёрное сердце Чонгука в предрассветных сумерках обливается кровью.***
В два часа дня Мин Юнги резко садится в постели, находя себя одним абсолютно: первая мысль — дурной, очень влажный сон, потому что ни боли в заднем проходе, ни каких-либо последствий в лице истерзанных губ или же ломоты в мышцах он не испытывает; да и вообще, понимание того, что он вчера забыл отчитаться боссу о полученном клиентом товаре бьёт его по голове, словно оказия — не уволят, так, сука, убьют, и первое, что делает он, находя телефон на кровати, так это открывает список контактов: сон от таких перспектив снимает, сука, рукой, и не остаётся ничего, кроме липкого страха. Чтоб замереть: ни пропущенных, ни сообщений, к слову, не наблюдается — список до абсолютного пуст, нет даже Намджуна, будто кто-то почистил ему телефон; не понимая, что происходит, он подлетает на панике, чтобы метнуться к оставленному рюкзаку, где, помнит, было много налички, но ничего не находит, кроме... Диплома. Открыв его дрожащими пальцами, он видит «Мин Юнги, бакалавр, специальность», и замирает в тотальнейшем ахуе чтобы отмереть спустя пару секунд, находясь в абсолютной прострации, кинуть на стеклянный журнальный столик опасливый взгляд и застыть: начатая бутылка виски под ним, два гранённых стакана — это всё говорит очень о многом, но выглядит очень расплывчатым. Подскочив к зеркалу, молча начинает дрожать: россыпь засосов по обнажённому телу, да и запах — фу — говорят очень о многом, но поверить до безумного сложно — он жив, и он чувствует, как, сука, вообще можно понять, что души больше нет? А потом замечает. Оно лежит на кухонной тумбе, лоснящееся в свете дневном: чёрное, длинное, на вид даже нежное — и одинокое, если не считать сложённого вдвое листа бумаги. К зоне для приготовления пищи он подходит в эмоциональном сумбуре, листок разворачивает дрожащими пальцами — и едва не роняет, потому что почерк, ровный, каллиграфический, делает больно.«Твоя душа мне не нужна, но второй шанс пользуй с умом. Забыть я тебя не смогу, мой сладкий, хрупкий, нежный малыш: ты оказался слишком чувственным для одного моего чёртова сердца. Надеюсь на скорую встречу.»
Запах табачный, хотя вовсе не курит, чувствует сразу, словно бы по щелчку, но сил в себе для того, чтобы оторвать взгляд от послания, находит не сразу. И замирает, как был: голый, с полотенцем, и из сильных эмоций в нём, пожалуй, остаётся только простой человеческий ахуй, хотя, кажется, это немного не то: сказать, что Юнги находится в ахуе — значит, заверить, что тот доберман, который только что разорвал пару бандюков и сидит на цепи с окровавленной мордой, всего лишь щенок. Он, тот самый, кто разбил его жизнь на невыносимое «до» и сладкое «ныне», Юнги чувствует это, сидит в небольшом кресле у небольшого стеклянного столика, которые в однушку влезли, разве что, чудом, и кажется таким... большим для этого места, что дух невольно захватывает, когда парень видит, с какой элегантной изысканностью перекатываются сильные бицепсы под обтягивающей тканью чёрной водолазки кого-то до безумия важного, когда смотрит на массивные бёдра, которые, кажется, вот-вот заставят лопнуть ткань чёрных зауженных джинсов — интересно, рассеяно думает Юнги, стоя перед этим божеством, в чём мать родила — ему в них удобно, потому что штаны кажутся до невыносимого тесными? — Не могу теперь без тебя, — произносит Чонгук, глубоко затянувшись, на него даже не глядя и выдыхая из лёгких грёбанный дым, который Мин готов терпеть всю свою жизнь: всё столь же прелестный и неземной, словно сошёл с блядской картины. — Что будем делать, ребёнок? И у блондина есть ответ для него. — Не хочешь выпить? — вскинув светлую бровь, спрашивает. — Кола, яблочный сок? Быть может, лёд или вода? — Нет, спасибо, мне сейчас чистоганом прям надо, — с улыбкой отвечает сейчас не крылатый, но пробирающий до самых костей. Юнги улыбается. И теперь, блять, хочет жить, как никогда ранее: об остальном вместе подумают после.