Грех

      Над ближайшим соседским деревом болтается обкусанный со всех сторон лунный диск, — черные облака тряпичной огранкой накрыли его почти по периметру, — Пенни даже не нужно полностью открывать глаза, чтобы видеть это, — крохотной, панически незаметной щелочки сквозь решетку сбрызнутых соленой водой ресниц вполне достаточно.       Пенни уже и не помнит, когда в последний раз наблюдала за небом взлетая над макушкой бетонных лабиринтов и падая на всю длину паутины, пока встречный ветер не сгонит слезы с глаз, — костюм в шкафу, смысла больше не осталось, сколько не соскребай кофейный налет с крошкой, уже уставшей эмали со дна кружки за завтраком.       Просто в один день бессмысленность устала умножать себя на бесконечность, а спасение кошек растаяло горьким мороженным на кончике языка; смерть — не просто явление.       Просто однажды весь её смысл рассыпался в прах, пеплом покрыв темноволосую макушку, оставив на пыльном холме с маской в руках и, так и не сорвавшимся в безучастный воздух «Мистер Старк», в горле.       И теперь изгибаясь в болезненных судорогах, зарываясь мокрым лицом в подушку, Пенни душит в груди постыдный стон, пытаясь в который раз уже не вспоминать сильные горячие руки, запястье которых она с трудом обхватывала, цепляясь любопытствующим якорем за смуглую кожу, едва прикрытую белоснежным рукавом.       Собственные пальцы с дрожью омерзения блуждают по судорожно хватающим воздух ребрам, а Пенни плачет, уткнувшись в постыдно украденный из шкафа своего наставника пиджак, дугой изворачиваясь на раскаленных простынях, и вздрагивая, когда ледяная ладонь накрывает горло, сжимая, до боли, до желания вырвать из его глубины тихий стон, и Пенни ненавидит себя в такие моменты особенно сильно.       Влюбиться в кого-то далекого, недоступного — нормально. В мертвого — нет.       А сознание измывается, бросая глубже в водоворот, кружа, до судорог в напряженных ногах, до черных пятен в, и без того невидящем потемневшем, взгляде, — а Пенни смотрит, на изгиб крепкой шеи, сместившийся узел галстука, и чувствует сухие горячие губы на собственном виске, ныряет в черные с проседью волосы, а рука сама опускается все ниже, через выступающие ключицы, судорожно вздымающуюся грудь, с новой неизведанной ранее силой, чужим грубым напором, и слезы непрерывным потоком скользят по раскрасневшейся коже, и тяжелый одеколон покрывалом заменяет весь воздух, и в голове стучит мысль о неправильности, сгладывая каждым ускоренным ударом сердца частичку «не».       Мертвого желать — ненормально.       Разум накрывает чем-то горячим, тяжелым, маслянисто-мутным и Пенни, когда бросает взгляд вверх, то уже не видит потолок старой комнаты и отражение луны в окне, — только потемневший ободок карих глаз, и бесконечную, лишь поглощающую свет, черноту зрачков, а сильные пальцы касаются её щеки, мимолетно, но ощутимо, и голос хриплым отголоском носится по её голове, бильярдным шаром задевая оставшиеся, не растворившиеся во времени воспоминания, и Пенни шепчет, на последнем вздохе, роняя пиджак, до синяков впиваясь в собственную плоть.       — Мистер Старк…       …и вторит ей на гране слышимости далекое с пола, шуршащее, забытое.       — Паучок.       …и Паркер распахивает глаза.