Солнечный мальчик

      Чуя чуть жмурится, позволяя солнечным лучам отскакивать от лица, оставляя после себя россыпь из тысячи едва заметных веснушек. Слегка морщит чуть вздернутый нос, расплываясь в довольной улыбке, и откидывается назад, еще больше подставляя себя горячему солнцу. Высокая, сочно-зеленая трава чуть мнется под ним, ласково щекочет самыми кончиками кожу, заставляя улыбаться еще шире, дышать глубже…       Прекрасный воздух.        Накахара делает еще один глубокий глоток воздуха, чувствуя, как от него приятно тянет грудь и выдыхает, чуть поворачивая голову в сторону. Волосы его разлетаются по плечам, беспорядочно обрамляя светлое лицо, еще ярче загораются огнем на солнце, заставляют Дазая неосознанно тянуться ближе, пробовать – на самом ли деле перед ним огонь. Но пальцы не обжигает, когда он прикасается самыми кончиками к мягким прядям, отводит их в сторону, чтобы уже в следующую секунду увидеть, как те непокорно возвращаются на прежнее место под напором легкого, летнего ветра.       Все против него.       Дазай хмыкает, щурится и садится, сгибая ноги в колене. Смотрит на Чую сверху вниз темными глазами всего пару секунд, а затем переводит взгляд далеко, туда, где у линии горизонта в золотых колосьях тонут облака. Чуя следует за ним, следит взглядом и вздыхает, раздосадованно трепля волосы ладонью с вечно испачканными в краске пальцами. Ему не нужно спрашивать, чтобы понять, что Солнечный мальчик жалеет об отсутствии красок или хотя бы цветных карандашей, которых у него в избытке. Серьезно, эти мелкие кусочки дерева, заключившие в плен цветные графиты, занимают целую коробку, вернее, сейчас они разбросаны по всему чердаку, который снимает у его деда Накахара.       О боги, как бы только отреагировал старик, если бы увидел весь этот беспорядок.       От собственных мыслей Осаму прыскает, чуть поддается вперед и стискивает пальцами траву, тут же чувствуя на коже влажность свежего сока. Трава редко бывает такой сочной.       — Ты не устал еще от всего этого, Солнечный мальчик? — Осаму небрежно отирает руку о светлые брюки, не заботясь о разводах, и смотрит на рыжего парня, чуть прищурившись от слишком яркого солнца. Чуя молчит. Лишь качает головой, пропуская мимо ушей прозвище, данное ему уже спустя пару дней после приезда. Опирается на выставленные назад руки и снова подставляет свое лицо солнцу. Ему впервые так спокойно. Это странно – думать так в свои семнадцать, но Чуя ничего не может с собой поделать. Он впервые так расслаблен, ведь сейчас ему не нужно думать ни об уроках, ни о подработках, ни о том, как сохранить побольше времени. Сейчас он может отпустить себя и позволить любоваться лишь на бесконечное поле с высокой травой, цветах, раскрашивающих всё вокруг в редкие яркие пятна, дороге, далеко уходящей в белые облака.       Дышать…       — Когда возвращаешься? — Дазай не отстает. Снова хватает первую попавшуюся под руку травинку и начинает сминать ее, словно нервничает. Но лицо его спокойно. Странно спокойно, если учесть, что сидящий с ним парень обычно напоминает нескончаемый запас энергии. Вечную батарейку, которая заставит любой механизм рядом с собой сходить с ума! Так что сейчас? Неужели спокойствие заразно?       — Завтра, — Чуя морщится, представляя долгую дорогу в душном автобусе, моргает несколько раз и небрежно стягивает сначала с одной ноги ботинок, а затем с другой, пряча стопы в траве. Разминает затекшие пальчики, стараясь не рассмеяться от щекотки, когда по большому пальцу проползает божья коровка. — Я уже билет купил.       Осаму кивает с умным видом, откидывает многострадальную травинку и снова смотрит на Чую. Не понимает, как этот совершенно не похожий на него парень сумел так прочно укрепиться в его жизни всего за полтора месяца своего пребывания здесь. И как он смог так сильно измениться? Он сейчас даже жучка не боится, чего нельзя было сказать до этого, когда на второй же день Дазай услышал шум наверху. Тогда он подумал, что на его нового жильца напали, но, стоило только Осаму ворваться в комнату, как он застал самую комичную картину в своей жизни – Чую, стоящего на старой кровати со шваброй в руке. Как выяснилось позже, он спасался от паука.       Он снова хмыкает, прикрывает рот ладонью и качает головой на вопросительный взгляд рядом. Ни к чему Накахаре знать о том, что Дазай всё еще вспоминает тот вечер. Хотя, может быть, Осаму и сам расскажет ему об этом, когда-нибудь, когда они оба уже будут старыми настолько, что Чуя не сможет его побить, лишь залиться краской от стыда и смеха.       Может быть.       Когда-нибудь.       Эти слова странно режут что-то внутри него, и он сжимается, подтягивает ноги к груди, тяжело вздыхает и тут же вздрагивает, чувствуя, как чья-то прохладная ладонь сжимает его руку. Кожа в месте соприкосновения тут же потеет, становится липкой, и Осаму дергается еще сильнее, буквально вырывает свою ладонь из чужой хватки и прячет, прижимает к груди, закрывается. Сердце болезненно стучит где-то в груди.       Вдруг он услышит?!       Конечно услышит!       Осаму сглатывает, чувствует, как начинают краснеть щеки, шея, покрываясь багряными пятнами. Снова сглатывает и неосознанно отстраняется, когда Чуя начинает двигаться рядом, отталкивается от земли и легко поднимается на ноги, отряхивает руки, поднимает ботинки и перекидывает их через плечо благодаря связанным вместе шнуркам. Когда он успел? Улыбается, все так же, как ни в чем не бывало. Улыбается ему.       Солнечный мальчик.       — Чего расселся? — голос его звучит весело, озорно, ярко, когда он снова набирает полную грудь воздуха, словно собирается закричать, хитро щурится и толкает его в плечо. — Догоняй! – все же кричит, делая первые быстрые шаги от него, от Дазая. Закидывает голову, заливаясь звонким смехом, когда Осаму пытается неуклюже подняться, а затем, едва не поскальзываясь на старых листья, бежит следом.       Чуя – свободный, веселый и беззаботный. Солнечный мальчик, солнечный лучик, с которымм играет солнце с помощью своего зеркала. Отдает частичку себя, что горит так же ярко, как огонь и обжигает с той же силой, не позволяя приблизиться слишком близко. Дазай это понимает, когда бежит следом, раздвигая телом траву, что шуршит, щекочет, останавливает, путаясь в ногах и цепляя одежду. Но, кажется, поступает так только с ним. Чуя же пересекает поле свободно, легко, останавливаясь лишь тогда, когда достигает бесконечной, казалось, дороги. Сгибается, упирает руки в колени, дышит тяжело, прерывисто, но продолжает смеяться. Выпрямляется лишь тогда, когда рядом оказывается шатен, улыбается, чуть прикрывая голубые глаза, и переступает с ноги на ногу, чувствуя неудобство от остроты мелких камней. Чтобы не говорил сам Накахара, но он продолжал оставаться городским мальчишкой в дорогой обуви, сейчас небрежно перекинутой через плечо, и выглаженных брюках, пусть в некоторых местах на них и видны следы от травы.       Осаму все равно на это.       — Ты проиграл! – Чуя легко толкает его в плечо, продолжая улыбаться, стоит слишком близко, позволяя почувствовать тепло разгоряченного бегом тела и легкий запах духов, которыми он пользуется каждый день, в отличии от Осаму, прибегающего к этой вещи лишь на праздники.       — Да, — Осаму согласно кивает, отвечает той же улыбкой, жестом приглашает Чую идти в сторону дома и молча шагает рядом, пока тот кривится, ступая по горячему и острому асфальту, упрямо не желая надевать ботинки. Поднимает руку и сжимает пальцами, рубашку, чуть оттягивает ее и поджимает губы на пару мгновений, словно испытывает боль. Но стоит только Осаму потянуться к нему, как Чуя снова превращается в Солнечного мальчика. Улыбается, качает головой и небрежно собирает волосы в низкий хвост, спасаясь от жары.       Наваждение…       Осаму знает, что ему нельзя так думать. Нельзя каждый раз смотреть на собственную ладонь и думать о том, что ее сжимали всегда раскрашенные яркими красками пальцы. Яркими. Даже краски Чуя всегда использует яркие, летние, теплые, настолько, что его картины иногда могут показаться даже нелепо-нереалистичными, но такими живыми, что перехватывает дыхание. Осаму это знает. Видит, как сильно Накахара рвется жить, жадно поглощать все, что вокруг него. Восхищается полем, которое Осаму кажется совершенно обычным, маленькой речкой с холодной водой, больше напоминающей ручей, дождем, маленькими домиками и запахом влажного леса. Наслаждается, а после оставляет, как он сейчас оставил Осаму, уехав так рано. Без прощаний. Оставив лишь пару погрызенных карандашей, которые ему удалось выудить из-под стола.       Прощальный подарок.       Дазай морщится, зло стискивает их в пальцах, борясь с желание сломать. Мерзкий оранжевый цвет. Всегда такой нелепый, клоунский, но такой любимый Чуей. И как только этот Солнечный мальчик мог забыть именно их? Он снова смотрит на эти кусочки дерева, покручивает их и замирает лишь тогда, когда на одной из сторон белые полоски, складывающиеся в иероглифы. Они исписывали всю сторону карандаша, складываясь в два имени, написать которые, Осаму был способен, даже завязав глаза.       Зачем?       Осаму думает над этим лишь пару секунд, и почти сразу же вскакивает, небрежно откидывает карандаши в сторону и смотрит на часы. Сердце пропускает удар, гулко бьется, словно пытается угнаться за быстрой секундной стрелкой, обкрадывающей его.       Всего лишь пятнадцать минут.       Дазай срывается с места, на выходе хватается за дверной косяк, чтобы не упасть и вылетает на улицу. Потерянно оглядывается пару секунд и разворачивается в противоположную от калитки сторону. Бежит быстро, топчет траву и ростки цветов, что так старательно выращивает дед, перепрыгивает через забор, когда уже в спину слышит свое имя из уст недовольного таким обращением со своим садом старика. Но сейчас ему не до этого. Извинится, когда вернется, не сейчас. Оказываясь рядом с сараем, Осаму хватает старый велосипед, садится и отталкивается ногой. Тут же набирая скорость. Ему нужно успеть.       Он задыхается, проносится мимо двух пожилых женщин, что так же кричат ему что-то в след. Похоже, его деду придется снова выслушать недовольство соседей по поводу его поведения. Может, тот даже пару раз даст ему своей палкой по мягкому месту, чтобы успокоить женщин, но после забудет об этом. Он всегда так делал, а Осаму не привыкать получать удары на свою бестолковую голову. Уже привык. Сейчас куда важнее успеть до отъезда автобуса, успеть увидеть Чуя и сказать, что он признает себя самым настоящим дураком. Лишь бы успеть увидеть Солнечного мальчика.       Чуя жмурится, снова подставляет лицо солнцу и пробегает по нему ладонями, ловко желает почувствовать новые веснушки. Мама не оценит. Снова будет использовать свои средства, чтобы вернуть его коже белизну, ну и пусть. Самому Чуе нравится видеть в зеркале яркие солнечные поцелуи на своих щеках и носу. Парочка даже обосновалась на плечах, пусть он и носил рубашку. Видимо, солнцу удалось поймать его во время купания.       Ну и пусть.       Накахара улыбается, чуть приподнимается на носочках, словно тянется к небу в облаках, перекатывается с носка на пятку и обратно, сильнее перехватывая лямку рюкзака. Пора прощаться. Чуя лишь ради приличия пропускает вперед себя бабушку, даже подает ей руку, на которую та опирается и, бегло поблагодарив, скрывается внутри. Он все равно чуть наклоняет голову в ответ, поднимается следом на первую и единственную ступень и снова оборачивается, словно ждет. Но перед ним ничего нет кроме бесконечного поля и длинной дороги, утопающей где-то далеко в небе, в белых, подобных зефиру облаках. Чуя не сомневается, что сумей он коснуться их, они бы оказались именно такими же.       Жаль, что это невозможно.       Он фыркает, усмехается и все же заходит в автобус, слыша, как за спиной тут же закрываются двери. Показывает водителю билет – уже немного помятый, и, дождавшись одобрительного кивка, идет в самый конец, где нет людей, и открыто окно. Кидает рюкзак на соседнее сиденье и усаживается рядом, вздыхает тяжело и выдыхает со странным, свистящим звуком, хмурится и смотрит в окно, где поле приходит в движение и начинает плыть.        Чуя всегда видит мир немного не так, как другие.       Он смотрит, как позолоченные колосья гнутся, клонятся и танцуют под потоками ветра, машут ему, прощаясь, когда он отводит взгляд в сторону, на дорогу. Назад. И тут же задыхается. Пытается сделать новый вздох, но не получается, и он неосознанно обхватывает шею вмиг вспотевшей ладонью. Поднимается на ноги и тут же чуть клонится к окну из-за набирающего скорость автобуса. Но ему нужно остановиться.       — Стойте! – голос звучит громче, чем ему хотелось. Все тут же оборачиваются, смотрят на него с непониманием и недовольством, когда Чуя хватает свой рюкзак и, пошатываясь, идет к выходу. – Стойте! – повторяет снова, уже куда более настойчиво, снова оглядываясь. Вздрагивая и на секунду жмурясь, когда преследующий автобус горе-велосипедист резко выруливает и падает, вылетев со своего средства передвижения. Растягивается на асфальте на пару секунд, а затем поднимается и начинает бежать, не обращая внимания на разорванную штанину и поцарапанную ногу. – Стойте! – снова повторяет он, уже тише, когда автобус останавливается, открывает двери и снова выпускает на солнце и свежий, прожигающий легкие воздух.       — Чуя! – Осаму задыхается, едва передвигает ноги, но продолжает бежать, прилагая лишь больше усилий, когда видит, что из автобуса выпрыгивает его Солнечный мальчик. Скидывает с плеча рюкзак, приставляет ко лбу ладонь козырьком, смотрит на него, на Осаму, а после срывается с места, ему на встречу. Бежит так стремительно, что когда приближается, то почти врезается в него, сбивает с ног, но и позволяет удержаться. Крепко обхватывает руками за талию, зарывается лицом складки рубашки и дышит. Так же глубоко и прерывисто, как сам Дазай, несмело положивший ладони поверх тяжело вздымающихся плеч, когда Чуя чуть отстраняется, заходясь хриплым кашлем, но не отпускает, словно боится. Прикрывает глаза и опускает голову ниже, давая себе пару секунд, чтоб прийти в себя.       Его Солнечный мальчик.       Осаму машет водителю, давая сигнал, что тот может уезжать, и автобус сразу же двигается с места, поднимая пыль с разгоряченной дороги, растворяется в раскаленном и подрагивающем воздухе.       Стоит ему только скрыться, Осаму снова смотрит на Чую, уже успокоившегося и поднявшего на него свое светлое, покрытое яркими веснушками лицо, большие голубые глаза и губы, изогнутые в такой простой, но знакомой улыбке...