***
С момента разгрома логова Чёрных прошло около двух месяцев, а может и больше. Артём уже давно потерялся во времени и его измерении: а какая, собственно, теперь уже разница? Как когда-то говорил Хан, в метро каждый человек сам для себя решает, сколько сейчас времени и на что его потратить. А Артём лишь рассмеялся ему в лицо, недоумевая, как такое вообще возможно: чтобы люди управляли временем, а не наоборот, как обычно бывает. На Богом забытой Тургеневской, конечно, жители заводили наручные часы по-своему, не сверяясь с метрополитеновскими, так как экие просто отсутствовали на станции. Получается, без осознания его, время теряет свою былую ценность, подстраиваясь под человека, что раньше являлось недопустимым и просто-напросто невозможным. Хотя, если подумать логически, а чем Артём отличается от тех же обречённых с Тургеневской? У него в запасе куча свободного времени, которое теперь ему вовсе не нужно. А, значит и нет смысла каждый день заводить часы заново, судорожно сверяться с гаснувшими маячками на кордонах и в панике бегать по базару в поисках мизинчиковых батареек. Времени больше не существует. Существует лишь скрытое осознание и биологические часы внутри. Хотя, и это можно оспорить. Если очень захотеть. Артём устал. На самом деле устал. Жутко. Едва проснувшись после недолгого сна, ставшего для него редкостью, он уже чувствовал себя изнеможённым и уязвимым. Голова болела так, будто бы её насквозь просверлила бурильная установка. Глаза щипали и наливались слезами: то ли от обиды, то ли от недосыпа. А может и от того, и от другого вместе. Обида? Обида на кого? На Чёрных за то, что они не смогли правильно донести до него смысл своих намерений? На всё метро? Или, на самого себя? А может быть, на свою слепоту и недоверие? В точку. Да, в случившемся Артём винил только себя: огрызки человечества вынуждены доживать свой век под землёй подобно крысам, прячась от более сильных и приспособленных. А ведь если бы он сразу всё понял... Ещё тогда, в туннеле на Сухаревской. В плену у фашистов, в клетке у людоедов-червепоклонников в Парке Победы. Артём на полном серьёзе считал себя особенным, избранным из всех выживших. В каком-то смысле, так оно и было. Он должен был сыграть решающую роль в определении дальнейшей судьбы всего человечества – взглянуть в темноту, перебороть доисторическое чувство, зовущееся страхом. Должен был... Но не смог. Артём злился на всех: на Хана, который и вовсе не был ни в чём виноват, только лишь хотел помочь; на фашистов, коммунистов, каннибалов, и в первую очередь — на себя. Он стал нервным, заносчивым и весьма раздражительным. Вчера, например, от нечего делать, он пытался собрать новенький радиоприёмник, но что-то пошло не так, и провода, очень сильно запутавшись, вдруг заискрились. Абсолютно верно, Артёма вывели из себя запутавшиеся провода. Внутри него скопилась пассивная агрессия из-за того, что сам он запутался в себе ещё сильнее. Артём не был трусом, но частенько прятался от своих мыслей у старых гермоворот на поверхности. Каждый Божий день, если теперь так можно выразиться, Артём, закованный в лёгкую сталкерскую броню, выходил к тем самым гермоворотам, которые они с Женькой и Виталиком по глупости душевной когда-то открыли. С тех пор здесь мало что изменилось, разве что только на потолке зияла огромная дыра. Артём и сам не знал, что за неведомая сила гонит его на поверхность: может быть, детские воспоминания о прогулке в Ботаническом саду... А, может и досада о слишком поздно принятом решении. Стягивая новенький противогаз с лица, не опасаясь радиации, он садится прямо на сырой холодный пол и устремляет взор ввысь — в небо. И так день ото дня. Он точно знает, что будет делать это до конца своей и без того бессмысленной жизни. Что изменится, когда он умрёт? Что будет после смерти? Ничего? Пустота? Скорее всего. Атомный взрыв уничтожил не только видимую оболочку планеты, но ещё и невидимые сферы, в которых располагались ад и рай. Люди уничтожили свой дом, а Богу, видимо, просто надоело наблюдать за этими одичавшими остатками былого величия. Артёма не пугает пустота, ведь теперь он обречён носить её в себе до конца, в наказание за свою безмерную глупость. Привыкать нужно... Я устал... Это бремя оказалось слишком тяжёлым. А судьба — слишком жестокой. В метро о моём мнимом героизме теперь слагают легенды. Они правда не понимают, что этот «герой» на самом деле лишил их возможности начать новую жизнь, в дали от подземного укрытия. Как иронично...***
Той ночью небо было особенно звёздным. Обычно, оно заволочено тяжёлыми радиоактивными тучами или густым туманом, но сегодняшняя ночь обещала быть ясной. Сжимая в руке потрёпанную фотографию, Артём вновь пришёл к гермоворотам и, постояв на месте несколько мгновений, уселся на пол. Так же, как и всегда. Сквозь дыру в потолке в помещение вливался тусклый лунный свет, по стенам мелькали причудливые тени, возможно, вызванные галлюцинациями. Артём не спит около недели, а если и удаётся провалиться в небытие на минуту, то кошмары не заставляют себя долго ждать. В случившемся винить некого, он это понимает. Понимает и винит себя, с каждым днём всё сильнее и сильнее убеждаясь в собственной никчёмности. Хан шёл на ВДНХ для того, чтобы передать мне записку. Она гласила, что тот, кому хватит смелости всю жизнь вглядываться во тьму, первый увидит в ней отблеск света. Тогда я не понял весь смысл сего послания. А сейчас понимаю. Понимаю и расплачиваюсь за свою слепоту. Хан с самого начала всё знал. И про настоящие планы Чёрных, и про меня самого. Многие считали его сбрендившим стариком, наглотавшимся успокоительных таблеток, но он на самом деле видел то, что обычным людям не дано. Но... Почему он сразу мне всё не рассказал? Неужели он думал, что я не пойму его? Не поверю? Или хотел, чтобы я сам всё осознал? Он возлагал на меня такие надежды... А я предал его... И не только его. Я предал всё метро. Позор мне.***
Прошло уже достаточно много времени с тех пор, как он вышел к гермоворотам. Небо постепенно наливалось багрянцем — скоро рассвет, нужно возвращаться домой. Артём уже было собрался подняться с места и размять затёкшие ноги, как вдруг, на его плечо упала чья-то крепкая рука. Обернувшись, он увидел перед собой взволнованное лицо Мельника. «Что он-то здесь делает?» — подумал Артём, вопросительно взглянув на пришедшего. — Знаю, — хрипло произнёс сталкер, присаживаясь рядом с Артёмом и стягивая противогаз. — Я должен быть в Полисе. Возможно, ты мне не поверишь, но недавно я виделся с твоим отчимом. Он рассказал, что ты... — он на секунду запнулся. — Ведёшь себя как-то странно. Прячешься ото всех на поверхности. У тебя что-то случилось? Артём ничего ему не ответил, даже не повернул голову в его сторону. Нет абсолютно никакого смысла теперь ворошить прошлое, объясняя Мельнику весь абсурд случившегося. Но тот явно был настроен поговорить. — Артём... Тебе станет легче, если ты мне расскажешь, что тебя гложет. Я же вижу, с тобой правда что-то не так. В ответ ничего. Тишина. Мельник, казалось, отчаялся вести монолог и на несколько минут замолчал, просто сидя рядом с Артёмом. Тишину прервал последний: — Зачем ты пришёл? Опешив, Мельник изрёк: — Потому что мне, знаешь ли, интересно, что происходит с моими близкими людьми. Мы столько пережили вместе. Повернувшись к сталкеру, Артём апатично спросил: — Разве я кому-то нужен? Улыбнувшись и приобняв Артёма за плечи, Мельник ответил: — Чушь не неси. Конечно нужен. Нужен всем жителям метро. Нужен Сухому и... Мне. Последнее слово он произнёс, судорожно глотая комок, застрявший в горле. Мельнику было стыдно признать это самому себе, но Артём понравился ему ещё давно, ещё тогда, когда они в первый раз встретились в Полисе. Всё это было так странно и ново для него: раньше он никогда не испытывал влечения к парням, а тем более к тем, кто на пару десятков лет моложе его. Но этот зашуганный парнишка с ВДНХ растопил его ледяное сердце, заросшее мхом. Именно по этой причине Мельник пришёл к нему на станцию. И именно сейчас Мельник решил признаться ему в своих чувствах, придерживаясь золотого правила «Сейчас или никогда». Чувства переполняли сталкера с ног до головы, но нужных слов для признания он подобрать не мог. Да и к тому же, как Артём отреагирует на подобного рода откровения? Вполне возможно, что он возненавидит сталкера всем нутром и больше никогда не захочет с ним общаться. Такого варианта Мельник не исключал. Но и молчать, мучаясь от душевной боли, тоже как-то неправильно. Сталкер набрался смелости, глубоко вздохнул и, посмотрев на сидящего рядом парня, начал: — Артём... Ну неужели ты ещё ничего не понял? Тот удивлённо посмотрел на него и пожал плечами. — Послушай... Ты... Правда мне очень дорог. И как достойный солдат, и как хороший друг, и как... После сказанного Мельник запнулся, не в силах выдавить из себя боле ни слова. В глазах Артёма мелькнуло что-то загадочное. — И, как кто? — чуть слышно спросил он. Сталкер не стал отвечать. Он медленно стянул с лица Артёма противогаз и, легко прильнув к нему, коснулся его губ своими. Последний замер, не двигаясь и никак не реагируя, но видимых признаков отвращения не подавал. Мельник, тем временем, слегка осмелев, обнял Артёма за талию и нежно притянул к себе, не отрываясь от его губ. Через несколько секунд сталкер почувствовал, что парень обнял его в ответ и подался вперёд. Внутри Артёма в момент взорвались тысячи ракет. В голове смешались непонимание, безразличие и желание быть для кого-то нужным, любимым. Скорее всего, это именно то, в чём он нуждался больше всего — любовь, ласка и доверие. Артём не озвучил своих чувств, но ясно дал понять, что он вовсе не против. Они ещё очень долго сидели на холодном полу возле сломанных гермоворот, наслаждаясь друг другом. Они сидели в обнимку до тех пор, пока радиоактивное мёртвое солнце не ослепило их обоих своими смертоносными лучами.