земляники привкус сладкий

Жаркие летние каникулы, долгие, как урок военной географии, и скорые, как перемена перед контрольной, начинаются с шумного вокзала и продолжаются под селом N., между куцей — не поохотишься, — рощицей, озерцом и ровными квадратами полей, в старом доме на три этажа и пристройкой для слуг. Андрей с опаской котенка, принесенного в новый дом, исследует загородную усадьбу графьев Полиевских. Рассматривает портреты на стенах бесконечных коридоров, восторгается коллекцией холодного оружия в кабинете Полиевского-старшего. С графом и графиней вежлив, но не пытается строить из себя ровню, и за это его снисходительно уважают и не пеняют сыну на бедность и неродовитость привезенного в гости друга — хотя мог бы завести и более достойные связи в училище, сынок, еще год и тебя уже ждет большой мир. Андрей доволен. Полиевский, пожалуй, счастлив. Они весь год прожили вместе, ели в одной столовой и спали в одной спальне, а раз в неделю ходили в одну на всех баню на помывку, и всегда Андрей был на расстоянии вытянутой руки, но никогда нельзя было его коснуться. Слишком много чужих людей, любопытных глаз. Сейчас Андрей весь его. Сейчас ему позволено даже слишком много. Ленивые часы в огромной библиотеке, жаркие полудни на пруду, в лодке, свесив руки в согретую воду, пахнущую тиной. Ребячливые салки в саду — чтоб повалить пойманного в траву и устроить возню, бесстыже елозя телом к телу, пока оба не покраснеют и не взмокнут, Полиевский — всегда чуть сильнее. Обеды за большим обеденным столом, где нужно чопорно вести разговоры с маменькой и папенькой; ужины в маленькой гостиной. Завтраки, которые он притаскивает в спальню к Андрею. Есть булочки с вареньем, валяясь вдвоем в одной постели — совершенно не по уставу и не достойно двух будущих офицеров, но Полиевский слишком влюблен, а Андрей — слишком мальчишка, чтобы устоять перед сладким и шалостями. — Испачкался, — подсказывает Полиевский, и Андрей смешно высовывает язык, шарит вокруг рта, пытаясь найти пятно. Поливеский берет салфетку, тянется нарочито медленно, чтобы в последний момент — быстро нырнуть к самому лицу и широким жестом слизнуть сладость с подбородка, с губ. — Полиевский! Что за дела! — смеется Андрей. Потом перестает. Полиевскому вовсе не смешно. Он не пытается Андрея целовать, он дорог ему как товарищ сильнее, чем как главный герой мокрых снов всего прошлого года, но он не в силах отстраниться и дышит, дышит ему в лицо, на невозможные красные губы со сладковатым запахом варенья. Просто слабость, убеждает себя. Сейчас пройдет. Сейчас. Бога ради. Он готов его сожрать вместе с булочками. — По... Полиевский... Саша. Ты чего, — выдыхает Андрей, выпучив глаза. — Ничего, — сиплым шепотом отвечает Полиевский. — А ты чего? — Я? — Андрей теряется, милый славный Андрей, его можно понять, он ведь ничего не сделал. Н и ч е г о. Почему не оттолкнул, Андрей? Скажи, почему? Полиевский чувствует его губы, нежные-нежные губы, ужасно близко. Невыносимо. Господи! Какой может быть спрос с Андрея, который не понимает две трети сальных юнкерских шуток, а с тех, что понимает — краснеет пятнами и отворачивается, неодобрительно поджимая губы? — Простите, Толстой, — Полиевский прячется за чопорностью, как научен графским воспитанием. — Кажется, у меня тепловой удар. Андрей осторожно трогает его лоб ладонью. — Вы и правда горячее обычного, — бормочет растерянно. — Прилягте, я воды принесу. Полиевский позволяет себе еще одну слабость — хватает Андрея за руку, прижимает к лицу. Сердце гулко стучит в ушах. Не уходи. Не уходи. — Не надо. Мне уже лучше. Только подержите вот так. Андрей такой хороший. Всегда готов помочь товарищу. Ему не стоит ходить к Андрею в спальню. Не из соображений безопасности, хотя тут даже у всепрощающих папеньки с маменькой возникнут вопросы, если заметит и скажет кто-то из слуг; но из соображений моральных. Полиевский решительно ставит условием держать себя в руках, не тянуться к встрепанному и розовому со сна Андрею, как курильщик тянется за трубкой с опиумом. Велит терпеть. Осознает, что его силы воли хватит дня на три. Андрей приходит к нему на второй. Полиевский едва верит своим глазам, когда Андрей, еле слышно закрыв за собой дверь, запрыгивает к нему в постель и ложится поверх одеяла. Хочется стыдливо подтянуть одеяло повыше и поправить ночную рубашку. В голове — тарарам и каша. Зачем, Андрей? Ты ли это, или все еще дивный сон? — Я не знал, где взять еду, и не решился беспокоить кухарку, поэтому принес нам земляники из сада, — улыбается солнечно Андрей. Земляника ещё мокрая, а Андрей пахнет землей и травой. И правда встал ни свет ни заря, чтобы порадовать товарища, у Полиевского что-то горячее набухает в груди и под веками. И под одеялом. — Зачем?... — Вы не пришли вчера, — Андрей смотрит искоса ореховыми ласковыми глазами. — Я подумал... Я вас не обидел? — Не... нет, конечно, — то, что под одеялом, не помогает ему быть интересным собеседником. И Андрей не делает легче. Вот совсем, ничерта не делает легче Андрей, пахнущий свежей травой, с пятнышками земляничного сока на губах, склоняющийся головой к плечу Полиевского, чтобы снизу вверх взглянуть ему в глаза. — Я хочу, чтобы вы понимали, я действительно благодарен вам за эти каникулы, — говорит он тихо. — Нет, не перебивайте. Вы мой друг, мне важно, чтобы вы знали. Я очень ценю вас и ваше отношение ко мне. У меня ближе вас... Он сглатывает, не закончив. Полиевский сглотнуть не может. Ни сглотнуть, ни вдохнуть, и, о, он знает, о чем говорит Андрей, что если бы не Полиевский — он бы сейчас коротал летний отпуск в Москве, в пустой квартире с одной только доброй служанкой, пока его мамаша-актриса дает концерты по городам и селам. Но ему трудно об этом думать, когда Андрей так б л и з к о. — Вы что же не кушаете? — прокашлявшись, интересуется Андрей, пытаясь сгладить ощутимое обоим напряжение. Полиевский, на сколько хватает сил — мотает головой. Андрей, Андрей, что ты творишь? — Ну, я же старался. Не по-товарищески, Полиевский! Откройте рот! Смеется и прижимает ягоду к его плотно сжатым губам, размазывает липкую мякоть, и когда Полиевский все же приоткрывает рот — впихивает сладкое с победным вскриком. Полиевский смыкает губы, как смыкаются створки мухоловки, поймавшей добычу. — Ой... Звучит очень тонко и удивленно, а больше Андрей не говорит ничего, только живо краснеет, или даже пунцовеет щеками, так жарко, тронь губами — обожжешься. Ему больше не смешно и он самую малость неловко ерзает, и Полиевскому так не хочется причинять неудобство другу, хорошему другу, замечательному Андрею, который постарался собрать для него землянику, чтобы порадовать и извиниться — виновным будучи лишь в том, что так солнечно-добр и горделиво-красив; и Полиевский отпустит его пальцы, обязательно, но сначала втянет их в рот по самое основание, всосет, втягивая щеки, с неприличным влажным звуком. И может быть после, да, после отпустит. — С... Саша. Что ты. За... зачем. Андрей редко зовет его по имени. Только когда очень растерян или взволнован. Наверное, он бы выдыхал «Саша, Саша, Саша», если бы Полиевский его. Эта мысль становится последней каплей. Обнять — схватить — его, растерянного, опрокинуть на спину, прижать своим телом. Целовать пылающее лицо, держать запястья, панически боясь, что вот еще мгновение, и он сбежит, сбежит, только и будут пятки сверкать по самую Москву, нет-нет-нет-нет, Полиевский не может этого допустить. — Андрей, Андрей, Андрей... — на каждое слово — по быстрому, влажному прикосновению губ, Андрей дышит шумно с редкими всхлипами, Полиевский, кажется, не дышит вовсе. — Позволь мне, просто позволь мне, я тебя умоляю. Он не может сказать, о чем именно просит, у него отсохнет язык, а у Андрея, вероятно, разорвется от такой похабщины сердце. Да Полиевский и не просит о большем, чем сейчас. Только и целовать бы в сладкие губы — не пытаясь проникнуть языком, но не давая сделать вдох, не давая сказать, ответить на горячечные вопросы. Оттягивая мучительно момент, когда Андрей скажет хлесткое «что вы себе позволяете». Вероятно, безобразное поведение товарища вогнало Андрея в ступор — и от такого потрясения он не в силах найти даже самых коротких и самых неприличных слов. Но, о! О, его тело все знает и понимает лучше, поэтому Полиевский с жадным головокружением замечает, что не только под его бедрами топорщится одеяло, и быстрым движением проверяет, получится ли вырвать из Андрея короткий стон, прижавшись к паху бедром через тонкую ткань ночной рубашки и сбившееся в мокрый ком одеяло. Получается. Это, конечно, не «да», но это ведь определенно не «нет», правда? Полиевский отрывается от губ, зацеловывает красивую шею. Боится оставлять следы, как желается, спинным мозгом все еще понимая, что Андрею из этой спальни выходить и раскланиваться с его родителями. Страшно боится, что его оттолкнут — вот сейчас, он очнется, и; он просто медлит всегда, если растерян, он такой тугодум в рисковых ситуациях, боже, боже, ему нельзя на войну; вещей у него немного, думает спинной мозг, дам ему экипаж до станции, только бы не решил уйти прямо так, глупый, и Полиевский лезет ладонями под рубашку, трогает впалый бледный живот, выпирающие косточки, склонившись, лижет ключицу, потом ныряет ниже, как в озеро с края лодки, и лижет косточки пониже живота. Андрей вздрагивает и выдыхает — Са-ша. Полиевский обморочно думает: это точка невозврата. Тянет с Андрея исподнее и чувствует, как тот напрягается, гладит его по бедру, как испуганную лошадь, покрывает поцелуями нежную кожу — не отталкивай, Андрей, не сейчас, я же не смогу; он ведь знает, Андрей хороший, слишком хороший, он его обязательно простит. А если и не простит, то обольет холодом, презрением, перестанет пожимать руку и будет подчеркнуто обращаться только «граф» — но постыдную тайну унесет с собой в могилу. Благородный. Только бы сейчас не оттолкнул. Полиевскому наивно кажется, что если они оба будут укрыты одеялом, будет проще — Андрею не придется видеть, думать, понимать; он шарит рукой, пытаясь нащупать и натянуть, но Андрей ловит его запястье — о, у него стальная хватка, Андрюша хрупкий только душой и ребячливо добрым сердцем. Полиевский поднимает голову, впервые решившись посмотреть Андрею в лицо. Там нет того ужаса, который заставил бы его отступить; нет злости и отвращения. Андрей глядит растерянно, весь красный и взмокший, одновременно нелепый и самый красивый сейчас, и тянется несмело дрожащими пальцами, и трогает Полиевского за лицо, гладит скулу и губы, а потом — падает на подушки, будто в обморок, и слепо таращится в потолок, и Полиевский к черту забывает про одеяло и всякий стыд. Буду нежным, обещает Полиевский то ли вслух, то ли мысленно, то ли Андрею, то ли себе. Буду самым нежным и самым сладким, тебе понравится, я знаю, что тебе понравится; а дальше смешивается воедино — Андрей, закусивший кулак, беззвучно всхлипывающий, мотающий на подушках лохматой головой, его тяжесть на языке, глухой стук скатившейся с постели миски, передавленная телами земляника, и когда задрожат андреевы узкие бедра, сдерживая сильный рывок, Полиевский не станет отстраняться, а Андрей не подумает, глупый, что прилично было бы оттолкнуть; и выстонает еле слышное — «Саша, Саша» — прямо как в самых смелых фантазиях. Семя у него густое и горьковатое и подтекает с губ — этого в фантазиях не было. Полиевскому хватает сжать себя сквозь ткань рубашки и провести два раза рукой, уткнувшись носом в пах Андрея, чтобы поставить финальную точку в этом безумии. Так хорошо и так тошно, что хочется плакать, но вместо слез разбирает дурной, истеричный почти смех. Он утыкается лбом в живот, чуть выше тех самых косточек, и дрожит. Андрей — приподнимается на локтях. — Саш? — Завтрак в постель, — бормочет еле слышно. Андрей вспыхивает пуще прежнего, даже жмурится, но Полиевский этого не видит. Он снова боится смотреть ему в лицо. Даже Андрей не настолько наивен и невинен, чтобы не понимать, что тут только что произошло. Не с собственным семенем на губах Полиевского и мокрым пятном на его ночной рубашке. Полиевскому страшно. На учениях и то не было так страшно. — Ну что, Андрей, стреляться хочешь? — спрашивает глухо его живот. — Зачем? — еле слышно. — Я тебя обесчестил, если ты не заметил. Андрей от неловкости так сжимается и передергивается, что даже Полиевскому очевидно. — Не думаю, что это считается. Полиевский давится воздухом — слишком ярко представил, что будет «считаться», вот уж невинность хуже всякой нарочитой соблазнительности. — Если тебе мало... — задушенно, слабо пытается балагурить. Андрей мучительно принимается ерзать, выбираясь из-под него, подтягивает колени к груди и сам вжимается в спинку кровати. Блестит черными глазами, краснеет щеками. На щеках мокрые дорожки. Почему-то Полиевский не удивлен, что Андрей плачет, когда кончает. Он чувствительный. — Не мало. — Достаточно? — Не... Саша. Горит, весь горит от смущения, от непонимания, от недавнего удовольствия. Полиевский хочет лежать рядом и целовать пальцы на его руках. Терять ему в принципе уже нечего, поэтому он осуществляет и первое, и второе. Андрей снова его не отталкивает и даже гладит самыми подушечками, как кота. Полиевский и чувствует себя котом, уставшим от сладострастия, пригревшимся в свете солнышка — из окна и того, что рядом. — Не обиделся, значит... — Не обиделся, — соглашается. — Чего тогда не приходил? — Вот того, Толстой, и не приходил, — его разбирает нервный смех. Андрей снова смотрит странно, глазами черными и до невозможности круглыми, выпученными по-жабьи. Полиевский не знает, каким нужно быть дураком, чтобы не сложить два и два самому, счастье Андрея, что он не девица — страшно подумать, дожила бы до свадьбы его целомудренность, с таким вот простодушием. — Что, и тогда тоже... Полиевский не знает, на какое именно тогда ссылается Андрей, но кивает. Да, наверняка да, боже, да когда вообще было не да? — Я вас не за этим на каникулы пригласил, — говорит тише и серьезно, на юнкерское строгое «вы». — Клянусь честью графа. Это почему-то Андрея забавляет, хотя обычно к таким клятвам он предельно строг. Смеется, зажимая рот ладонью, с удивлением утирает мокрые щеки — будто заметил только сейчас. — Клянусь, — повторяет Полиевский и, себе противореча, целует близенькую коленку. — В мыслях не имел. — Я верю, граф, — отвечает Андрей с достоинством. Пальцы его путаются в волосах Полиевского, поглаживают бездумно и ласково. — А пойдемте сегодня к реке карасей ловить? Мне деревенские сказали, где место хорошее... Неужто не сбежит, суеверно думает Полиевский, потом — может, еще не понял? А следом, с проблеском сладкой надежды — насколько хорошее место, интересно, надежно ли скрыто от лишних глаз?