We met in Blackpool

Чёрно-белая мостовая. Чёрно-белый закат и рассвет. Чёрно-белое всё. Говорят, весьма иронично смотреть чёрно-белые фильмы, когда твоё зрение и так чёрно-белое. А я не вижу смысла. Лучше уж смотреть цветной фильм и пытаться угадать цвета, чем знать, что за этим чёрно-белым всё такое же чёрно-белое. Хотя... Актёры,  по идее, не чёрно-белые. Чёрт, вы представляете, как я устал от этого? Знать цвета лишь по их названию? Жмуриться, надеясь, что когда ты откроешь глаза,  всё будет по-другому? Я знаю названия всех цветов и оттенков, что может различить человеческий глаз и что толку? Медленно сажусь на скамью, шарюсь в сумке и достаю небольшой альбом, что мне подарила одна девушка. В  нём было множество прекрасных работ, однако интересовали меня лишь первые несколько страниц, ведь именно там были отображены оттенки цветов. Аквамарин — мои глаза,  алый  — шарф отчима.... Смешно.... Взрослые твердят о прекрасном оттенке твоих глаз, а ты не видишь в зеркале ничего кроме тёмного графита. Такие глаза, вроде бы, исконно были у моей первой любви   —  Рюноскэ Акутагавы. Впрочем, соулмейтом моим ему стать было не суждено, как понял потом я. —  Прости,  —  бормочет он, виновато теребя тонкими пальцами края своей старомодной одежды.  —  Прости, я правда люблю тебя... Почему мы не... —  Ничего, Рюноскэ, это неважно,  —   бледно улыбаюсь я.  А через несколько месяцев восемнадцатилетний я, Накахара Чуя, сбегает в Блэкпул близ Лондона. Блэкпул красивый. И, как говорят, вовсе не чёрно-белый. Только вот я всё ещё не вижу его иным. Когда же это наконец закончится? Не думайте, я вовсе не жду какой-то плюшево-розовой чертовщины  —  вау, упоминание цвета  —  от моего соулмейта. Я просто хочу... Хочу видеть цвета. Мне этого вполне бы  хватило. Почти у самой воды есть Чёртово Колесо. Иногда неплохо прокатиться... Когда белое солнце быстро-быстро мелькает перед глазами на пару мгновений, тебе кажется, что ты видишь цвет. Он, вроде бы, должен быть золотистым, да?... Поднимаюсь со скамьи, заталкивая альбом в сумку, и размеренным шагом направляюсь к этому самому колесу. Покупаю билет. Со мной, как ни странно, заходит лишь пятеро. Рядом, на парное сиденье, садится какой-то высокий парень в длинном пальто, из рукавов которого выглядывают перебинтованные запястья. Суицидник? Поднимаю глаза выше  —  вроде симпатичный. Пряди волос красиво ниспадают на лоб, обрамляют скулы, а глаза  —  интересно, какой же у них цвет?  —  мягко сияют озорным спокойствием. Колесо крутится, я прикрываю глаза, но солнце заходит за горизонт, а вижу я, по иронии, лишь это непонятное лицо незнакомого мне человека.

>><<

Лязг, скрежет и испуганные крики заставляют распахнуть глаза. Увиденное не слишком пугает, но рука сама собой тянется к бинтованной руке соседа. Коснуться её не получается. То ли меня резко качнуло, отметя в сторону, то ли... Не знаю. Жуткое чувство дезориентации. Мы падаем. Все шестеро. И двое из шестерых — я и этот суицидник(а точно ли суицидник, чёрт его разберёт?) — не реагируют на это падение. От слова совсем. Окружены обломками. Кажется, чуть пониже бедра в меня врезалась 'спица', что соединяла наши сиденья, но мне плевать даже на то, что ткань моих штанов становится липкой и тёплой от сочащейся из раны крови. Грудь моего соседа-суицидника оказалась придавлена вагончиком сверху. Он хрипло дышит через приоткрытый рот, а я беззвучно кричу от ужаса, глядя на развороченную грудную клетку парня. К моей руке прикасаются несколько пальцев, едва дотянувшихся до меня из-под ржавого искорёженного вагона, и тут у меня возникает такое ощущение, будто я снова смыкаю веки, а солнечные лучи то быстро проникают под них, то вдруг исчезают, создавая иллюзию различия цветов и оттенков. Пальцы... У них есть цвет! Бинты... Рукава пальто... Волосы... Каштановые! Глаза... Карие... Чёрт! — Я — Осаму Дадзай. И...хах, ты рыжий... Красиво. А небо обычно должно быть цвета твоих глаз, — с усилием произносит он. — Но сейчас оно примерно такого же цвета, как моя кровь... Скажи мне что-нибудь, пожалуйста. У тебя наверняка прекрасный голос... Сказать не успеваю. Быстро шевелившиеся тонкие губы, что так боялись не успеть — замирают, чуть приоткрывая ровный ряд зубов, а карие глаза медленно затухают, приостановив взгляд на моих губах. Я полный болван. Не смог даже исполнить первую и последнюю просьбу своего соулмейта... Я склоняюсь к его руке и быстро припадаю губами к ещё тёплой коже. Из глаз градом катятся противные капли, 'омывая' собой ладонь. — Прости, Осаму... — почему я чувствую себя Акутагавой? Ведь именно с такой интонацией он извинялся передо мною. Разве что было меньше горечи... Я разматываю бинт на одном из запястий и бережно опускаю в рядом валяющуюся сумку. Н-да, парочка нестерильных бинтов и воспоминание о карих глазах — вот, что остаётся мне на память о моём соулмейте. А. Ещё голос, искажённый болью. Впрочем, моего он даже не услышал...