Тошнота

Собственно, я пришёл к тому, к чему должен был. Это подвешенное состояние, жизнь в вакууме, постоянное ожидание. Кто-то должен прийти на помощь, но никто не придёт. Я профессор философии. Молодой профессор, и это всегда радует студентов, считающих, что молодые преподаватели «добрее», снисходительнее стариков. Некоторые пытаются обдурить меня, это забавно. То, что я не седой столетний мудрец, не отменяет того, что я хорошо образован, бывал в разных странах, прочёл сотни книг, и подловить меня на незнании, равно как и заговорить мне зубы, у студента не получится. У меня в голове обычно чёрт знает что, месиво, однако на занятиях мой разум чист, я сосредоточен на обсуждении. Студентов удивляет то, как я замечаю мельчайшие детали в их ответах. А будучи подростком я думал, что знания, наука, книги — это лекарства. Я из учёной семьи, из династии преподавателей. Я думал, что невозможно хотеть убить себя, если внимательно изучить творчество мыслителей двадцатого века. Думал, что невозможно хотеть причинять себе физический вред, если знать основы психологии и понимать механизмы, по которым работает твоя психика. Казалось, что убиваться из-за отсутствия смысла в жизни — это позорно, низко, не достойно философа. Это работает иначе. Может, скорее, работает наоборот. Когда утром я просыпаюсь, мне плохо так же, как любому человеку. Я с неохотой собираюсь в университет, предвкушая все неприятные мелочи вроде плохой погоды и общения с теми коллегами, которые мне глубоко несимпатичны. Тем не менее, мне нравится моя работа. Без общения со студентами свихнуться было бы проще. Кроме работы, что у меня вообще есть? Ничего. Ох, приготовьтесь выслушать жалобы белого мужчины из среднего класса. Мне уже много лет постоянно плохо. Это не смертельно, это лишь тёмный фон для всех остальных ощущений. Я не знаю, как охарактеризовать своё состояние. Это сытость и голод в то же время. Начало нового семестра, первая лекция. Нужно ввести студентов в курс дела, заманить их самыми интересными вещицами, какими располагает философия. Впрочем, никогда нельзя знать точно, что интересует сидящих в этой аудитории людей. Я начинаю диктовать, студенты, в большинстве своём, записывают, а я хожу перед ними от одной стены к другой. — …Общество потребления… — подхожу к огромному окну и смотрю на живописную автостоянку. Мне не нужно заглядывать в лист, чтобы читать лекции — я помню наизусть большую их часть. И даже примеры, которые я привожу, и шутки, чтобы оживить присутствующих, и интересные истории из жизни, и запоминающиеся метафоры — всё чётко сформулировано и заучено. — Это не относится напрямую к нашей теме, но это тоже реальность, в которой мы живём. Общество потребления. Мы устали потреблять этот мир, — вы ведь это тоже понимаете? — и что же нам ещё остаётся, кроме как потреблять самих себя? Одержимость социальными сетями. Одержимость фотографиями своего лица. Что это, если не пожирание самих себя? По аудитории проносится тихий смешок, две девушки с верхнего ряда переглядываются и в притворном шоке округляют рты, одна из них тянется к своему телефону — я надеюсь, для того чтобы на своей страничке выложить селфи и поделиться с подписчиками моей искромётной фразой, которой я, впрочем, развлекаю не первое поколение студентов. Я не брезгую соцсетями, но и много времени им не посвящаю. В своём блоге я пишу заметки о поп-культуре: в современных фильмах и сериалах я ищу философские и исторические отсылки, то есть ищу их там, где их чаще всего на самом деле нет. Чем тупее фильм и чем глубже найденный мной ложный смысл, тем лучше. Это неплохое развлечение и людям нравится читать подобное. Но это лишь хобби. Работа — всё, что у меня сейчас есть. Лекции, семинарские занятия, конференции, всё это изо дня в день. И если я люблю эту работу, если я так люблю студентов, которых хоть и часто критикую, но со всем уважением, — почему тогда так тошно? Да это даже не тошнота. Нечто другое. Мне плохо от однообразия? Я пробовал путешествовать, пробовал уехать и пожить в другом месте, это не возымело действия. — Сегодня опять хочу разбавить нашу лекцию художественной литературой. Сегодня у меня просто отвратительный день. Бытовые проблемы дома, а потом бумажная волокита на работе доконали меня. В таком настроении самое подходящее занятие — объяснять студентам, в чём смысл экзистенциализма. Я поднимаю и демонстрирую всем тонкую книгу с изящной обложкой. Не открывая, цитирую наизусть: — «…А все сущее рождается беспричинно, продолжается по недостатку сил и умирает случайно. Я откинулся назад и закрыл глаза. Но всполошившиеся образы тотчас ринулись вперед, заняв существованием все пространство под моими сомкнутыми веками: существованием заполнено все, и человеку от него никуда не деться». Жан-Поль Сартр, «Тошнота». Вижу непонимание в ваших глазах. Я повторю первую и последнюю фразу, и вам лучше их записать. Студенты, парни и девушки, сидящие передо мной полукругом, учатся в институте искусств, философия — далеко не главное в их жизни и в их расписании. Не собираюсь требовать от них многого и не жду, что они проникнут в глубину каждого философского направления, о котором я буду рассказывать. И всё же эта часть курса, самая пессимистическая, кажется мне очень важной. Когда я сам учился здесь, мне казалось, что преподаватели вечно заостряют внимание не на том. Быть профессором Маттиасом Харальдссоном безумно увлекательно, особенно по утрам. Каждое утро повторяет предыдущее. Ты снова просыпаешься, снова садишься в автобус, потому что твёрд в своём решении не обзаводиться автомобилем, едешь в университет. Пытаешься не уснуть. Зеваешь. Достаёшь наушники. Я пристрастился к странной музыке в последнее время. Я слушаю любой мусор, способный заглушить меня самого. Я еду на работу, смотрю в грязный пол — день дождливый. Какой-то парень надрывается в моих наушниках, чтобы донести до меня свою мысль о коррупции, проникшей глубоко в человеческие души. Другой голос, нежный, контрастирует с ним: «Я не знаю, откуда я и куда направляюсь», а потом снова звучит отрывистое рычание зверя. Так претенциозно, но так правдиво, этот текст мог бы придумать я, эти слова мог бы написать я, и выхаркивать их, как этот бедолага. Его, наверное, что-то мучает. Мировая политика, экономика нашей страны или что-то ещё. Меня сейчас ничто не мучает. Я знаю, что я никуда не направляюсь. Все эти вещи, которыми я занимаюсь, я устал от них. Я читаю научные труды своих коллег и это всё вода. Читаю работы студентов. Зачастую это халтурные отписки для галочки. Читаю работы лучших мыслителей прошлых веков — а там пыль. Они все перетёрли друг друга в труху. Хуже всего, когда пишешь сам и понимаешь, что занимаешься всё тем же — переливанием воды, халтурой и встряхиванием пыли веков. Я не знаю, как мне удаётся так любить и ненавидеть абсолютно всё в своей жизни. — Это как несколько личностей в человеке? — спрашивает кто-то, внезапно оглашая всю аудиторию своим голосом и эхом. — Раздвоение личности? Я отрываю взгляд от стола и смотрю на студента, пожелавшего уточнить, правильно ли он понимает только что продиктованный мной закон диалектики. Я давно приметил этого молодого человека. Низкого роста, блондин, волосы собраны в куцый неаккуратный хвостик, что, как мне кажется, соответствует его характеру хитрого весельчака. Он часто задаёт вопросы. Меня всегда радует, когда мне задают вопросы на лекциях, хотя, как мне признавались некоторые студентки, на моём лице в такие моменты почему-то отражается раздражение. Я неспешно киваю: — Если вам хочется так проиллюстрировать единство и борьбу противоположностей, то да. Да. Само собой. В сознании отдельного человека это тоже есть. И вам не обязательно иметь психическое расстройство, Клеменс. Противоположности есть в вашем сознании и без этого. Они вечно борются, ненадолго вступают в единство, и, кстати, раз мы заговорили об этом, позвольте использовать ваш пример для объяснения следующего закона… Клеменс Ханниган почти никогда не конспектирует лекции. Он слушает и пытается запоминать, как он однажды мне сказал — развивает память. Не знаю, насколько эффективно это работает, но слушает он внимательно. Рядом с Клеменсом всегда сидят его друг и подруга, они предпочитают записывать все мои слова. В конце концов, сколько бы ты ни знал и ни помнил, ты не выйдешь за определённую границу. Ты не выйдешь из самого себя. От надоедливого собеседника можно избавиться. Можно вежливо заткнуть человека или невежливо сбежать, пока он распинается. А как избавишься от себя? Мне надоело думать о себе, мне надоело говорить о себе, меня мутит прямо сейчас. Я осведомлён о своих противоречиях. Я знаю свои грехи: ненависть к себе в сочетании с самолюбованием. Блеск. Я часто ловлю студентов на логических ошибках в их рассуждениях — они называют это «вы цепляетесь к словам». Мне нравятся такие моменты, и в то же время я их ненавижу, ненавижу это тщеславие, эту удовлетворённость от лёгкой победы над косноязычными учениками, которым, может, к чёрту не нужно всё то, что мы обсуждаем на семинарах. Я всего на десять лет их старше, я не должен относиться к ним, как к детям. И так во всём. Замечая за собой тщеславие, жажду признания, жажду похвалы, зацикленность на себе, я чувствую себя ничтожным. …Снова просыпаешься, ешь, садишься в проклятый автобус, потому что твёрд в своём решении не покупать автомобиль, хотя знаешь, что воздержание одного исландца не спасёт атмосферу от загрязнения и планету от гибели. Я полюбил свои поездки в автобусе, в большинстве случаев людей мало, но с недавнего времени появился раздражитель, который я всегда боюсь заметить на соседнем сидении. Старик. Просто старый человек, который куда-то ездит каждое утро в своей грязной куртке. Он излишне разговорчив и навязчив. В прошлый раз он рассказывал мне об истории средневековой Исландии. В позапрошлый — что-то о Франции. Ничего такого, чего я бы не знал — я вынужден знать историю хотя бы в той мере, которая позволяла бы философствовать. Иногда он путает факты. У меня нет ни малейшего интереса к его рассказам, но я никогда не затыкаю его — из сочувствия. Он был учителем истории, теперь он никто, ему не с кем больше говорить, это трагично, и я позволяю старику думать, что он делает полезное дело, просвещая меня. Я надеюсь, что в этот раз он пристанет к кому-то другому. У меня, в конце концов, есть важные дела. Папка с конспектами лекций и плейлист с чем-то, что может приятно звучать на фоне и не отвлекать. «Хатари» для этого больше не подходят. Я стал вдумываться в их тексты. Мне действительно они нравятся. Эти ребята, у них умилительная идеология. Они призывают нас станцевать против капитализма и посмотреть на свой консюмеризм как на нечто гнусное и постыдное. Они разоблачают аферу — повседневную жизнь. Жизнь? Что такое моя жизнь. Не хайдеггеровское «бытие-к-смерти», идея, которая нравилась мне, когда я был подростком, а «бытие-непонятно-к-чему», бытие по принуждению. О да, повседневная жизнь это действительно афера. Но после её разоблачения дальше ничего нет. Полагаю, «Хатари» это известно. Со мной никто не заговаривает, до университета я добираюсь спокойно, с покалыванием в глазах от долгого чтения. — …Можно сказать, что у нас нет больше ценностей. — Бросаю папку с текстами лекций на столе, ведь всё равно всё помню, и начинаю прохаживаться по аудитории. Так мысль льётся лучше. — Культ ненависти к себе — любопытный феномен. Мы больше не можем себя любить, мы вообще не можем любить что бы то ни было. Не осталось ничего, что было бы для нас свято, потому что новая культура одарила нас правом осмеять что угодно. Ценностей больше нет. В своих суждениях я могу быть излишне резок, скажите мне, если это так, поспорьте со мной, это только приветствуется. Ценностей больше нет… Религия — повод для шуток. Брак — сломанный институт, ругательное слово для молодых людей. Государство — объект ненависти и раздражения. Оппозиция — потенциальная диктатура. Поэзия, литература — трупы, которые можно только пинать ногами. Искусство превратилось в змею, бесконечно жующую собственный хвост. Любовь и красота не имеют определений. Мы стали слишком умными и разъединёнными. — О, вы тоже слушаете «Хатари»? — с ироничным смешком спрашивает Клеменс. Он со своими друзьями всегда садится на первых рядах, чтобы было удобно время от времени вставлять серьёзные вопросы или шуточки. — Кого? — на секунду прихожу в замешательство, потом вспоминаю, что это одна из местных музыкальных групп, которые мне в последнее время нравятся. — «Хатари», ваши слова сейчас напомнили мне их тексты. — Да, да. Действительно похоже. Слушал их сегодня, пока ехал сюда. «Таким образом, часть и целое в древнеиндийской философии — по сути одно и то же, так как через сколь угодно малую часть всегда видно целое». Я проверяю работы студентов, пока очередная группа пишет тест. Эссе замечательные, однако пока что всё, что я вижу в них — пересказ моих собственных лекций и чего-то, что студенты нашли в Интернете. А может, до каких-то мыслей они доходили и сами — в потоке бесконечно ретранслируемой информации не разберёшь. «Винтики в системе…» Чья это работа?.. Конечно, Клеменса Ханнигана. Один из любимых моих студентов, регулярно он вмешивается в ход моих лекций, но я научился использовать это. Он с удовольствием сыграл роль Времени, когда я объяснял разницу восприятия этого концепта на Востоке и на Западе. На Западе время — стрела, устремлённая вперёд; на Востоке — зацикленность, повторение, бесконечное хождение по кругу. Клеменс неплохо отыграл всё это. И работы его почти всегда хороши. Я уже распознаю его перо. «Мы винтики в капиталистической системе, мы соединены паутиной связей, в том числе через многочисленные социальные сети, и тем не менее мы как никогда далеки от ощущения общности. Это парадокс, но именно сейчас мы как никогда разобщены». Мне хочется взвыть, потому что про данный парадокс я слышал не единожды и мысль Клеменса, разлитая по нескольким абзацам, в той или иной форме попадалась мне тысячи раз. Ретрансляция информации — суть моей работы, и я зря отношусь к этому с таким драматизмом. Просто эта зацикленность давит на меня. Поэтому каждый год я стараюсь вносить хоть какие-то изменения в свой курс, менять порядок разделов, играть с тем, как я буду дозировать информацию и как она будет укладываться в светлых головах. Всё, чтобы убежать от зацикленности. Вот, кто-то и в своём эссе упоминает пресловутую индуистскую мокшу — блаженство выхода из сансары, счастье избавления от бесконечных перерождений, спасение от беспощадно цикличного восточного времени… Судьба снова столкнула меня с этим дедом-историком сегодня утром. Он заметил меня, но не сдвинулся с места, не подсел ближе. Видимо, в прошлый раз я отпугнул его своей резкостью. Не хочу даже думать об этом, но мысль всё равно приходит: что если я сам когда-нибудь превращусь в такого надоедливого пенсионера? Что если я уже?.. Я имею право что-то говорить до тех пор, пока я профессор, пока я учёный, и меня просто обязаны слушать. Вот я вхожу в аудиторию, вот я веду очередную лекцию, и мне интересно, сколько из присутствующих тайно желают, чтобы я замолчал. Может, им не нравятся мои воззрения, может, лекционный материал, а может, я сам. — Мы смеёмся, но ситуация катастрофична, — рассказываю я. Лекция отчитана, и можно пару минут поговорить о постороннем. — Роботизация — не страшилка. Мы станем безработными даже быстрее, чем нам кажется. Думаю, другие преподаватели тоже вас этим донимают. Да, уже скоро машины сменят нас, если мы не окажем сопротивления, а мы не окажем. Что, например, буду делать я, когда все лекции вы будете смотреть онлайн, а семинары будет вести беспристрастный робот? Можете себе представить — меня увольняют, а вместо меня вы приходите на занятия к искусственному интеллекту, который в некоторой степени напоминает человека. — Это было бы просто ужасно, — сочувственно откликается одна из студенток. — Вам только и останется, что статьи писать, ну, и прочее, чем вы там ещё занимаетесь, — вполне равнодушно комментирует Клеменс. Они смеются. Забавно. Это и правда всё, чем я занимаюсь, по сути. Почему-то от слов — нет, от интонации Клеменса — мне становится тоскливо. В голову опять лезет чушь, не имеющая отношения к теме, а касающаяся этого парня. Он нравится мне. Он из тех, кто ещё хочет и старается мыслить по-своему. От этого, наверное, мне неприятно его равнодушие к моей преподавательской судьбе. Действительно ли я ему безразличен? Мне казалось, между нами вполне тёплые отношения, основанные на том, что он разбавляет мои лекции своими ремарками, а я это благодушно позволяю. Мне доводилось читать курсы лекций для студентов разных специальностей. Психологи, филологи, медики. Я временами завидую им. Я философ и с этим смиряюсь. В глазах большинства людей я чудак и обманщик: получаю деньги за то, что сижу в своём университете в окружении таких же шарлатанов и умничаю в своих статьях. Мне нечего предложить большинству людей, думаю это правда. Медики будут лечить. Психологи будут помогать. Филологи… не уверен насчёт них, но и они как-нибудь найдут способ принести пользу обществу. Я же постоянно должен доказывать миру, а по большей части самому себе, что моя работа тоже очень и очень важна. В последние пару лет я снимаю квартиру. Не знаю, есть ли в этом смысл, жить одному. С таким же успехом можно было бы жить у родителей, это было бы экономнее, но я счёл, что моему статусу не соответствует проживание в родительском подвале, так что давно уже съехал от них. Был период, когда я жил здесь не один. Прекрасный период, когда фоновое журчание вечно сопровождающего меня чёрного монстра на время затихло. Я делил квартиру с прекрасным человеком. Она была биохимиком, работала в нашем университете, так мы и встретились. Мы познакомились два года назад, мы влюбились быстро и одновременно. Она переехала ко мне. Всё было хорошо поначалу. Мы не просто любили, мы дополняли друг друга, вдохновляли, наверное, так это называется. Не знаю, на что я надеялся. Я думал, это продлится дольше, наверное. Но нам стало скучно. Охлаждение в отношениях — не конец света, это закономерность, это просто этап, и мы могли бы пережить тот момент, когда страсти утихли и наступила апатия, и, может, мы бы до сих пор были вместе. Но она не захотела этого, и я не имел никакого права её задерживать. Она ушла. Мы были вместе всего год. Мы здороваемся, когда изредка пересекаемся в коридорах. Я часто задерживаюсь в университете дольше, чем нужно. Там лучше пишется, и если я остаюсь поработать над очередным трудом в кабинете или в свободной аудитории, я заканчиваю его куда быстрее, чем в расслабленной атмосфере своей квартиры. Это нелепо, но иногда, сидя вот так с ноутбуком и обложившись книгами, я надеюсь, что в какой-то момент в дверь постучат, войдёт она, заметит меня, извинится и уйдёт, когда поймёт, что перепутала аудитории. Когда я возвращаюсь домой, я на автомате начинаю продумывать свой вечер. Нужно дочитать ту главу, закончить ту статью, посмотреть что-то тупое и развлекательное. Нужно написать что-то в блог, нужно подумать, чего бы такого интересного рассказать студентам на последних лекциях — семестр подходит к концу… между этими делами поужинать… Я уже несколько месяцев думаю, что нужно написать друзьям и встретиться, но понимаю, что эта идея меня не вдохновляет. Мне кажется, что мы тяготим друг друга, я — их, они — меня. Вечно погружённый в свои мысли, я даже подростком едва ли чувствовал себя частью семьи, что уж там говорить о дружеских компаниях. Мне смешно, когда моя дорогая мать советует мне жениться. Так получается, что я не чувствую и никогда не чувствовал себя частью чего-то большего, чем я сам. Я чего-то уже давно жду, а в это время что-то другое от меня ускользает. Я на тросе над пропастью. Я духовный банкрот и мне нечего противопоставить этой пропасти. Моя личная жизнь похоронена мной же; планету ждёт апокалипсис в виде экологической катастрофы. Этим я и обездвижен — что я могу сделать? и что я должен делать? Чем вообще должен заниматься человек с настолько пессимистичным взглядом на своё будущее и будущее человечества? Время от времени чувствую себя бессонным больным в лихорадке, пытающимся вылезти из простыней. Невольно вспоминаю её — с ней такого не было. Она была самим порядком, она не давала мне рассыпаться. У всего было больше осмысленности, когда она желала мне спокойной ночи и была рядом. Как будто бы у всего был смысл — у меня, у этой комнаты, у кровати, у моих работ. Выходит, это была иллюзия. — Что будет после постмодерна? Мы сидим с группой на семинаре в освещённом белым светом кабинете. За окном кромешная темнота. Пахнет кофе и сладостями, которые студенты поглощают прямо на занятии, потому что их нужда в пище меня не задевает, как других преподавателей. Мы обсуждаем философию постмодернизма, и я удивлён тем, что этот вопрос, самый резонный вопрос, возник только под конец занятия. — Что будет после постмодерна? — спрашивает у меня Клеменс Ханниган, после чего очаровательно улыбается, извиняясь, если вдруг спросил о чём-то запретном. У него смена имиджа. Вместо розовой толстовки — рождественский свитер с оленями. Мельком опускаю взгляд на свою серую лопапейсу. — Ничего не будет, — мой ответ и драматичная пауза. — Нет, конечно, мы не можем ответить точно, во что трансформируется постмодерн, в котором мы живём. Есть пара вариантов. Либо откат назад, возвращение к прошлому, в настолько страшной степени и в таких формах, какие вам захочется представить. Либо конец. Мы же уже обсуждали с вами эту теорию… теорию о том, что мы достигли пика развития цивилизации. Всё, что могло случиться, все культурные феномены, всё, якобы, уже случилось. Цивилизации больше некуда развиваться. Мы наблюдаем её смерть. Клеменс неуверенно пожимает плечами. — Смерть? Мы смотрим, как она умирает… Ладно, это странно. Мы продолжаем разрабатывать этот вопрос, и я вижу, что многих он взбудоражил. Я подстёгиваю студентов неоднозначными гипотезами и контролирую их дискуссию. Я думаю о том, как блистательно я умён и остроумен, и в следующую секунду я ненавижу себя за это. Цивилизация умирает, а я зациклен на содержимом своего мозга, и жру, жру, жру его. — Всё ведь и правда уже было, — подаёт голос Соульбьорт, с уютом зажатая между Клеменсом и своим бойфрендом, Эйнаром. — В литературе, музыке, в философии. Ничего нового придумать нельзя. Огромный поток информации сейчас — это… просто помойка. — Ну и что? От этого человечество должно перестать существовать, что ли? — Клеменс искренне не понимает пространных размышлений о гибели культуры и стучит карандашом по столу, требовательно глядя на подругу. — Подумаешь, постмодерн, разложение смыслов, симулякры. И что. Мы просто будем существовать в этой помойке и дальше. Я так думаю. — Ты забываешь про изменение климата, друг, — изрекает Эйнар. — Цивилизация буквально умирает, потому что мы скоро не сможем жить на этой планете и всё такое. Наши дни сочтены. Эйнар принимается расписывать, каким в теории может быть конец света, вызванный истощением всех природных ресурсов и тотальным загрязнением. Прямо-таки Судный день, пепел, сера с небес, метеориты, христианский ад. Картина и правда беспощадно угнетающая. То ли мы окончательно ушли от темы, то ли проникли в её суть. После занятия все уходят, но Клеменс задерживается, чтобы сообщить мне: он прочитал книгу, которую я ему советовал — «Тошноту» Сартра, и остался под большим впечатлением. Он достаёт книжонку из рюкзака и с грохотом опускает на стол, будто в доказательство своих слов. — Значит, вам понравилось? — В целом, да. Я, кажется, всё понял, только хотел с вами обсудить кое-что… Мы обсуждаем те моменты, которые показались ему неясными, и я вижу, что на самом деле эту книгу он не прочувствовал, возможно, ему просто не близок экзистенциализм, возможно, он слишком здоров, чтобы его понять. Мне вдруг невыносимо хочется выпить кофе. Мне досадно, что Клеменс иногда не понимает простых вещей. — Это наше предпоследнее занятие, да? — уточняет он. — Вот я и захотел… поговорить о важных вещах. Я смотрю в его глаза, потом на его пальцы, постукивающие по обложке. Он нервничает?.. Никогда бы не подумал. Чёрт, я был в него влюблён. В каком-то смысле. Нет, он далеко не единственный «умный мальчик», таких, к счастью, предостаточно, но что-то всегда заставляло меня думать, что он особенный — это из-за его открытости и кажущейся беспечности. Мне казалось, что с самого начала нашего знакомства он меня понял, просканировал, догадался, что я добрая и живая душа, не настоящий профессор, а вчерашний студент, который не прочь превратить свою лекцию в комедию, если это нужно для объяснения сложных тем. Я обожал его. Но мы сидим в звенящем кабинете и молчим, нам больше нечего сказать друг другу. Он очарован мной, я в нём разочарован. Какое же это противное высокомерие, я сам себе смешон. Оплакиваю свою влюблённость в человека, который, видите ли, оказался не таким интеллектуалом, как я. Спустите меня с огромной высоты моей гениальности, тут душновато, тяжело дышать. — Я несколько раз уже проходил через что-то подобное, — внезапно произносит Клеменс каким-то изменившимся голосом. — Я про вот эту… потерю интереса ко всему, и пустоту, и потерю себя, как это описано в книге. Когда тебе кажется, что всё, что тебя наполняет, на самом деле не твоё, и ты — не ты. Это нормально. Это повторяется. Наверное, подростковое бешенство так из меня выходит, или я не знаю… Сочувственно бормочу что-то. Скорее всего, он прав. — Я… я надеюсь, мы увидимся на следующей неделе, Клеменс, — выговариваю я. Он приходит в себя и убирает книгу. Он снова беззаботный парень с хитрыми глазами. Мне стыдно, я выдумал о нём чёрт знает что. Клеменс прощается, сообщает мне, что я выгляжу усталым и грустным, и уходит торопливо, наверное, в коридоре его ждут друзья. До того, как он это сказал, я не замечал своей усталости. Встаю и шатаюсь. Я в кабинете один. Нужно щёлкнуть выключателем и уйти, провести последнюю пару в другой аудитории и поехать домой. На секунду мне кажется, что я не могу этого сделать, физически не могу удержаться на ногах. «Существованием заполнено всё, человеку никуда не деться». «Это на самом деле не твоё, и ты — не ты». В голове отголоски всего того, что только что говорил блондин в свитере с оленями. Мне дурно. Опять. Нечто подобное я испытал примерно год назад. Хорошо помню, в тот день я допоздна сидел в пустой аудитории со своим ноутбуком и дописывал большую и важную работу. Я мог делать это и дома, но мне не хотелось домой. Я писал работу по русскому религиозному экзистенциализму, и под конец я возненавидел собственный текст, как это часто бывает. Я думал о пустой квартире. Я закончил свой труд, поставил последнюю точку. Что-то было не так. Я встал. Тяжесть тогда стала какой-то невыносимой. Я пошёл, почти побежал в туалет с уверенностью, что меня наконец-то вывернет. Я склонился над унитазом, меня всего трясло. Но ничего не произошло. Я отдышался, сплюнул, выпрямился и опёрся на стену. Я почувствовал себя последним дураком. Что-то разбилось тогда, внутри меня что-то скрипело вместе с кафелем под моими пальцами. И я чувствую это снова. «Существованием заполнено всё, и человеку от него никуда не деться». Мной, мной, всё заполнено мной самим, а не абстрактным существованием. Моя жизнь — афера, моя работа — мрачная клоунада. Все мои мысли, все события моей заштампованной повседневности — кусочки блевотины. Ничего не изменится вплоть до Судного Дня, в каком бы виде он ни пришёл ко мне. Меня мутит, но теперь я никуда не пойду, я знаю, что это никогда не кончится. Это понятие не имеет слова, которое бы его обозначило, а если бы такое слово и было в моём родном языке, оно было бы непереводимо. Я устал от себя, и к сожалению не вчера, не позавчера, а много лет назад. Из этой головы никуда не деться. Это не тошнота. Не бешенство, не скука, не истерика. Это всё вместе. Сейчас я как ни в чём не бывало полечу кубарем вниз по ступенькам, с третьего этажа, чтобы на первом дорваться до автомата с кофе.