***
Из Утулека Дженсен возвращается с грандиозным провалом. Маку дышит в затылок собственный проёб по Маскам — временный, скоро он докопается, кто похерил всю операцию и едва не отобрал у него священное право самостоятельно пристрелить Дженсена, — но ночью, дома, позволяет себе пропустить лишний стаканчик, с почти довольным оскалом вспоминая перекошенную от вопроса морду ауга. Аналитики в штабе шепчутся по углам и готовятся массово переезжать в бункер, потому что нет смысла расходиться всего на час-полтора. Макриди как-то справляется, но уровень раздражительности неумолимо растёт и начинает непрерывно бурлить ближе к поверхности. Под раздачу попадают все, и сбрасывание льющегося за край на ауга, который наглядно подтвердил, что некомпетентен, облажался и подвёл всех в такой важный момент, отзывается лёгким приятно-противным покалыванием в пальцах. Дженсен выглядит немного подавленным, хмурится и не разжимает губы, сидя в кресле под надписью, будто арматуру проглотил… ну да, ещё бы. Собственное расследование накрывает с головой, и Макриди едва успевает пить кофе и закидываться сэндвичами на ходу — становится не до осточертевше привычной слежки. Да и не за кем — они не пересекаются ни разу за последние несколько дней. Во время короткого перерыва Макриди мысленно собирает строчки нового рапорта. Дженсен улетает в Альпы и снова едва выживает. Макриди считает, что его искренне заебало такое навязчивое стремление сдохнуть не от его руки. И сам Дженсен его тоже заебал, о чём он не стесняется сообщить после очередного макриди-дженсен-приветствия. Почти сразу же. Где-то между адекватным разговором и мыслью о том, что мокрый от вымывающих Прагу ливней ауг выглядит бессовестно уставшим. Прошлая не-вполне-победа бьёт по старой пружине затупившимся лезвием, а быстро сброшенный негатив возвращается, стоит автоматической двери отъехать на место с тихим щелчком. Дженсен невидимкой просачивается сквозь комендантский час и пробегает молнией между тяжёлыми дождевыми каплями. Макриди выгрызает у работы два часа сна на неудобном диване, который несколько дней назад стоял в коридоре, а теперь подпирает стену его кабинета. Проваливаясь в сон, он вспоминает, что забыл писать Миллеру. А ещё забыл воевать с Дженсеном.***
В полёте до Лондона вся группа измотана и выглядит не лучше дерьма на подошве тяжёлых форменных ботинок. Дженсен реабилитировался, насколько мог, на блюдечке передав религиозную до пара из ушей террористку Интерполу, полиции и прессе. Заодно раскрыл какие-то совершенно левые дела — новая уличная химия и серийный убийца — опять сунув нос, куда не просили. Наверняка по старой коповской привычке. По-прежнему задранное к потолку эго если и раздражало, то как-то фоново, словно сквозь воду. Воображаемое перекрестье прицела лихорадочно плясало, стоило навести его на привычный объект, и Макриди, пока до хрипа совещались, а потом в напряжённом молчании летели, решил, что если всё пройдёт удачно, то нахер, пора завязывать. Критерии «удачно», тем не менее, понижать он не собирался. Всё летит по пизде почти с самого начала. Дженсен отчитывается по инфолинку — голос чуть более скрипящий и глухой, чем в жизни — так часто, как никогда до этого, как образцовый подчинённый и агент в чрезвычайной ситуации. Макриди почти жалеет, что нет картинки, как он складывает в вентиляции и под лестницами отрубившихся лже-охранников. С самого Дубая не было повода внимательно, с раздражённым восхищением щуриться сквозь визоры на лаконичные, без лишней суеты движения, смазывающиеся от нечеловеческой скорости реакции. Остаётся только слышать очередное «ещё один готов, ключа нет». Макриди ведёт свою группу сосредоточенно, не отвлекаясь. Но в относительно спокойный момент по внутренней спирали с шорохом проскальзывает понимание — он мог бы привыкнуть. С таким Дженсеном работать… сносно, если не сказать иначе. Петь дифирамбы он точно не станет. Матом обкладывать тоже, потому что он весь уходит на то, чтобы справляться с растяжками, которых на пути слишком много. Но все заняты делом, и Макриди не отвлекается ни на монотонный гул в голове, ни на лёгкую глухоту после первой неудачной мины. Ровно до момента, когда Миллер находится умирающим на кухне сраного «Апекса». После сообщения Дженсена — режущего фразы на бегу, одновременно с террористами, чьи предсмертные вопли слышно на фоне, — Макриди скрипит зубами от резко накрывшей боли в висках. Дженсен золотыми рывками мчится к Брауну, то ли умоляя, то ли приказывая бежать к жилым высоткам, и спорить даже не приходит в голову. Когда вокруг опорных колонн двух небоскрёбов обнаруживаются заряды, которых хватит на то, чтобы устроить Лондону душ из грязной Темзы; которые сплошь провода, впутанные в часовой механизм Станека, и мигающий индикатор приёма сигнала детонатора, остаётся лишь пульсирующая в такт диоду просьба. Из разряда тех, которые никто никогда не озвучивает, но каждый солдат думал хоть однажды. Синхронные навязчиво слепящие индикаторы разом гаснут — получилось! Макриди на скорую руку раздаёт указания сапёрам, вверяя всё лондонскому подразделению, а сам вместе с самыми целыми после марш-броска по минному полю агентами бежит обратно. Теперь уже Дженсен не отвечает на вызовы по инфолинку, и Макриди нихера не готов терять ещё и подчинённого сегодня. Тот выходит на связь, стоит им зайти в лифт. — Макриди. Всё кончено, — ровно, слишком ровно бросает Дженсен и замолкает. Вопросы ждут до личной встречи. Дженсен прикуривает одной рукой прямо в разъёбанном до руин выставочном зале, пряча вторую под пальто. Пальцы из углеродных нанотрубок дрожат, будто живые, будто от напряжения, и Макриди разводит необходимую и неизбежную бурную деятельность по координации, лишь бы не смотреть, не думать беспокойно, что им всем досталось — не настолько, как Миллеру, но всё же. И Дженсену сильнее всего из ещё живых. Адам выдыхает мучительно медленно и прячется за линзами, в которых до сих пор будто отражаются красные сполохи. Лондон ещё ни о чём не знает. Вертушки везут подразделение обратно в Чехию, но облегчения по-прежнему нет. Свинцовый рассвет давит на веки, маячит на горизонте нехотя светлеющим краем и утягивает вниз по жёсткой спинке сиденья. Сна нет тоже. День льётся по грязным улицам серым безразличным водопадом, смывая с прохожих последнюю человечность. Проверки документов — в два раза чаще, крики — в три раза громче, злоба и отвращение — концентрат. Адам исчезает сразу после приземления — раньше бы в сопровождении шуток про техосмотр, но не сегодня, — и возвращается в штаб вскоре после ланча. Неприкаянной статуей замирает в своём углу до самого вечера, когда в их маленьком отделе никого не остаётся. Макриди колеблется целую секунду, прежде чем открыть дверь и рявкнуть из последних сил: — Дженсен, ты идёшь со мной. — Куда? — На внеплановый сеанс терапии, блядь. Надраться в сопли. Место за тобой. Тот рассеянно кивает и, кажется, встаёт впервые с того момента, как тенью просочился в бункер. Макриди тоже кивает и идёт рядом до самого бара на задворках Праги — небольшого, сплошь деревянного и пропахшего табачным дымом, и без красной запрещающей таблички на двери. Было бы странно, выбери он место, куда аугам нельзя. Плевать на всё, плевать на таблички — первые три порции они пьют молча, первые две сигареты из пачки Дженсена курят, даже не глядя друг на друга. Макриди лениво думает — а зачем вообще, но не успевает закончить. — Зачем таких пускать, был же приличный бар… Тьфу, — мимо проходящий мужчина едва не буквально плюёт в их сторону, косится на живую обложку канувшей в человеческой панике «Шариф Индастриз». У Макриди чешутся руки, шрам и неожиданно гордость. — Какие-то проблемы? — интересуется жёстко, вскидывая голову и щурясь на прохожего. Дженсену вроде совершенно наплевать — может, батарейка села. Прав он со своей отстранённостью, отличная тактика — решает Макриди, стоит недовольному мудаку сбежать. Это ему ничего не будет, реши он помахать кулаками, а вот аугу сейчас и рот раскрыть нельзя. Даже с интерполовской карточкой. — Как мило с твоей стороны, — Дженсен прячет удивление за ехидством. Макриди пожимает плечами, шумно выдыхает через рот и бросает взгляд на чёрные пальцы, обхватившие стакан. В голову, уже потеплевшую от крепкого тумана, лезет всякая чушь. — Я думал, ты ракетное топливо пьёшь и гайками закусываешь, — кивает он на золотистые блики. — Не без этого, — серьёзно подтверждает Адам, а затем приподнимает уголки рта прежде чем опрокинуть в рот остатки и заказать ещё. Снаружи вежливый, совершенно безличный голос сообщает о наступлении комендантского часа под красно-синие вспышки, напоминая, что у опрометчивых и насквозь импульсивных идей неизбежно есть последствия. Надираться всю ночь в баре в промежутке между одинаково дерьмовыми рабочими днями — не самое худшее из них. Макриди готов поставить два последних оставшихся глотка, отражающих перевёрнутую и идущую рябью Кассан, на то, что Адаму с его аугментациями с утра будет куда легче. Прямо сейчас всё ещё отвратительно до серой пелены перед глазами, но тугие тиски за рёбрами постепенно разжимаются. — Дай мне характеристику, Макриди, — глухая просьба Дженсена падает на стойку железным шаром и катится в его сторону, угрожая снести пепельницу, стоящую между ними невидимой стеной. — Какой я человек? — А ты человек? — издевательски отзывается Макриди по инерции и внутри обрывается натянутое до предела. Он вовремя спохватывается — за линзами напротив не видно ничерта, но Дженсен дёргает бровью и поджимает губы. — Блядь. Я не… Чёрт. Адам отворачивается и от этого как-то совсем паршиво заволакивает безжизненным холодом осознания собственного мудачизма. Молчание ощущается тяжелее, расползается ядовитой тучей и висок снова простреливает насквозь, как в Лондоне. — Самоуверенный, — собирается Макриди, — заносчивый, упёртый, наглый… — Сейчас покраснею, — сухо отзывается тот, уловив паузу. — Но ты умеешь работать, если не выёбываешься, — попытка сгладить углы откровенно херовая, но какая уж есть. — Всё могло быть гораздо хуже, — лучше тоже могло, но тут они все облажались. Дженсен молчит, оставляя за собой право на закономерную обиду — Макриди никто не тянул за язык, кроме собственного дерьмового характера. Зачем вообще надо было предлагать, их открытая вражда собирала подпольные ставки по отделу с самого начала: как дэдпул, только на упрямство — кто дольше выстоит, жестянка против органики. И только Миллер с той же настойчивостью выдавал им шансы на то, чтобы сработаться. Прямо сейчас проще остановиться на выводе, что идея потащиться за Адамом в узкие переулки пришла исключительно от чувства вины перед Миллером. Оставалось понять, какого чёрта тот согласился. Дженсен смотрит по диагонали наверх, где идеальная ведущая покачивает головой, засыпая зрителей подробностями недавно закрытого пражской полицией дела. — Что там за херня с серийником? — напряжённо спрашивает Макриди. Отчасти ему действительно интересно, но в большей степени — чтобы избавиться от собственной ошибки, записать поверх неё что-нибудь поудачнее. И Адам рассказывает. Сначала — безжизненно и без подробностей, как отчёт читает, но Макриди втягивается, переспрашивает и почти не хочет стереть хуком в челюсть это каменное выражение лица, которое выводит его из себя каждый раз, стоит наткнуться взглядом. Дженсен отвлекается от своей выпивки, начинает жестикулировать, добавляет в голос эмоций и — Макриди готов поклясться — удивляется отдаче. Они вместе матерят «Тай Юн» и их ебанутые безнаказанные эксперименты, в голове непроизвольно бегут строчки из досье Адама и Макриди отмахивается от них. Насмотрелся уже, чуть не наизусть выучил. Неловких пауз больше не случается. Закрытый и молчаливый одиночка Дженсен шлёт нахер свою характеристику, рассказывая о каких-то старых делах времён работы детройтским копом, жёсткий и недоверчивый Макриди вспоминает армейские байки. И глядя на искреннюю ухмылку Адама, понимает — одинаковые. А ещё — что чёрт с ними, с уникальными полномочиями, с субординацией и прочим — работы хватит на всех, особенно теперь. Ближе к утру становится сложнее — слова приходится выталкивать плохо ворочающимся языком через алкогольную лень и остатки собственных принципов, глухо напоминающих перестать расстёгивать душу перед кем-то вроде Адама. Тот выглядит отвратительно трезвым, но не сильно отстаёт в откровенности ровно с того момента, как выключил надоедливый трёп новостей над ухом одним взмахом руки. А потом начал рассказывать что-то про свои усовершенствованные железки и Макриди, задвинув подальше парочку язвительных комментариев, выдал со странным для себя восторгом: — Консервная банка. — Уникальная консервная банка, — со смешком хмыкнул Адам. Чем быстрее бегут стрелки на коричневых часах над стойкой, тем больше непрошеных истин и откровений насчёт Дженсена сваливаются Макриди на голову. Выбросить их как бесполезный хлам уже не выйдет, вернуться к прежнему удобному противостоянию — глупо. На то, чтобы обдумать, что это всё может значить — и стоит ли вообще об этом думать — времени уже не хватает. Шесть утра, дрон с громкоговорителя объявляет об окончании комендантского часа, и Макриди не сдерживает вздох облегчения. Когда-нибудь потом он поймёт, что с этим делать. Бармен выдавливает усталую улыбку в ответ на щедрые чаевые. Город такой же бесцветный и равнодушный, как и вчера, за поворотом так же сердито ругаются на чешском, трясут оружием и требуют документы. Макриди впускает в лёгкие уже привычную ливневую сырость, вытаскивая из мятой пачки в чужой руке предпоследнюю сигарету. — Мы не друзья, Дженсен, — невпопад проясняет он, потому что скулы сводит от необходимости озвучить, растолкать границы обратно, развести по разным фронтам и выстроить заново линию обороны. — Разумеется, — выхолощено, немного снисходительно соглашается Адам и протягивает зажигалку. Ладони у него по-человечески тёплые.