Небо цвета опиум

— О чём ты думала в тот момент больше всего? — Честно? О грёбаной дозе и красных Мальборо, которые закончились так не вовремя. — А сейчас что-то изменилось? — Изменилось. Сейчас я думаю о тебе и твоих прикосновениях.

Говорят, от вредных привычек важно вовремя избавляться. Секундная эйфория, волнами пролетающая по каждой клетке тела, — бестолковый самообман, который несёт за собой лишь губительные, разрушительные последствия. Вредные привычки убивают, высасывая остатки души, потрёпанной в поисках успокоения в этой самой привычке. Говорят, бывших курильщиков не бывает — рано или поздно приходится сорваться и, трясущимися руками, вытаскивать помятую упаковку из самого дальнего угла ящика, нервно разрывая блестящую плёнку. Плёнка падает на пол, в кровь резко поступает никотин, а привычка вновь, как мерзкая пиявка, присасывается к той самой душе и нахально смотрит на все эти бессмысленные «инсульт», «инфаркт» и «мертворождение». — Им-по-тен-ция, — по слогам читает Серябкина с красной пачки Мальборо, — у тебя все в порядке с этим, м? — она зажимает пересохшими губами помятую сигарету, из которой мелкими серыми хлопьями сыпется табак прямо на резиновый коврик, и лениво разглядывает парня, сидящего по левую от неё руку. Смуглый, со смольно-терпкими волосами, уложенными чересчур аккуратно на бок. Он деловито ухмыляется и, отпустив в ответ ущербную шутку, продолжает болтать о чём-то, что за всё время их совместного провождения ни разу не увлекло Ольгу. Таких, как он, в перепутанных воспоминаниях-нитках десятки, или даже сотни: по-глупому натянутая улыбка и чересчур сладкий взгляд. В мочке уха — сверкающая серьга, привлекающая разве что случайно пролетавших мимо птиц, разрезающих затянутое облаками ночное небо на две неровные половины; на запястье — мощные часы из дешёвого пластика. Серябкина иногда действительно считала, что подобных парней всех под копирку производили на одном и том же заводе и, в трясущемся от ухабистой дороги грузовике, привозили к ней из ближайшего Детского мира. — Всё, заткнись, прошу тебя, — девушка нехотя разминает затёкшую шею и, жалея, что вообще начала задавать глупые вопросы, открывает испачканное каплями грязи окно, — ты такой лапочка, когда молчишь. Люди слишком много говорят и большая часть из этого — пустой трёп, не имеющий никакой смысловой нагрузки. Оля не просто знает — она в этом убеждена, и поэтому сейчас, глотая холодный осенний воздух из настежь открытого окна чёрного BMW, сбрасывает сотый за прошедшие полчаса вызов. Легко жить, имея в кармане кредитку с неограниченным балансом. Жить вообще легко, особенно — когда есть то, от чего краски этой жизни становятся совсем иными: осенняя огненная листва перемешивается с тёмно-коричневыми блочными зданиями, бледно-розовая кожа размывается на второпях застеленной кровати, ядовито-розовые волосы рассыпаются в ладонях под светом клубных софитов. Серябкина прокручивает в своей голове все оттенки, вдыхает глубже и внезапно давится смехом, перевешиваясь чуть ли не грудью через надёжно запертую дверь авто. — Дура, убьёшься, — шипит сквозь фарфоровые зубы парень и, резко выруливая во двор, тянет хохочущую Олю к себе. Во дворе тихо и даже неожиданно уютно. Блуждающий ветер перемешивает остатки листьев и, собирая их в единый ком разноцветной кипы, продолжает по-хозяйски гулять по всей территории. Поломанные качели нелепо висят на одной цепи, беззвучно шатаясь из стороны в сторону. На ярких лавках все ещё раскалённые предупреждения «осторожно, окрашено» понемногу начинают отрываться от намокшего дерева. Словно сцена из документального фильма о заброшенном Чернобыле, пропитанного советским духом и былыми эмоциями. Слишком тихо. Колеса паркующегося автомобиля мягко скрипят по пропитанной насквозь влагой дороге, и Оле становится не по себе: тошнота подступает к горлу, а колени привычно колет от усталости. Взгляд падает на землю: в грязных лужах отражаются панельные девятиэтажки, с облупленной на каждом сантиметре краской, и капли бензина, рассыпающиеся в неожиданные радуги. Мерзко-жёлтый неоновый свет ближайших вывесок добавляет в мутную воду новый ядовитый оттенок, от которого хочется только как можно быстрее оторвать взор. За своё местонахождение Серябкина по-прежнему не переживает и стряхивает пепел прямо на коврик под ногами — туда же, где уже рассыпан сухой табак. Сложно вообще переживать за что-либо, когда тебе, откровенно говоря, плевать на всё, кроме одного-единственного, от чего щёки искусаны изнутри, а кутикулы ногтей обдёрганы до тёмно-бордовой крови. Вредные привычки потому и вредные: можно попытаться сказать себе мысленно «нет», а на деле — продолжать разбивать собственный и так ослабленный организм шаг за шагом. — У тебя осталось? — кусает сильнее нижнюю губу Оля и, считая это вполне нормальным, слишком откровенно шарит по глубоким карманам синих мужских джинс, наполненных бесполезными безделушками в виде потрёпанной зажигалки, ржавой мелочи и каких-то выцветших чеков банкомата. — Ты закинула последнее, — грубо перехватывая худощавые руки, бросает парень — в голубых глазах ярость, в словах — резкость. Серябкина дует пухлые губы, неровно обведённые алым карандашом, и пошло собирает с них остатки горчащего табака, подперев руками щёки. Корчит физиономию как ребёнок, у которого отобрали любимую куклу. Однако в свете блёклых фонарей именно шатенка куда больше смахивает на ту самую потрёпанную барби, одетую в кусок дорогущей блестящей ткани, что едва-едва прикрывает хоть что-нибудь. Они как идеальная пара из книг для одурманенных романтикой подростков: он — бедняга с миловидными чертами и невинным выражением лица, и она — девочка без тормозов с переливающимся блеском в глазах и тонкими линиями тела. Идеальная пара, чёрт возьми. Идеальная. — Долго они ещё? — Оля недовольно закидывает оголённые ноги на панель и плотно затягивается последней сигаретой, найденной в чужом кармане. — Понятия не имею. Где пакет? — всё так же резко проносится фраза по салону автомобиля. В голосе молодого человека — важность и чрезмерная уверенность в собственной надобности нахождения в этой машине. — Господи, ты хоть о чём-то в этой жизни понятие имеешь? — фыркает Серябкина и обиженно отворачивается к окну. Подобные сделки уже давно не вызывали у Оли толику волнения или даже банального страха. Чего, однако, не скажешь о голубоглазом парнишке, имя которого она даже не пыталась запомнить: он нервно скидывает её ноги на пол и вытаскивает из бардачка чёрный мешок с кучей разноцветных шелестящих бумажек. Во взгляде читается неподдельное беспокойство, которое наверняка неприятным ощущением забирается куда-то под рёбра, заставляя ещё сильнее кусать обветренные губы и чересчур часто поглядывать в накренённое боковое зеркало. — Расслабься, парень, — подмигивает Оля с некой долей азарта и покидает автомобиль так, словно давным-давно знает, чем этот чёртов день закончится. На улице становится невыносимо тихо. Вычищенная до блеска иномарка останавливается в нескольких метрах: щелчок — двигатель глохнет, и Серябкина смотрит на дотлевающую сигарету в руках, в голове прокручивая напоминание о негрозящей ей импотенции с помятой пачки, и растягивает губы в чересчур откровенной улыбке. Из машины с сомнительными номерами, покрытыми каплями моросящего дождя, тут же выходит невысокого роста мужчина, поправляя воротник своего идеально выглаженного делового костюма, и вышагивает так, будто он павлин, выставленный напоказ в городском зоопарке. Зрители в лице Серябкиной лишь недовольно скалятся, пытаясь выглядеть как можно милее. — Пётр Сергеевич, — произносит Ольга так, словно пробует знакомое имя на вкус, и нехотя протягивает ладонь мужчине, — как я по вам скучала. — Не смеши мою седую голову, милая, — сам мужчина пытается отшутиться, что выглядит слишком нелепо, и поправляет довольно пышную светло-русую шевелюру, которая в сумерках действительно отдаёт серебристой сединой, — давай по счетам и разбежимся. — Ты стал таким же занудой, как и твои посыльные, Петенька, — Оля бросает окурок прямо в радужную лужу под ногами у того самого посыльного, рассеивая сложившийся узор, и рассматривает с любопытством парней, стоящих позади непоколебимого «Петеньки». Оба как на подбор: чёрные как уголь волосы, неровные лица с перебитыми не раз носами. Щетина ползёт от ушей до самого кадыка, торчащего острым клином. Ольге всё ещё смешно, что эти бесполезно застывшие позади статуи пытаются хоть как-то выглядеть статно и навеивать на неё страх. — Кстати, в прошлый раз я так и не дождалась оправданий, почему мы не можем спокойно встречаться как раньше, — Серябкина на несколько секунд закрывает глаза, ощущая в теле неприятную тяжесть, и вновь продолжает без какого-либо беспокойства: — Эта идиотская игра в Дашу Путешественницу, каждый раз с новыми Башмачками порядком меня заебала. Это уже так, если честно между нами, милый. — Хватит этой лирики. Ты стала задавать слишком много вопросов. Где бабки? — резко отрезает Пётр, смачно харкнув в сторону. Для него — слишком много слов впустую, для Оли — слишком много пафоса без причины. Тишина длится недолго: смуглокожий парень подаётся навстречу и, неуклюже наступив в лужу с тем самым окурком, со злости рычит под закатывающиеся глаза Серябкиной. Набитый купюрами конверт мгновенно падает в руку Петра Сергеевича, и Пётр услужливо протягивает долгожданную порцию дряни, уложенную в привычные, знакомые до шуршания пакетики, Оле. В глазах Серябкиной ещё больше искр: словно кто-то запустил залпы фейерверков, которые попадают и в грудную клетку, разливаясь долгожданным теплом. Руки дрожат. Тяжесть уходит в большей степени в ноги. На плотном целлофановом пакете с эмблемой «Магнит» неизвестно откуда взявшиеся следы гудрона, и это вызывает у Серябкиной необъяснимый приступ смеха. Она подходит к Петру тихо, словно кошка, и приподнявшись на носках, глядя прямо в чёрные глаза, в которых даже не видно зрачка, стряхивает с широких плеч капли усилившегося дождя. — Спасибо тебе, — сладко шепчет Оля на ухо и, приблизившись уже вплотную, легко касается губами мочки. — Спасибо, милый. Наблюдать за реакцией — история для очередной глупой комедии с закадровым голосом. Пётр знает, что рано или поздно всё закончится, вопрос в другом — когда. Знает и другое: Серябкина — далеко не единственный клиент, пусть и пользуется особой популярностью, крупными запросами, да и самим Петром — что, впрочем, выходит особенно умело. Всегда имеющаяся при себе наличка, чересчур короткое платье и эта блядская белоснежная улыбка снова заставляет Петьку, как бестолкового семилетнего мальчишку, вестись на любые просьбы и манипуляции. Сжимая челюсти до хруста, Пётр каждый раз проглатывает всю накопившуюся обиду прошлого, звериным взглядом стягивая с шатенки эти броско-блестящие тряпки, и грубо опускает её прямо на капот собственного чёрного автомобиля. Кажется, её привычный терпкий запах, смешанный с дорогущим парфюмом, просачивается под кожу, перемешавшись с крупными каплями сентябрьского ливня. Ольга ненавязчиво облизывает губы в сладком предвкушении, Пётр — переваривает колючую проволоку из мыслей, что если завтра она вновь позвонит, искусственно всхлипывая в хрипящий динамик, он лишь проклянет всё, на чем свет стоит, посылая за ней очередного голливудского актёра из качалки — только бы самому не находиться с ней так близко. Вся эта гонка по замкнутому кругу не закончится до тех пор, пока кого-нибудь не вышвырнет на пыльную обочину, дав другому шанс найти здравый смысл или нового наркодилера. — Ты всё ещё мне должна, и я это не забыл, — произносит мужчина и, не смотря на парня позади, кидает пакет с купюрами ему в руки — и так понятно, что поймает. — Твоё сладкое личико в этот раз не поможет. — Какой ты серьёзный, когда злишься, — Оля прикладывает губы к «Магниту» и с похотью во взгляде целует эмблему. — За то и люблю, а то иногда как... — Это ещё кто? — неожиданно перебивает амбал, судорожно оглядываясь и торопливо укладывая деньги в открытый багажник. Склеившаяся листва стремительно несётся к началу дороги, откуда внезапно выруливает Ауди без каких-либо номерных знаков и, пугая неизвестно откуда взявшегося воробья, неторопливо проезжает прямо по пешеходному тротуару. Брызги из-под колёс летят во все стороны. Намокшая листва под колёсами тут же сминается в грязный разноцветный ком. Серябкина только сильнее впивается ногтями в ручки пакета. — Чёрт, — шипит девушка, шумно сглотнув слюну, — ты-то здесь откуда? Возможность удрать — равна нулю: как на машине, так и на своих двух. Поведение Оли выдаёт только одно — прибывший ночной гость оказался совершенно нежданным. Для трёх автомобилей крайне мало пространства, и серебристая Ауди, не торопясь, паркуется прямо на детской площадке: всем, сидящим внутри, кажется, абсолютно безразлично на какие-либо правила. В висках Серябкиной невыносимо пульсирует, и чёрт возьми от чего эта пульсация — то ли от того, что организм неумолимо просит закинуть в него очередное дерьмо из прозрачных пакетиков; то ли от того, что силуэт в подъехавшей машине кажется довольно-таки знакомым. Пальцы сводит мелкой судорогой, и Пётр, замечая реакцию девушки, только стремительно шагает назад, пытаясь как можно быстрее скрыться в салоне арендованной иномарки. Моросящий дождь мгновенно превращается уже в стену из ледяных капель, и бедняга воробей, зачем-то наблюдающий за происходящим, не успевает скрыться под козырьком ближайшего обшарпанного подъезда с отключённым домофоном и моргающей лампочкой тепло-жёлтого цвета. Опираясь спиной на холодное стекло, Оля кусает губы и пытается хоть как-то проанализировать всю сложившуюся ситуацию. Остальных волнует другое — как удрать быстрее, однако ни у Петра, ни у его амбалов это не удаётся. Дверь подъехавшей Ауди открывается моментально — с тихим приятным скрипом. Человек с пассажирского ступает на сырую землю и неохотно отряхивается, всматриваясь лишь в один-единственный силуэт на всей этой территории. В глазах — неодобрение, смешанное с неким нахальством, от которого тошнота Серябкиной только усиливается. Вычурная пафосность — синий костюм с накрахмаленными манжетами, натёртая до блеска обувь, на которой капли дождя смотрятся как что-то нелепое — от всего этого блевать хочется только сильнее. Оля улыбается через силу, понимая, что улыбка выглядит так же мерзко, как и вся ситуация, и, ради приличия делая шаг навстречу, произносит: — Папа? — Папа, — сняв с курка хеклер, грубо произносит мужчина. Заскучавший воробей взлетает ввысь, ветер внезапно стихает, а амбал-придурок, не переживая, хлопает дверью. Какофония звуков стучит по сердцу, переплетаясь с пульсом. — Па-а-а-па, — слащаво скалится Пётр, отступая к машине, уже загруженной остальными участниками сделки и готовой стартовать в любую секунду. «Папа» проводит ладонью по собственному лицу и хрипло кашляет. Простуда не различает людей и цепляется к каждому независимо от пола, возраста и статуса. — Что в пакете? — мужчина тяжело вдыхает холодный воздух. — Мелочь на метро, — подмигивает Пётр напоследок и ловко проскальзывает в машину. «Блять», — проносится в тяжёлой голове Оли, и она закусывает нижнюю губу. Желание хотя бы просто закурить очередную сигарету из дешёвой пачки усиливается. Осознание, к чему приведёт текущий пиздец, усиливается параллельно пагубной привычке. Секунда — и мотор стремительно оживает, издав напоследок жалобный рык, который тут же летящим басом разносится по всей территории внезапно ожившего двора. Со всей дури водитель Петра вдавливает в пол педаль газа и, совершенно не обращая внимание на скрип шин, прокрутившихся несколько раз без какого-либо движения с места, поворачивает руль — лишь бы уже попрощаться как можно скорее с этими унылыми-депрессивными видами. — Не в этот раз, папаша, — нахально выглядывает из окна Пётр, и, якобы выстрелив в седого мужчину из пистолета, сложенного пальцами рук, театрально подносит к губам «оружие», сдувая воображаемый дым. «Блять», — эхом повторяется в сознании Серябкиной. Если бы можно было закрыть глаза и аккуратно промотать часть жизни, то Оля бы с удовольствием взяла бы пульт и, нервно нажав на затёртую кнопку, вырезала этот момент и ещё несколько подобных. К дерьмовому самочувствию по осколкам добавляется ёбаное происходящее, от которого организм так же разбивается вдребезги. Запахи сливаются в один-единственный, который щекочет ноздри своими горькими нотами: то ли не так давно влитый в бак бензин, то ли сожжённые об асфальт шины. Выстрелы. Они одни за другими разносятся по глухой тишине металлическим звоном, сливаясь с шумом битого стекла и сиреной не понятно откуда взявшейся в округе машины. Серябкина с невыносимой тяжестью опускается на сырую землю и как можно сильнее зажимает уши. Лишь бы не слышать. Не слышать ничего. И действительно: становится глухо, но недостаточно. Всё ещё мутит. Тошнота доходит до максимального уровня, а дрожь усиливается настолько, что грёбаный пакет с заветным товаром так глупо выпадает из рук и падает прямо в лужу. Выстрелы не стихают. Кости в теле ломит ещё сильнее. Хлюпанье, недовольное рычание и шипение шин от резких поворотов — звуки растекаются по территории, стремительно врезаясь в перепонки каждого находящегося рядом. У Оли нет цели. У Оли нет плана. Оля просто заебалась и как маленькая девочка сидит на земле, стараясь не привлекать как можно больше к себе внимания. Даже тогда, когда стремительно удаляющийся автомобиль, быстро покрывшийся некрупными вмятинами со всех сторон, слегка заносит в бок, и последняя пуля пролетает в нескольких сантиметрах от заднего колеса. — Вот сука, — шипит с неподдельной злостью Юрий Владимирович и почесывает идеально выбритый подбородок, — какие трусливые у тебя друзья, доченька. В глазах мужчины читается нескрываемое презрение: подобная игра — лишь очередные гонки на выбывание. Сегодня не успел он, завтра — не успеют другие, отдав свои жизни. Серябкина это осознаёт и, глупо улыбаясь, лишь медленно наклоняется за выпавшим из рук товаром. Колени по-блядски подкашиваются, и головная боль резким ударом отдает в затылок, заставляя девушку замереть на секунду в бессмысленной странной позе. — В машину, бегом, — неожиданно разносится над левым ухом отцовский бас, и Ольга, второпях хватая испачканный в мутной воде молочно-белый пакет, несколько шатающейся походкой движется к автомобилю, с искренней неуверенностью в том, что сейчас ей в спину может прилететь крупный калибр. Сиплый кашель, спровоцированный, видимо, слишком тяжёлым табаком и сырой погодой, сливается со стуком ботфорт об едва освещаемый асфальт. Всё происходящее не поддаётся трезвой оценки, а лишь оседает где-то на закорках памяти, пока все сознание фокусируется на услаждающем слух шуршании. Одетый с иголочки папин водитель услужливо открывает заднюю дверцу и, с благородной улыбкой, пропускает Ольгу внутрь, грубо вырывая из рук — пакет, из головы — последнюю надежду. Очередной пацан, которого нашли во дворе, вымыли, побрили и одели в костюм за несколько десятков тысяч рублей. И сколько таких уже было? Кудрявые светлые волосы, широкий нос и слишком острые скулы. Парень ухмыляется и, не вдаваясь в подробности, кладёт руку на коробку передач. На руке тянутся царапины — прямо от запястья с такими напыщенными часами, и Серябкиной со злости хочется ещё больше разодрать кожу этого идеального водителя. — Какая же ты дрянь, — сквозь зубы шипит Юрий, сжимая кулаки и садясь на переднее сидение, — какая же ты неблагодарная сука. Оля нервно обгрызает кожу с подушечек обветренных пальцев и будто в замедленной съёмке наблюдает, как отец разворачивает пакет, на самом деле наперёд зная содержимое. Свёрток мгновенно летит под ноги, а автомобиль ленивым урчанием отзывается на хруст ключа в замке зажигания. — И почему мне так похуй? — дождь стихает, разводами на стеклах оставляя лишь напоминание о себе, и Серябкина заходится истеричным хохотом, переходящим в ультразвук, который стирается в грязном-сером шуме набирающего на полупустом шоссе скорость автомобиле.