Маленький Моцарт

В большом зале, наполовину заполненном людьми, висела тишина, которую разрезали тихие голоса, словно крылья парящей птицы — воздух. Дрожащие минорные ноты песни поднимались к потолку, будто пар, стекали соленой карамелью по стенам и плавной волной возвращались на сцену, туда, где в приглушенном свете софитов сидели на полу две фигурки. Они влюбленно смотрели друг на друга в прозрачном облаке нежности, держались за руки и пели так чувственно и проникновенно, что тело замирало, дыхание перехватывало, а взгляд намертво приковывался только к ним. По крайней мере, с Маттейсом все происходило именно так. Вот только его глаза большую часть времени смотрели лишь на одного человека. Френки был прекрасен в своем образе молодого Моцарта, как и всегда, как и во всем, чем он занимался. Его изящная фигурка в приглушенном серебристом свете казалась едва ли не более утонченной, чем фигурка сидящей рядом Микки, большие глаза переполняли бутоны ярких эмоций, а в тихом, чуть подрагивающем от переживаний голосе звенела сила. Маттейс знал, на что способен его голос, какие ноты он может брать, как долго вытягивать, сколько чувств вкладывать в тональности. Он знал Френки только как актера, не как человека, лично они знакомы не были; но он видел глубину его таланта в пьесах, в полупрофессиональных мюзиклах, видел, как он живет театром, не работая, но отдыхая, как светится изнутри на поклонах, уставший, но довольный собой. Этот свет словно создавал пространственно-временную воронку, безжалостно затягивая в нее каждого, кто хоть немного проникался его искусством. Маттейс имел дерзость называть себя его поклонником. В один день он поймал себя на мысли, что хочет с ним сыграть. Необязательно в контактирующих ролях, просто в одном спектакле. Стоять на одной сцене, с опасно близкого расстояния наблюдая за его игрой, слышать его пение, что словно стая жаворонков взлетает вверх, говорить с ним о немецких мюзиклах, смотря в, кажется, голубые глаза, видеть его каждую свободную минуту, с безутешной обреченностью осознавая тот факт, что эта воронка затягивает его на абсолютное дно… Маттейс наблюдает, как уединение юного Моцарта и Констанции крошится внезапным появлением семейства Вебер, и заранее впивается взглядом во Френки, приковывая все внимание только к нему. Реплики пролетают мимо ушей, по буквам изученные много лет назад, и, кажется, сжимаются легкие, требуя больше воздуха, но он смотрит только на него, в ожидании своей любимой части. Он впивается в разворачивающуюся сцену всеми чувствами, наблюдает, как реагирует Вольфганг на брачный контракт, и чувствует, как что-то в груди резко обрывается и камнем падает вниз, прямо к ногам Френки. Ядерная смесь эмоций в его глазах готова принести катастрофические разрушения, они сменяют друг друга с такой скоростью, кипят под таким высоким градусом, что Маттейс моментально забывает, что находится в театре. Позже Констанция приходит успокоить любимого, который топит все вокруг такой волной безысходности, отчаяния и смирения, что накрывает и первые ряды; тут же расцветает интерес, каково играть с ним все же в контакте и сколько сил стоит выдержать такой эмоциональный поток. Маттейс знает, что нет предела совершенству, но если у Френки это не финальная точка, он боится даже думать о том, что будет, когда он к ней приблизится. Он успокаивает себя, только когда сцена заканчивается объятиями. Но в нем нет уверенности, что он досидит до конца.

***

Маттейс любит мечтать, но при этом остается реалистом, оттого все его мечты обычно воплощаются. Поэтому, когда желание сыграть с Френки достигло своего пика и падать не собиралось, он понял — рано или поздно, но так и будет. Маттейс не считал себя плохим актером, ему только ленивый не говорил, что у него есть будущее в театре. Но он понимал, что среди двух категорий артистов — которые с первой секунды демонстрируют свой талант со всех сторон и которым нужно время, чтобы его раскрыть, — он относился именно ко второй. Главное было не занижать к себе планку, а то и поднять, чтоб повысить и собственную эффективность. Старания окупились, как, в прочем, и всегда. Месяц спустя к нему пришел знакомый режиссер и со словами «Вы оба с Де Йонгом двинуты на своих персонажах, хочу вас вдвоем посмотреть» предложил роль. Об отказе не шло и речи. Какое-то время спустя Маттейс мог стоять на сцене в метре от него, и да, его большие глаза действительно были голубыми и искрились внутренней радостью человека, который любит свою работу, его улыбка была теплой и приветливой, а харизма покрывала сахарной пудрой ту самую воронку, которая губила неосторожных поклонников. И фигура у него оказалась такой же изящной, как демонстрировало освещение, и от этого что-то заворчало внутри. Френки оказался довольно понимающим и проницательным, с полуслова понимая проблемные места и мгновенно переделывая надуманный заранее характер своего персонажа по словам режиссера и сценариста. Маттейс буквально на себе ощущал, как он изменяет прообраз, добавляя новые детали, прекрасно осознавая, как будет демонстрировать героя в той или иной ситуации, и это казалось совершенно невероятным. В арсенале самого Маттейса тоже был вековой запас фантазии и актерских штучек, и он практически всегда стоял в линии лучших в каждом спектакле, который играл, но совершенствоваться хотелось до безумия, хотелось стать как можно лучше, хотелось подняться к нему хотя бы на несколько уровней, чтоб случайно не испортить их совместные сцены, которые им все-таки поставили. Он не знал, имеет ли разрешение просить у него помощи или совета, потому решил немного повременить. Но проницательный Френки решил все за него. — Режиссер обычно просит меня помогать своим партнерам, — как-то завел он разговор, — но, если честно, я понятия не имею, как могу помочь тебе. — В смысле? — не понял Маттейс. — Я видел, как ты играешь, — ответил Френки с легкой улыбкой в глазах. — Сомневаюсь, что в тебе найдется заметно слабая сторона. — Ты видел? — почему-то он и не подумал о том, что нынешние партнеры уже могли видеть его игру. — Разумеется, — Френки мягко улыбнулся ему с заговорщицкими искорками во взгляде. — Должен же я знать своих потенциальных конкурентов. Или партнеров по сценарию, — добавил он, чуть склонив голову на бок. Что-то происходило, что-то сдвигалось с, казалось бы, мертвой точки, недовольно скрипело, как старое колесо, но начинало свое движение, и это сводило Маттейса с ума. Новый театр, новые товарищи, новые роли и новый уровень. Нового было очень много, оно кружило голову, словно вьюга, но открывало глаза на новые вещи и окутывало свежим, как зимнее утро, дыханием жизни. Его окружали прекрасные люди, готовые помочь в любой момент: персонал, без устали снующий туда-сюда, будто ряды муравьев; режиссер, знакомый ему ранее, осведомленный о способностях своей актерской труппы, со своим видением мюзикла как такового; прекрасная Анекки, интересная и отзывчивая, одна из главных героинь, с которой Маттейс когда-то играл «Ромео и Джульетту» и с которой у его персонажа прописан роман; солнечная Микки, легкая на подъем и очаровывающая своей улыбкой; и, конечно же, Френки, освещающий сцену возбужденным в предвкушении игры блеском глаз, с безбожной наглостью в порой не поддающихся объяснению действиях, со своей потрясающей литературной речью и привычкой разыгрывать сценки из известных мюзиклов во время перерыва или на разогреве. Тогда его безграничный чистый голос разлетался по залу, отбивался эхом, словно в зеркале, заставляя сердце замирать, а на лице вновь играли эмоции, не персонажа, но его самого, живые и теплые, словно клубок котят. Талант и искренность в нем переплетались, выплескивались наружу и топили, снова и снова, и слушать его «Wie wird man seinen Schatten los»* с едва ли не идеальным немецким произношением ставилось невыносимо, но Маттейс оставался и слушал, потому что уйти было просто невозможно. Их совместная репетиция все затягивалась, будто режиссер специально хотел оставить сцену между мужскими главными героями на десерт, либо же был так уверен, что им обоим будет достаточно одной-двух попыток. Хотя именно в этом эпизоде, предназначенном только для них двоих, простора для импровизации было больше: точного сценария действий не существовало, видимо, по причине того, что они оба позволяли персонажам вести себя, и именно поэтому режиссер позвал их двоих. Реплики были давно заучены, текст песни крутился в голове сплошным радио, а сама сцена была продумана так, что едва ли не снилась ночами. И когда этот момент настал, когда мечта начала воплощаться в реальность, когда они стояли на сцене друг напротив друга, Маттейсу показалось, что он не готов. Он с трудом эмоционально переживал простые песни Френки и отдельно сыгранные сценки, наблюдая за ним со стороны, и теперь быть участником совместного эпизода, стоять на краю обрыва над этой самой воронкой казалось смертельно опасным. Вжиться в роль по сигналу ему было несложно, но Френки, казалось, играл с самой сутью персонажа, как с футболкой: быстро надевал образ и быстро снимал, буквально по щелчку, без малейших усилий, перенимая характер и чувства героя, будто переставляя тарелку с места на место. Режиссерских недовольных «Стоп!» у них не было, потому не было и выходов из образов, и всю устную часть Маттейс видел только растерянный взгляд Янника, не желающего выходить за девушку по расчету их семей. Играть вместе оказалось гораздо легче, по большей части из-за брони образа собственного персонажа, у которого были совсем другие проблемы и совсем другие чувства. Лучший друг будущей невесты главного героя, который должен будет стать его самым близким человеком и, возможно, помочь пойти свои путем… Первые аккорды песни, как и всегда, теплыми струями затекли в самую душу, уж больно хороша была мелодия. Постепенно громкость нарастала, и эмоций становилось все больше и больше, и проникновенные строки сжимали сердце, и отчаяние в голубых глаза затмевало все запреты, и разум твердил «Не отпускай!», и так хотелось укрыть от бед эту уязвимую душу, которая требовала полета и свободы… Одного силой заставляли уйти, второй не позволял; один вел кровавую внутреннюю борьбу, второй пытался помочь, неосознанно касаясь ран; один практически разваливался на части, второй не мог остаться и поддержать. Один хотел выбраться из шипованной клетки, но не мог; второй хотел его спасти, но знал, что не получится. Концовку они пели тихими нотами, сидя на коленях друг напротив друга. Маттейс чувствовал, как открылась собственная песчаная буря после прямого столкновения с воронкой Френки, и они кружили вокруг них, не сближаясь, но и не отдаляясь. Собственная реальность осталась очень далеко, едва ощутимая за толстенным слоем ваты персонажа, и в поле его зрения был только один человек, опустошенный внутренней войной, загнанный в угол и такой уязвимый для любой напасти, что становилось страшно. Они договаривали последние реплики, смотря друг другу в глаза, держась за руки, сидя близко-близко, почти соприкасаясь лбами, сбитые с намеченного пути и накрепко связанные чем-то… чем-то… Но воронка закрутилась с бешеной скоростью, поглощая бурю и засыпая небо песком, эмоции взяли верх, опущенные плечи Френки, подрагивающие пальцы и сбитое дыхание делали что-то неправильное, а в его взгляде избитого лисенка было столько тоски с просьбой о помощи, что стрелки в сюжетной линии резко перекрутились, и Маттейс поймал себя на желании его поцеловать, безумном желании, которое сжигало здравый разум, будто озеро лавы, и плавило камень, грозясь вырваться наружу. Он закрыл глаза и подался вперед, прижимаясь к чужому лбу своим, чувствуя мягкое касание осторожных пальцев поверх запястья. — Ты ведь обещал сделать все возможное, чтобы остаться… помнишь? — тихий шепот коснулся его слуха подрагивающим голосом и самой последней попыткой спастись. Маттейс помнил. — Я останусь, если останешься ты, — так же тихо ответил он, перехватывая холодную ладошку и переплетая пальцы. Что-то внутри призывало вернуться в себя, но сидеть так близко было хорошо, чувствовать его своей кожей было нужно, и в следующую секунду Френки потянулся к нему, осторожно касаясь губами, и все сомнения захлопнулись, как массивный сундук. Воздушный, легкий поцелуй, почти невесомый, как прикосновение пушистого крылышка крошечного утенка, но такой настоящий и последний… Маттейс потянулся к нему в ответ, целуя в ответ так же бережно, боясь разрушить это хрупкое начало, дорожа бесценной минутой… — Сцена! Громкий голос ударил по голове, как в гонг, и реальность в несколько неприятных толчков вытолкнула его назад, в большой зал, в котором эхом разлетались споры с первых рядов. Они отстранились почти одновременно и повернулись в сторону режиссера, который практически шипел на своего сценариста, яростно жестикулируя и что-то ему внушая, а затем просто отобрал у него листочки текста и принялся что-то зачеркивать. «То есть, «сцена»? Вы такой эпизод и сделаете?» — раздумывал Маттейс над знакомой командой, пока эмоции персонажа развеивались. Ладошка Френки все еще находилась в его руке, и прогнать желание накрыть ее сверху второй было достаточно сложно. Мысль о том, чтобы прокрутить повторно весь сыгранный момент, казалась ужасной, а сам момент до сих не укладывался в голове, как абсурдный сон. В предыдущие разы, когда он впускал героя в свои чувства и движения, ситуация не заходила настолько далеко, и сейчас было довольно неловко. С другой стороны, репетировать без самоотдачи он никогда себе не позволял, а значит, если что, придется объясняться перед режиссером и самим Френки, который, тем не менее, с тихим «Пошли ближе» осторожно забрал руку из мягкой хватки, поднимаясь на ноги. Его поцелуй все еще горел на губах, как маленькое пламя на огарке свечи, и это было что-то совсем невероятное, и мысли разлетались, как стая воробьев, не давая себя поймать, и затянутый узел в животе распускаться не собирался. Маттейс поднялся следом и на слабых ногах подошел к краю сцены. Сердце в груди билось не быстро, но настолько сильно, что его почти шатало, и дышать было немного сложно. Он бросил краткий взгляд на Френки, чье лицо было спокойным, а взгляд задумчивым, словно он находился глубоко в своих раздумьях, и дыхание у него, кажется, было ровным. Трудно было сказать, то ли разыгранный эпизод его не смутил, то ли он прекрасно справлялся с эмоциями — как актер он был способен на многое. Режиссер махнул рукой, отпуская их, и Маттейс предпочёл не задавать лишних вопросов. Он неуверенно глянул на недовольного сценариста, развернулся и пошел за кулисы, вслед за Френки. Он шел за ним, рассматривая линии его плеч и шеи, и листал в голове картинки из прошлого, чтобы полностью вернуть себя в реальность, а затем, когда почувствовал себя более-менее уверенно, вспомнил сыгранную сценку. Голубые глаза вновь обожгли нутро, а воспоминания о поцелуе затянули узел еще туже. Маттейс с обреченностью признал, что это уже его собственные желания, и он хочет повторения, хочет снова взять его за руку, снова поцеловать, упасть в самое сердце этой воронки… Раздумывая, он шел за Френки, пока они оба не оказались в комнате отдыха, где он тут же пришел в себя, не понимая, что делать дальше. Не стоило идти за ним хвостом; с другой стороны, после репетиций все идут сюда. Сейчас прохладная просторная комната пустовала, предоставляя их друг другу, и неплохо было бы поговорить, вот только как начать разговор? — Думаешь, он изменит сценарий, чтобы дать жизнь этому эпизоду? — поинтересовался Френки, включая чайник, и задумчиво посмотрел на Маттейса. — Не знаю, все может быть, — собственные эмоции и голос контролировались, и это было хорошим знаком. — Он выглядел решительно, когда… ну… дрался со сценаристом. Другого слова в голову не пришло, когда он вспоминал бойкий характер их общего знакомого, и Френки слабо улыбнулся. Его задумчивый взгляд скользил по телу нежным шелком, и безжалостно топил, вынуждая захлебываться даже воздухом. Маттейс беззастенчиво смотрел в ответ, пытаясь понять, с чего всё началось. С самого ли начала его восхищения этим парнем, которое маскировало под собой нечто большее, а сыгранная сцена позволила шорам слететь? Или же этот эпизод просто дал возможность хоть ненадолго стать к нему ближе, вызвав такой алкогольный эффект? Или просто сюжетная линия ему настолько пришлась по душе, что даже в обычной жизни он ее переживал? Тихо вздохнув, Френки направился к нему решительным шагом, и в его взгляде читались определенные намерения, которые Маттейс распознать не мог. Он подошел вплотную и, чуть приподнявшись, чтоб сократить разницу в росте, поцеловал его. Просто, без особого колебания и неуверенности, будто делал так не один раз. Его фантастическая безграничная наглость поражала, заставляя восхищаться им еще больше, и невозможно было поверить в происходящее и подобрать хоть какие-то слова. Маттейс замер на несколько секунд, пытаясь понять, что ему делать, но, когда эти попытки результата не принесли, дал волю эмоциям, обхватил лицо Френки ладонями и поцеловал в ответ. И это казалось до неприличия верным решением; сердце забилось уже быстрее, и узел в животе распустился, посылая волны жара по всему телу, и вес чужих рук на своих плечах ощущался королевской мантией, и мягкие губы разжигали новое кострище… Френки чуть отстранился; его неровное дыхание обжигало подбородок, а потемневшие глаза хмельно блестели, и от этого собственное зрение мутилось, а кровь по венам бежала еще более горячая. — Черт… — выдохнул он, кажется, немного сбитый с толку. — Видимо, все-таки не персонаж. Маттейс посмотрел на него понимающим взглядом и тихо рассмеялся. Значит, не он один бился над этой проблемой. На душе вдруг стало как-то светло и радостно, и тревоги насчет того, правильно ли они поняли знак режиссера насчет своей сцены, отошли на задний план. Неужели где-то внутри он надеялся что эта проблема у них взаимна, и она решится в пользу их как людей, а не актеров? — Видимо, нет, — улыбнулся он в ответ. Задорное настроение летало по всем углам комнаты. — Что будешь с этим делать? Френки сцепил руки за головой Маттейса и возвел глаза к потолку, приняв задумчивый вид, впрочем, особо не стараясь, и в его взгляде летали озорные искры. — Даже не знаю. Пожалуй, вариантов у меня немного, — он построил гримасу, мол, что делать, и Маттейс снова улыбнулся. Френки, заметив его реакцию, устало вздохнул и немного осуждающе на него посмотрел: — Твой Ромео сводил меня с ума, ты даже представить не можешь, как. Это лучшее, что я видел среди своих ровесников. Такое признание было немного неожиданным, но Маттейс быстро смекнул, что с этим человеком удивляться глупо. Он переместил руки на его талию, обнимая мягким кольцом, и ухмыльнулся в ответ: — А ты ни малейшего понятия не имеешь, какие оды я сочинял твоему Моцарту. — Почему «сочинял»? — шутливое любопытство вернулось бумерангом. — Потому что после четвертого раза я окончательно сошел с ума и потерял связную речь. Френки скромно улыбнулся, польщенный таким вниманием: — Это, конечно, только мое мнение, но, по-моему, ты немного перестарался. Маттейс улыбнулся в ответ: — В самый раз, чтобы железно хотеть найти тебя. И снова поцеловал его, прерывая бессмысленный обмен любезностями. Френки прильнул ближе, такой мягкий и изящный в руках большого Маттейса, что сердце наполнялось нежностью и дурацким романтичным настроем, а его губы целовали так горячо и дурманяще, что мгновенно позабылись и остальные актеры, которые могли войти в любой момент, и режиссер с неопределенным сценарием, и сам театр, в котором они находились, наконец-то предоставленные друг другу без внутренних барьеров в отношении своих чувств.