Покуда ты мой брат

Стучит дождём по окну и этот звук такой неутешительный, что становится тошно. В основном от собственных мыслей. Как ни хотелось бы, не удаётся избавиться от размышлений о том, что в Амане не было ни дождя, ни стылого завывающего ветра; а безрадостная степная пустошь Химлада не идёт ни в какое сравнение с вечнозелёными просторами вокруг белого Тириона. Куруфин передёргивает плечами, стараясь скинуть с них эту противную тоску по дому и понимает, что все воспоминания, не способные стереться из измученного разума, теперь не вызывают былого разочарования, померкнув с течением лет. В тихую симфонию фоновых звуков дождя, ветра и потрескивающих поленьев в камине, врывается новый, и Куруфин поднимает голову машинально, несколько секунд фокусируя блуждающий взгляд. Келегорм зевает во второй раз, умудрившись потянуться в своём неудобном положении прямо в кресле, и глядит в ответ, мол, что такое? Одна нога его перекинута через подлокотник, другая подогнута под себя и Куруфин решительно не понимает, как можно с таким удобством устроиться на твёрдой прямой мебели. Но Келегорм мастер чувствовать себя удобно в самых скорбных условиях, одинаково хорошо претерпевая и непрерывные недели в жёстком седле, и сон на сырой земле, и аскетичную мебель. Куруфин, даже спустя годы не может полностью привыкнуть к таким неудобствам. Сам он неуютно ёрзает, баюкая в руках раскрытую книгу, из которой не прочитал ещё и тенгва, слишком погрязнув в своих мыслях и меланхолии. Большая редкость теперь найти книгу не с летописями, а с историями, но уже и они не увлекают достаточно, потеряв живописность в силу прожитого и вытерпленного. После ужасов войны, в сказки о доброте и любви верится с трудом, даже если образы, чутко переданные автором, оказываются яркими и живыми. Куруфин вспоминает о жене. И сразу же злится на себя самого за то, что вспомнил. Клялся же не вспоминать и не думать, пред светом звёзд клялся, сгорая в неукротимой ярости. Теперь уже даже не злится на неё, не винит, а былая обида всё ещё нет-нет, да и кольнёт затупившимся концом по сердцу, тревожа застарелые раны. — Эй, Курво, опять ты хмуришься сам по себе, — прерывает тяжкие размышления брат. — Что вспомнил, что рожу такую скорчил? — Отстань, — без энтузиазма отбивается Куруфин и сам себе не верит. — Не видишь, читаю? — Оно и видно, — не унимается Келегорм. — Такая книга интересная, что ты её вверх тормашками на коленях держишь. И смеётся, как умеет только он — громко, как будто по-лошадиному, так что сразу хочется этой книгой в него запустить, хорошенечко прицелившись. Но Куруфин до такого не опускается, просто захлопнув несчастный фолиант и отложив его на стол. — Да иди ты, — кидает он отрешённо, потому что сил на злость нет. — Ладно тебе, — тянет брат, покачав ногой, свисающей с подлокотника. — Чего скис то? — Ничего я не скис, — отмахивается Куруфин. — Нет скис. — Говорю тебе, Турко, отвянь, — раздражённо бурчит Куруфин и смотрит на брата в упор, надеясь отбить у него всякое желание устраивать перебранки. — Дождь не люблю, вот и настроения нет. — Кто же его любит? — Мне почём знать. Чего ты пристал? — теперь взаправду злится Куруфин. — Скучно стало? — Стало, — соглашается брат и снова по-ребячески покачивает ногой, приваливаясь головой к высокой деревянной спинке. — Может, я побеседовать с тобой хочу? — Да о чём с тобой беседовать-то? — Да хоть о погоде, — супится в ответ Келегорм и кидает взгляд за окно, где к ночи всё больше сереет и льёт. — Побеседовали уже. Ещё темы имеются? — Куруфин издевательски вздёргивает бровь, выражая этим жестом все свои мысли насчёт внезапных задушевных бесед. — Ну тебя, — хмурится брат. — Морготов Балрог и тот посговорчивее будет. Куруфин фыркает и отворачивается. Брат, даром что старший, ведёт себя иногда как ребёнок, будто игнорируя любую серьёзность. Редко, правда, в основном, когда хочет досадить или добиться к себе внимания, но оттого лучше не становится. От рассеянного света свечей глаза страшно устают, и Куруфин прикрывает их, откидываясь на спинку кресла, в который раз поёрзав от неудобства и ломоты в затёкших мышцах. В молчании проходит ещё несколько минут, и Куруфин даже почти начинает дремать, когда за окном слышится очередной сотрясающий землю раскат грома. Он вскидывается и открывает глаза, садясь ровнее, чтобы снова невольно не провалиться от усталости в сон. Брат сидит всё в той же позе, а лицо его по-прежнему выражает былое недовольство, замершее на лице скривлёнными губами и острым изломом бровей, когда Куруфин переводит на него взгляд. Его обида такая деланная и детская, что становится почти стыдно за свои резкие слова и нежелание поддержать беседу. Может брат тоже мучается скверными мыслями и обратился за разговором в надежде унять проснувшуюся память? Тогда Куруфин большой подонок, раз отказал ему в этом спасении. — В самом деле, Турко, прости, — протерев глаза тыльной стороной ладони, нарушает тишину Куруфин. — Хочешь, давай выпьем вместе? В дверь в это время стучат, и Хуан у камина вскидывается, пробуждённый чужим вторжением, рычит, но стоит Келегорму от него отмахнуться, как тут же опускает голову обратно на шкуру, возвращаясь в свой безмятежный крепкий сон. — Входи, — твёрдо приказывает Келегорм и не утруждает себя даже тем, чтобы сесть нормально. — Лорд Келегорм, вам письмо. — В такую погоду? — удивляется он, вскинув голову на вошедшего. Куруфин встаёт, расправляет собравшиеся на коленях полы мантии, медленно доходит до двери, забирая письмо. Знает ведь, что брат не удосужится, а сам не любит подолгу терпеть чужое присутствие в своих комнатах. — С гонцом из Химринга. — Накормить, переодеть, предоставить кров до окончания бури, — распоряжается Келегорм со своего места и дарит брату усмешку. — И принеси нам вина. Лорд Куруфин изъявил желание напиться. «Лорд Куруфин» лишь закатывает на это глаза, передавая брату запечатанный конверт и возвращаясь на своё место. — Да, милорд. И дверь закрывается, вновь оставляя их вдвоём. Келегорм переламывает печать, нетерпеливо разворачивая сухое, несмотря на бушующую стихию за окном, письмо. Важных вестей они не ждут, а оттого ещё волнительнее и беспокойней становится по мере того, как сосредоточенность на его лице сменяется сначала непониманием, а потом и недоумением. — Ну что там? — нетерпеливо вопрошает Куруфин, сидя на самом краешке своего кресла и готовясь вот-вот сорваться с места, и отобрать у брата послание, чтобы лично узнать, о чём так спешил сообщить Маэдрос, что отправил в Химлад гонца в такую непогоду. — Ничего важного? — удивлённо отзывается Келегорм и, вытянув руку, отдаёт брату письмо. Куруфин быстро вчитывается в кривые скачущие строчки, написанные явно рукой Маэдроса, уже порядком привыкшей к такой мелкой кропотливой работе, и тоже не находит ничего, стоящего спешки. В письме нет ни вестей, ни неотложных дел — Нельо только интересуется всё ли у них хорошо и жалуется на скверные предчувствия и дурные сны. На него это совсем не похоже. Старший вообще редко делится душевными переживаниями, а сны его и мучительные видения, и вовсе остаются где-то глубоко, скрытые за семью замками и недоступные никому. Да и толку делиться ими нет — в этих землях скверные предчувствия не редкость, а дурные сны тем паче. — Совсем он забегался, — качает головой Келегорм. — Надо съездить к нему. Вытащить куда-нибудь. А то сидят вдвоём в своих стенах, да глядят друг на друга. — Почему вдвоём? — Нельо из своей башни глядит на Север, а Моргот из своих подземелий на Нельо. Скоро просверлят друг в друге дыры, и воевать ни с кем не придётся. — Тьфу на тебя, Турко, — испуганно отмахивается Куруфин и кладёт письмо поверх книги. — Иногда чушь такую несёшь. Хуже Амбарусса… Он глотает вылетевшую было из уст «р» в последнее мгновение, прикусывая язык, и отворачивается к стене, не желая показывать как кривится в болезненной судороге его лицо. Глаза у Келегорма стекленеют, он замирает в неестественной недовершённой позе посреди движения и почти не дышит, тоже уязвлённый неосторожной шпилькой. Они молчат, пока снова не раздаётся стук, и после него тоже никто не решается подать голос, чтобы ответить тому, кто стоит за дверью. Но ему и не требуется ответ, ведь он хорошо знаком с непостоянством обоих лордов, а потому молча ставит две бутылки вина на стол и в гнетущем безмолвии удаляется прочь. — По-прежнему жаждешь беседы? — горько усмехнувшись, спрашивает Куруфин, разрывая звонкую тишину. — Будет тебе, я ведь не хотел, чтобы к этому всё пришло, — вставая, наконец, отвечает Келегорм. Он откупоривает бутылку и, поводив носом у горлышка, расплёскивает вино по кубкам, наполняя их до краёв, чтобы попусту не подниматься несколько раз. Куруфин делает глоток и морщится, ведь невыдержанный и слабый напиток не приносит ожидаемого удовольствия. В Амане такое даже вином не называли, но здешние народы не знакомы с Аманскими крепкими винами и кружащим голову медовым мирувором, так что приходится довольствоваться тем, что есть. — Нам невозможно заговорить так, чтобы не помянуть мёртвых, — жестоко отвечает Куруфин и уставляется в огонь, следя за отрывистым танцем пламенных языков, сжирающих поленья. — Хоть о прошлом говори, хоть о будущем. Даже в настоящем, держав в руках письмо от Майтимо минуту назад, я не могу с полной уверенностью сказать, что он не отбивается сейчас от чёрных полчищ. Проклятие это или судьба, мне всё равно, Тьелко, услышь же меня, нам не о чем говорить. С большой тяжестью даются эти слова и ранят они похуже заточенной стали, но сил убеждать брата в бесполезности бесед не остаётся никаких. Может, Куруфин правда слишком похож на отца и в нём укоренилась эта отцовская нетерпимость к пустой болтовне, но сейчас он не подберёт и пары слов, чтобы как прежде заговорить с братом ни о чём, чтобы снова вместе смеяться, распивая сладкое вино и не думать о той тяжёлой ноше, что навечно на их плечах. — Услышь же меня и ты, — раздражённо взывает Келегорм, вновь вырывая из горестных и упаднических мыслей. — Я сыт по горло твоим унынием! — Моё уныние не твоё дело! — Моё, покуда ты мой брат! На это возражений у Куруфина не находится, он склоняет голову к груди, трясущейся от ярости и отчаяния рукой сжимая полный кубок, из которого на колени выплёскивается вино. Он отставляет его на стол, прижимая ладони к лицу, и старается себя успокоить, но сердце продолжает гневно стучать о рёбра, не позволяя вернуться к былому равновесию. — Жаль что Кано здесь нет, как кстати была бы его песня, — через ещё один промежуток тишины, заговаривает Келегорм. — Что бы сделало лучше его проклятущее вытьё? — Ты бы стал злиться и перестал молчать, — беззаботно откинувшись на кресло, Келегорм съезжает по нему вниз, удостаивая взглядом теперь только кубок в своих руках. — Что ты так прицепился к моему молчанию? — Мне одиноко. Куруфин удивлённо таращится в светлую макушку брата, не зная что сказать на такое откровение. Оно, конечно, даётся брату нелегко — кончики его ушей алеют от смущения и стыда. — Тебе что? — подняв бровь, Куруфин улыбается во всё лицо, сдерживая рвущийся наружу смех. — Давай поглумись, чтобы мне стало ещё паршивей, — задушено отзывается Келегорм и залпом допивает всё своё вино. — Сам сказал, что устал от моего уныния. — Не говорил. — Нет сказал. Он кидает на Куруфина испепеляющий взгляд, прекращая дурацкий спор и встаёт, чтобы налить себе ещё. Сейчас напьётся, а завтра проспит до обеда, сбросив на брата все дела, которых из-за дождя станет только больше. — Если тебе одиноко, поищи утешения в чьей-нибудь кровати. Не понимаю, чего ты хочешь от меня? — вдоволь навеселившись, Куруфин подпирает щёку рукой, склоняя голову и сверля спину брата насмешливым взглядом. — По-твоему с одиночеством лучше всего бороться в чьей-то постели? — Келегорм даже оборачивается, отвечая ещё более колким взглядом. — Это второй по действенности способ. — А первый? Куруфин молча поднимает свой бокал, словно он только что произнёс торжественный тост за общим столом и делает всего лишь второй глоток, который уже не кажется таким неприятным. Неожиданно мысли меняют свой вектор, уходя в ту сторону, в которую и забрёл их разговор. Об одиночестве Куруфин думал не часто в последние годы — некогда было. Теперь же, когда на краткое мгновение в их жизни всё улеглось, он понимает, насколько ему на самом деле не хватает чужого тепла. Того ощущения доверия и близости, когда душа отзывается на каждый чужой вдох и взгляд, а мир становится неважным и мутным на фоне собственных чувств. Это уже вряд ли когда-нибудь вернётся к нему, ведь часть своей души он оставил далеко на западе, но ведь есть и иная сторона. У него всё ещё есть его тело, и оно тоже всё ещё жаждет тепла, которое получить гораздо проще чем то, чего требует душа. Куруфин думает, каково бы это было, оказаться в объятиях одной из двухсот эльдиэр, что находятся сейчас в крепости? Каково бы было просто уйти на утро, не спросив даже имени? Он не сомневается, что ему позволят, — если его сыну позволяют, чего уж говорить о нём самом — но в этом ли главная беда? Он попросту не сможет прикоснуться к той, которую не знает до мельчайших деталей, которую видит в первый раз и лицо которой останется вечным укором в воспоминаниях. — О чём ты думаешь? Улыбка Келегорма почти неприлично широкая и, только взглянув на неё, Куруфин чувствует, как пылает его лицо. Прочистив горло он отводит взгляд, мнётся, отчаянно ища себе оправдание, но так и не находит, понимая что слишком увлёкся, забыв о том, что не один. — Гм… — Что, братец, заскучал по жарким поцелуям нолдиэр? — спокойно продолжает улыбаться Келегорм, больше правда интересуясь, чем насмехаясь. — Какой же ты надоедливый. — Брось, расскажи. — Если и так? — Куруфин вскидывает голову, переставая прятаться от чужого взгляда. — Устроить тебе свидание? — брови Келегорма двигаются вверх-вниз с совершенно отвратительным намёком, отчего Куруфин кривится. — Устрой мне полчаса тишины. Как будто послушавшись, Келегорм затыкается, пожав плечами. Куруфин удивляется тому, что он в очередной раз не берётся спорить и настаивать, хоть бы и из вредности, но безумно этому благодарен, потому что просто не смог бы объяснить, в чём заключается его нежелание. Сложно объяснить, что ты не можешь долго терпеть чужие лица, а чужие голоса ввергают тебя в уныние, только потому, что ты испытываешь иррациональное чувство вины перед каждым, кого видишь и слышишь. Но брату кажется и не требуется это объяснение, в его глазах без того читается ясность и понимание. Примерно полторы бутылки и полчаса полной тишины спустя, Куруфин чувствует себя действительно неплохо, по крайней мере относительно того момента, когда их разговор только завязался. А ещё он предсказуемо пьян — уже на третьем кубке вино перестало казаться пресным и противным. Келегорм, честно не проронивший ни звука за всё то время, пока брат витает в одному ему известных раздумьях, пьян ещё больше. Об этом говорит тёмный поплывший взгляд, яркий румянец на бледных скулах и тяжело вздымающаяся грудь. — Любая свободная эльдиэ в этой крепости легла бы с тобой, — говорит он, покачивая последний глоток вина на дне кубка. — Опять ты об этом, — вздыхает Куруфин, намеренный вот прямо сейчас встать и пойти спать, чтобы не чувствовать себя слишком паршиво наутро. — О чём? — О плотском. — Это ты о плотском, а я о любви, — поэтично тянет Келегорм, строя одухотворённое лицо и вздевая руки к потолку. — Какая теперь любовь, — отмахивается Куруфин. — Да всякая, — возражает Келегорм и, сдвинувшись на самый край своего кресла, кладёт руку брату на плечо. — Не встречал эльда ещё более занудного, чем ты. Вот скажи, Курво, отчего нельзя любить сразу двоих? — Я надеюсь, ты слово «любить» использовал в прямом значении, а то у меня что-то не очень хорошие ассоциации. — Да в прямом, в прямом, отвечай на вопрос, — для убедительности тряхнув за плечо, требует Келегорм. — Финвэ любил. — Вот и я говорю, — пьяно потупив взгляд, он упирается локтем Куруфину в колено, положив на руку подбородок, и уставляется на брата снизу вверх. — Отчего ты не можешь разделить постель с кем-то, не предав при этом свою жену? — Не в ней же дело. — В чём тогда? Куруфин замолкает. Ой, как не нравятся ему все эти разговоры, ни к чему хорошему они не ведут, особенно теперь, когда оба они уже изрядно пьяны. — Не хочу я чужих. — «Чужих»? — Келегорм выпрямляется, в глазах у него мелькает непонимание, и он хмурится, так и замерев в нескольких сантиметрах от лица брата, дыша на него запахом алкоголя. — Оставь это. — Нет, постой! Ты что же, сделался таким правильным, что без любви и в постель ни с кем не ляжешь? — он поражённо вскидывается, глядя на Куруфина в недоумении. — Не лягу, — тихо отвечает Куруфин, закрыв глаза и вжимаясь в спинку кресла, мечтая сбежать от цепкого взгляда брата подальше. Келегорм возвращается на своё место, бессильно падая на кресло, но не сводит с него глаз, будто ожидая, что он рассмеётся и скажет что пошутил. Но Куруфин молчит, не открывает глаз и даже не думает оправдываться. — Тебе нравятся светленькие? — задумавшись, интересуется Келегорм и лицо его становится непроницаемым и серьёзным. — Прости? — Жена твоя была темноволосая. Ну, а светленькие тебе нравятся? — разжёвывает он вопрос, нетерпеливо передёргивая плечами. — Может быть. К чему это ты? — Куруфин хмурится, подозрительно косясь на медленно расползающуюся по лицу брата ухмылку. Келегорм встаёт и забирает кубок, отставляя оба на стол. Пьяная томность из его движений пропадает, он как будто спешит, словно боится о чём-то передумать. Протягивает руку, призывая подняться и нетерпеливо ею взмахивает, когда Куруфин не торопится вставать. — Идём же! — Куда, Турко? Келегорм не отвечает, но Куруфин всё-таки встаёт и они выходят из комнаты, оставив дверь открытой, на случай если Хуану надоест лежать у камина. Дорогу к покоям Куруфин узнаёт очень скоро, а когда они останавливаются у двери, он замирает, в смятении сложив руки на груди. — Ты привёл меня в мою спальню? — язвительно интересуется он, пока брат возится с замком. — Моя недалеко, если тебя не устраивает, — дёрнув плечом, огрызается Келегорм. Несколько секунд уходит на то, чтобы в пьяном и усталом разуме сложилась последовательная цепочка, которой следует брат и Куруфин поражённо выдыхает. — Ты что же, предлагаешь мне себя?! — разозлившись своей догадке, восклицает он и не сдвигается с места, когда брат, наконец, распахивает перед ним дверь. — Что ты орёшь, зайди! — требует Келегорм. Они вваливаются в комнату и пока брат запирает дверь, Куруфин пышет гневом, возмущённо расхаживая из стороны в сторону. — Нет, это додуматься надо до такого! — Уймись. — Как тебе это в голову пришло! — Я тебе ещё ничего не предложил. — А ты предложи и тут же получишь в глаз! Келегорм устало вздыхает. Он приваливается спиной к двери, запрокинув голову, и зажмуривает глаза, изо всех сил стараясь унять подступившее волнение. В них обоих, кажется, не осталось больше и следа былого опьянения, только эмоции и сомнения. Куруфин перестаёт наматывать круги и садится на край своей кровати, пожалев, что они не захватили с собой полбутылки оставшегося вина, которое сейчас пришлось бы очень кстати. — Ты был первым, кто поддержал Майтимо. — Финьо ему брат даже не на половину, не сравнивай. — А я тебе брат, и никого ты не полюбишь так, как меня. — Гм… — немногословно отвечает Куруфин, глядя себе под ноги. — Не спорь! — возмущается Келегорм и быстро подходит ближе, оказываясь в одном шаге. Он берётся, совершенно внезапно, расплетать и без того очень потрёпанную косу, распутывая собравшиеся клоками волосы, вытаскивает из них украшения, небрежно распихивая их по карманам и только закончив, снова поднимает взгляд. Искрящееся серебро его волос непривычно спадает по плечам, немного вьётся и Куруфин хмурится ещё пуще, рассматривая то, как брат чуть встряхивает головой. От каждого его движения теперь приходится ожидать подвоха, от каждой осторожной улыбки — подлости, но вместе с тем нетерпение и любопытство заставляют сердце стучать где-то в горле. — Нравится? — Под «светленькими» я почему-то представлял скорее Артанис с братьями, — усмехается в ответ Куруфин, опираясь руками на кровать позади себя. — Но ты, в самом деле, решил соблазнять меня волосами? Келегорм почти оскорблённо хмыкает и подходит ещё ближе, взглянув сверху вниз, как будто оценивая, правда ли ему может прилететь, если он позволит себе лишнего. Найдя или наоборот не найдя что-то во взгляде брата, он опускается перед ним на колени, касаясь влажными от волнения ладонями его ног. — Так я больше сойду за эльдиэ, — тихо говорит он, неуверенно скользя руками вдоль бёдер. Куруфин решает не отвечать, лишь напряжённо наблюдает, как брат расстёгивает нижние крючки застёжек, как его руки разводят в стороны полы мантии и сжимают колени, пуская мурашки по внутренней стороне бедра. Это странно — и чувствовать, и смотреть на то, как Келегорм, перебарывая свои сомнения, старается возбудить, низко склонив голову у самого паха, так что волосы скрывают часть его лица. Почему Куруфин не останавливает, когда брат берётся за шнуровку штанов, он бы и сам себе не ответил, но вот с ней уже покончено и только теперь он поднимает с кровати руку, неубедительно пытаясь отстранить. У него предсказуемо не выходит, Келегорму ничего не стоит от него отмахнуться, и вот в штанах уже оказывается рука, осторожно ощупывая мягкий член. Келегорм берётся за дело со знанием, его жёсткие тонкие пальцы гладят и сжимают уверенно, остро, так как он ласкал бы сам себя и это предсказуемо работает. Бёдра тяжелеют, предвкушение скручивается тугим узлом в паху, а плоть начинает твердеть под осторожными прикосновениями, заставляя запрокинуть голову, чтобы не видеть сосредоточенного лица брата, от вида которого удушливое смущение расползается по груди и забивает лёгкие. Пальцы Келегорма смыкаются вокруг члена тугим кольцом, он освобождает его от оков ткани, ведомый то ли любопытством, то ли азартом, и рассматривает, не переставая двигать рукой. Вот большой палец касается головки, потирая щёлку, вот он же скользит по уздечке и вдоль выпирающей венки. Куруфин роняет шумный выдох, когда тот же путь проделывает влажный кончик языка. Келегорм смыкает губы на стволе и делает это гораздо более неумело, чем до этого ласкал руками, но всё же от влажной и горячей тесноты его рта становится невыносимо жарко. Куруфин расстёгивает несколько застёжек на мантии, затем пуговицы на рубашке, чтобы облегчить себе дыхание и невольно опускает взгляд вниз, где Келегорм, хватаясь за его бёдра, медленно двигает головой, пропуская твёрдую плоть в горло. Несмотря на развратный и смущающий вид, отвести взгляд невозможно, вместо этого Куруфин поднимает руку и отводит волосы с лица брата, рассматривая его. Тонкие брови Келегорма заламываются будто в агонии, белые прикрытые ресницы дрожат, а губы растягиваются вокруг ствола так невыносимо порочно и вместе с тем привлекательно, что Куруфин со смущением признает, что симпатичному лицу брата идёт такое надломленное и страстное выражение. Келегорм поднимает вопросительный взгляд, и щёки его втягиваются, отчего Куруфин коротко восторженно стонет, сжимая руку в его волосах, чтобы остановить себя от резкого движения бёдрами. Язык последний раз оглаживает весь ствол от основания до головки и Келегорм отстраняется, напоследок царапнув нежную кожу кромкой нижних зубов. — Постой, — просит Келегорм чуть хрипло, поднимаясь на ноги. Он осматривается, находя взглядом рабочий стол, отпирает верхний ящик и принимается перебирать разные склянки с ярлычками. Забраковав полироль для украшений, мазь от ожогов и нечто мутное без подписи, он останавливается на масле для смягчения кожи, которым Куруфин обрабатывает натруженные ладони после часов работы в кузнице. — Зачем это? — хмурится Куруфин, когда флакон оказывается у него в руках. — Для меня, — дёргая плечом, отвечает Келегорм, спешно расстёгивая пуговицы на рубашке. — Для тебя? — Ты издеваешься или правда не догадываешься? — он раздражённо взмахивает руками, отбросив рубашку на спинку стула. И тут до Куруфина доходит. Жар, пылающий в паху, усиливается, доходя до самой груди, в одежде становится тесно и хочется избавиться от неё поскорее, но он всё же недовольно склоняет голову набок. — С ума сошёл? — Опять ты упрямишься. — Это не упрямство, а здравый смысл. Келегорм дёргает за завязки штанов и стягивает их почти гневно, успев уже разуться за очередной перебранкой. Взгляд его пылает, покрасневшие влажные губы яростно дрожат, в то время как к бедру стойко прижимается возбуждённая тёмная плоть. Куруфин сглатывает, а дыхание у него перехватывает, всё-таки чужое возбуждение откликается и в нём, а красоту стройного сильного тела невозможно не оценить, когда оно предстаёт перед тобой во всей красе. — Раздевайся, — требует Келегорм, переступая с ноги на ногу под пристальным взглядом. — Живее. Куруфин отчего-то слушается. Тяжёлая мантия, защищающая от холодных сквозняков, гуляющих по коридорам, падает к его ногам и он переступает её, не желая отвлекаться, потому что собственное возбуждение уже захлёстывает, унося прочь былые сомнения и неуверенность. Вслед за мантией отправляется рубашка и сапоги, с ремешками которых приходится помедлить, потому что их слишком много. Когда остаются лишь штаны, Келегорм в нетерпении набрасывается сам, стягивая их трясущимися пальцами, нарочно задевая костяшками влажный и горячий член. Как только с одеждой покончено, он толкает Куруфина на кровать, седлает его бёдра, зажимая коленями бока, и склоняется так низко, что его волосы спадают прямо на лицо. В его светлых глазах полно пробудившейся страсти, приоткрытые губы влажно блестят, и дышит он сорвано, напоминая себя же после азартной битвы или погони на охоте, но ещё более прекрасного, раскрасневшегося и чувственного. Куруфин касается его губ пальцами, большим очерчивает нижнюю, оттягивая её вниз, проходится подушечкой по зубам и ведомый каким-то странным порывом, давит на челюсть, чтобы разомкнуть зубы и добраться до языка. Келегорм смотрит неотрывно в глаза, а кончик его языка скользит по пальцам, фаланга за фалангой, принимая всё глубже вместе с кованым плетением колец. Это действует как гипноз, от его полупрозрачных глаз невозможно отвести взгляда, пламя горящих у кровати свечей отражается в них алыми всполохами и от этого у Куруфина захватывает дух. Келегорм переступает коленями по постели, его бёдра двигаются, плавно прижимаясь к животу брата, так, что они оказываются невозможно близко друг к другу, отчего можно почувствовать чужое дыхание на своём лице. Влажными от слюны пальцами Куруфин гладит брата по скуле, зажимает его горячее бедро между ног, чтобы дать возможность потереться, почувствовать давление на возбуждённую плоть и продлить прелюдию ещё немного. Келегорм так и делает, запрокинув голову, чтобы не видно было, как острое удовольствие отражается у него на лице сладостной мукой, как он кусает губы в отчаянной попытке подавить стоны. Наконец ему надоедает просто тереться, он настойчиво перехватывает руку Куруфина, протягивая её вниз к паху, а сам берётся откупоривать склянку с маслом. Она ему не поддаётся, а Куруфину только в радость наблюдать, как кривится от нетерпения и удовольствия лицо брата, сжимая в руках его твёрдый пульсирующий член. — Хватит смеяться надо мной, подсоби, — с шумом выдохнув через нос, Келегорм переводит взгляд Куруфину в лицо, смотря требовательно и сурово. — Я не смеюсь, — нарочно сжимая руку чуть крепче и двигая ей вниз по стволу, отзывается тот. — Хочешь поспорить сейчас? — строго спрашивает Келегорм и, опершись на одну руку, вытягивает пробку из фиала зубами. Куруфин нежно улыбается, следя за тем, как напряжённая сосредоточенность на лице брата смешивается с предвкушением, окрашивая белые скулы в алый, подчёркивая остроту и тонкость черт изломом тонких бровей, как губы его распахиваются, стоит большим пальцем надавить на головку и повернуть ладонь, подушечками пальцев погладив выпирающую венку. Ещё немного такой провокационной ласки и Келегорм не может больше терпеть, перехватывает руку, щедро плескает на неё масло и заводит себе за спину, оседлав для удобства колени брата. Келегорм вздрагивает, но лицо его остаётся всё в том же состоянии сладостной муки и нетерпения. Внутри него жарко и Куруфин с трудом может представить как у них всё сложится — слишком тесно обхватывает нутро скользкие пальцы. Но брат решимости не теряет, стискивает зубы и, крепко вцепившись в плечо, двигается сам. Поспешно и слишком резко, за что тут же расплачивается, утыкаясь Куруфину в шею и тихо болезненно застонав. — Останови меня в следующий раз, — на выдохе шепчет он и щурит глаза, удерживая навернувшиеся слёзы. — Не выйдет, как и в этот. Келегорм, согласившись, кивает и даже вымучивает кривую ухмылку, но тут же закусывает губу, настраиваясь на ещё одну глупую попытку ускорить процесс. Подловив брата за бедро, Куруфин удерживает его и старается подготовить бережно, но тот так и рвётся двинуться жёстче, насадиться твёрже, что приходится ему позволить и он, покачнув бёдрами, получает желаемое, насадившись на пальцы как следует и, запрокинув голову, стонет от неожиданного приятного жара, что растекается в животе от правильного касания. Он повторяет движение и стонет снова, на этот раз почти облегчённо, а плоть его снова крепнет и на ней проступает блестящая влага. — Ты терпеливее меня, — замечает Келегорм через паузу, когда подготовка уже становится похожа на пытку и нет сил на ожидание. — Однако и твоё терпение на исходе. Не заставляй меня просить. — О чём же? — уткнувшись в ключицу брата, уточняет Куруфин. — Взять меня. Куруфин поднимает голову и встречает уверенный взгляд брата, полный нерастраченной страсти и странной готовности, почти что отваги. Сопротивляться такому взгляду себе дороже, и он делает как велено, перенимая чужой запал. Ощущений слишком много, чтобы сосредоточиться на каком-то одном, но Куруфин старается уцепиться за каждое: почувствовать как влажно скользит по члену нутро, проследить как на лице брата в очередной раз проступает неровный яркий румянец, успеть восхититься собственному удовольствию, струящемуся по венам. Келегорм не любит церемоний, излишних притираний, поэтому он усаживается на брата сразу же, только почувствовав как это жарко и хорошо. Судя по тому, как дёргаются его скулы и как влажнеют уголки глаз, ему больно, но не настолько, чтобы заставить себя остановиться. Это в его характере — получать удовольствие на грани, брать от ситуации всё. Пока он самозабвенно отдаётся, запрокинув голову и напрягая бёдра до крупной дрожи, Куруфин теряет себя. В голове не укладывается, как может быть так хорошо: с нолдо, с братом, с Тьелко. С тем Тьелко у которого язык без костей (сейчас это кажется плохой иронией), с тем Тьелко, который пьёт по вечерам вино, а потом шутит глупые шутки. С тем Тьелко, который, казалось бы, рядом всегда, сколько не вспоминай эту пугающе длинную жизнь. — Кур-во, — сделав паузу на выдох, зовёт Келегорм. Он вцепляется ровными ногтями в плечи, оставляет следы. — Хватит думать, в самом деле. Куруфин старается оставить мысли на потом, но выходит плохо. Он отрывает лопатки от постели, прижимается к братской груди и тут же в рёбра ударяется чужое сердце. Келегорм сводит пятки у брата на пояснице, вжимается в него, не переставая ритмично подниматься и опускаться, держась руками за крепкий разворот плеч. Зрелище, на взгляд Куруфина, грязное. Турко так на лошади во время охоты не скачет, как теперь на нём и что-то есть в том, как быстрые выдохи перемежаются с тихими постанываниями, как белые кудри пружинят от каждого нового движения, как скользит язык по красным искусанным губам. Пот течёт по вискам, когда Курво вскидывается в ответ, не отрывая глаз от белой груди брата, его лица, манящего горячего рта. До смерти хочется украсть у него поцелуй, хотя бы один, каким бы целомудренным он не вышел, но что-то тормозит и смущает. Куда уж смущаться, когда Келегорм обхватив за шею одной рукой, цепляет зубами кончик уха, замычав так, что кровь в жилах пылает, но поцелуи это другое. Поцелуи дарят жёнам, а не любовникам. Не братьям. Наверное, Куруфин снова думает слишком много, потому что от уха язык Турко скользит по челюсти, замирает на подбородке, а потом он прижимается к губам и этот поцелуй как раскалённая цепь, накинутая на шею, которой Куруфин почему-то рад. Келегорм стонет теперь по-настоящему, прямо в рот, зубами цепляя губы. Целуется он страшно и по-животному, будто пытается одержать победу в поединке или вовсе противника поглотить. Чем-то это даже очаровывает, несмотря на то, что по подбородку течёт слюна, а язык болит от такой усиленной борьбы. — Уснул, Кур-рво? — дразнит Келегорм, освободив, наконец, чужой рот от своего яростного нападения. Куруфин рычит, разозлившись на глупую подначку, толкает брата своей грудью и тот приземляется на спину, разметав волосы по покрывалу. Постель под его неугомонными руками сминается, натягивается и трещит, он поднимает бёдра на встречу злому, яростному движению и стонет совсем уж неприлично громко, так что снова приходится его целовать. Теперь уже думать некогда, Куруфин протаскивает брата по своей постели, едва успевая делать вдохи между толчками и странное чувство говорит, что оба они одинаково близки к финалу. Это чувство щекочущее и лёгкое, радостное, каких ещё не бывало в этих землях, им Куруфин искренне наслаждается, облапив брата за непривычно, но приятно крепкое бедро. Турко бормочет что-то, зажмурив глаза, бьётся затылком по постели и тело его содрогается, сокрушённое необычайно сильным удовольствием. Куруфин, почувствовав это удовольствие, тянется за ним следом, и оно, горячее и тяжёлое, разливается внизу живота, высвобождая и опустошая. Голова кружится, а в горле суше, чем бывало утром после попойки. Между тем, Келегорма мало заботит жажда или что-то ещё, он, раскинувшись на кровати ногами к изголовью, приходит в чувства, равнодушный к тяжести чужого тела на груди. — Поверить не могу, что ты болтаешь, даже когда занимаешься любовью, — первое что говорит Куруфин, когда дыхание выравнивается. — Похоже, ты вообще никогда не затыкаешься. — Во сне? — предполагает Келегорм, на что получает тихий смех и движение головой в сторону. — Ты и во сне болтаешь. — Значит, не затыкаюсь. И вопреки этому они оба замолкают. Страсть отступает, оставляя после себя странное послевкусие, на удивление, совсем не похожее на горечь. Нет ничего отвратительного и неприятного в том, чтобы чувствовать тёплое тело, прижатое вплотную к твоему, тем более, если это тело брата, жизнь без которого ты не помнишь во вполне буквальном смысле. Куруфин жмётся щекой к груди Турко, наматывает на пальцы его волосы, задумавшись снова о чём-то, вдыхает запах, прилипший к их телам. Опьянение больше не чувствуется, голова идёт кругом совсем от другого. — Тебе придётся с меня слезть, — говорит Келегорм, когда становится немного прохладно. — Неужели? — Мне нужно влажное полотенце и поскорее. Когда до Куруфина доходит, он удушливо краснеет и отодвигается, переворачиваясь на спину. Турко сразу поднимается и пропадает из поля зрения, возится где-то там, за пределами обзора Куруфина, который жмурится, запрокинув голову. Его мысли далеко, в большом зале, где Хуан спит у камина и полупустая бутылка вина брошена на произвол. Во рту всё ещё сухо и это отвлекает от мыслей об обнажённом Келегорме находящемся где-то в нескольких шагах, пока тот не появляется у кровати, кидая на грудь прохладное мокрое полотенце. — Оботрись, — говорит он и снова пропадает. Найдя в себе силы, Куруфин садится, ведёт влажной тканью по шее, приподняв встрепавшиеся волосы, по груди и липкому от чужого семени животу. Келегорм наливает воды из кувшина в высокий хрустальный стакан, стоя босыми ногами на холодном полу. Камин, затопленный слугами, подсвечивает его нагую фигуру и капельки воды, которые стекают по шее, когда он быстро осушает сосуд. Он наливает ещё и подносит стакан брату, не дожидаясь просьбы. Куруфин глотает не менее жадно, благодарный за то, что ему не придётся и дальше мучиться жаждой. — Останусь у тебя? — спрашивает Келегорм, уже забираясь обратно на кровать. — Оставайся уж, — кивает Курво и ловит его за шею, укладывая рядом с собой. Прижавшись друг к другу, они лежат, почти соприкасаясь носами и это не кажется чем-то непривычным, несмотря на необычность ситуации. Келегорм улыбается и Куруфин фырчит ему в ответ, закатывая глаза. — Ну что? Келегорм молчит, качает только головой в стороны и тянется, чтобы поцеловать. Без зубов и слюны, без звериных рыков прямо в губы, спокойно и как-то смиренно. Куруфин ему не отвечает, но открывает рот, позволяя брату развлекаться, пока не кончится кислород. Кислород у него кончается быстро, и он утыкается лицом в плечо, не издавая больше ни звука. Заснув он, правда, начинает бормотать, по странной детской привычке. Несёт, по большей части, неразборчивую несуразицу, которая щекочет голую кожу, зато Куруфин точно знает, что ему не снятся кошмары.