Я просыпаюсь, как от удара, когда за окном едва теплится рассвет. Сверяюсь с часами, брошенными на тумбочке: до отъезда — жалкое ничего. Потом приподнимаю голову и смотрю на его обнажённую загорелую спину, усыпанную едва заметными шрамами. Прошлое заводского рабочего, охранника, строителя — Бог знает, кем он только не был. Лежит неестественно ровно, не прикрытый даже одеялом, на самом краю. Одновременно и близко, и далеко.
Он никогда не умел себя беречь. И нас не смог. Или это я не справился? Если они вообще были, эти «мы».
— Ты не спишь, — среди тишины номера это звучит слишком резко, слишком утверждающе. — Ещё рано. Тебе нужно отдохнуть.
Голос у него хриплый, содранный — так сразу и не разберёшь, почему. То ли проснулся недавно, то ли перепел, то ли перепил, то ли перекурил.
Меня бьёт ознобом от этого дежурного и условно-искреннего проявления небезразличия. Неожиданно, оно рушит рамки имиджа, секса и привычно властных огрызаний с его стороны, и хочется взвыть от смеси горечи и какого-то бесстыдно украденного счастья.
Он поворачивается ко мне, даже не пытается скрыть, что выглядит почти убитым. А собственное отражение составит ему органичную пару, и роль
друга даётся с профессионализмом старого актёра. У него, Лёвы в зеркале, красные глаза и тонкая сеточка морщинок, протянувшихся от уголков глаз к вискам. Смотрит тяжело и устало. А если вглядеться, можно даже различить границу, где желание заботиться превращается в порыв прекратить весь этот бесконечный фарс.
Идиот ты, Лёва. Самая частая человеческая ошибка — стремиться к невозможному, наплевав на то, что у тебя уже есть.
— Делаешь вид, что всё в порядке? — деланно спокойно отзываюсь я.
— Ну не я же полночи гнулся над раковиной.
Ну вот мы и снова здесь.
— Я тебя вижу насквозь. Хватит меня утешать. Я всё знал ещё до того, как мы встретились, — пусть лучше так, чем разрыдаться прямо тут, а я к этому позорно близок.
Тридцать пять сраных лет мы дышим одним воздухом. Тридцать пять лет он замечает — знаю, не может не замечать — как дрожат мои пальцы в перерывах между работой в студиях, как я привычно прячусь рядом с ним от всего мира, когда мы остаемся в одиночестве, зная, что никто не помешает. Зная, что снова выпал шанс пошло утонуть друг в друге, не думая хоть пару часов о каком-то там завтра. И просить, выгибаясь, не сдерживаться. Переходить на нервный и полубредовый шёпот, мешать его со сдавленными стонами — стены картонные практически везде, и порой кажется, что это главная несправедливость, с которой я сталкивался, — действует на него именно так, как я хочу.
Он никогда не позволяет себе заявлять о правах в голос, для этого есть его стальная хватка. Но этого и не нужно. Тела понимают всё прежде мыслей.
— Когда я снова тебя увижу? — тихо спрашиваю я, не особо надеясь на какой-то серьёзный ответ. — Скажи, я должен знать.
— Тебе страшно, — понимает.
Всё ведь понимает. Придвигается ближе и смотрит прямо в глаза не то вопросительно, не то испытующе.
— Я боюсь того, что нас ждёт, — в ответ он начинает медленно и почти ласково выводить круги на моей груди, и прикосновения жгут. — И того, что ты не захочешь ждать вместе со мной.
— Я говорил тебе, что ты идиот?
— Ты мне много чего говорил, Шурик. А я и правда идиот, раз всё ещё продолжаю в это верить.
Резко — на секунду мне кажется, что ударит — подносит руку. Но нет. Вынуждает посмотреть на себя, в глаза, подняв за подбородок. Держит хоть и довольно аккуратно, но сильно. А в глазах беснуются нехорошие огоньки.
— Никогда, — сквозь зубы цедит, — никогда, блять, слышишь — не смей сомневаться во мне. Я тебя скорее на куски порву, чем позволю уйти.
Шурик-Шурик. Как бы я хотел остаться. С тобой одним. Без жен, без прихлебателей, без многочисленных твоих девиц, без пристального внимания, без необходимости делать хорошую мину при плохой игре. Но ты ведь и сам уже не веришь.
Он обречённо падает обратно на кровать, на минуту залипнув куда-то в серый в слабом свете потолок, на котором лениво и плавно движутся тени. Кажется, что ушёл в себя. Но стоит мне только шевельнуться — и пристальный тёмный взгляд будто парализует. А потом сильная, тёплая, жадная и — нет-нет, не думать — родная рука оказывается на бедре, играючи переползает на живот, погладив мимолетно ключицы.
Очарование момента напрочь разрушает хриплое:
— Помнишь наши кольца?
Ну конечно я помню.
Угрюмо киваю.
И в ответ оказываюсь прижатым спиной к кровати. Дорогой друг смотрит практически свирепо, опасно нависая надо мной, и мрачно произносит:
— Так вот. Попробуешь уйти — я тебе их в задницу засуну, обещаю.
И ложится рядом. Как ни в чём не бывало.
Шурик, тебе же все равно. Мы оба это знаем. Мы оба это не раз обсуждали. Постель не повод для знакомства, и дальше по списку. Даже если той постели уже тридцать с лишним лет. Так отпусти меня наконец. Работайте без меня, живите без меня. Вдруг я изменился, вдруг и со мной случится наконец счастливое «с глаз долой?». Дай попробовать, не топи…
Висит безмолвие, в котором слышно только его хриплое дыхание. Хочется дышать нашей тишиной, хочется сорвать её злым воплем, хочется исчезнуть навсегда. Хочется впиться в него и никогда больше не отпускать, раствориться в нём без остатка, любить его так, как никогда себе не позволял, потому что какая уже к черту разница. Он, случись что, научится снова дышать, улыбаться, жить.
А я нет.
Я признаю поражение.
Я прихожу в себя, понимая, что оглаживаю ладонью его живот. Он неслышно глотает воздух, когда подаётся навстречу прикосновениям и призывно вытягивает руку. И вот я уже подползаю ближе, повинуясь ненавязчивому жесту, позволяя ему собственнически целовать в шею, спуститься ниже, где он прикусывает соски, тут же отдающиеся болью ещё с прошлого захода. Рвано выдыхаю, прижимаюсь к его горячему телу, утыкаясь носом в грудь, но чувствую, что в волосы вплетается рука. Он тянет до лёгкой боли, вынуждая приподнять голову, кусает мою губу — до крови почти, но наплевать.
Воздух и запахи в нём — тяжёлые, тягучие. Но мне становится легко, потому что больше — никаких слов, можно не сдерживаться, можно, забравшись к нему на колени, до боли вцепиться в плечи, оставляя на них следы, можно ёрзать, провоцируя. Можно резко вдохнуть и задержать на пару мгновений дыхание после пары ощутимых шлепков. И легко прочитать в тёмных глазах откровенное послание не зарываться.
— Так кто из нас боится? — не могу не поддразнить.
Я ощущаю его возбуждение, но не желаю отдавать инициативу. Притираюсь ближе, нарочно прохожусь рукой по чувствительным местам, а потом, совсем обнаглев, ловлю чужую ладонь и нервно облизываю губы.
Выдержка летит к чертям, и очень быстро я оказываюсь на коленях. Прогнувшись, подставляюсь с мысленной ухмылкой. Обсасываю чужие пальцы — прекрасно знаю, где они сейчас окажутся, и предвкушающе сжимаюсь, пока спину покрывают его горячие поцелуи.
Где-то глубоко мне всё ещё больно. Морально, конечно. Но сейчас эта боль далеко, безразлично далеко от меня. Особенно когда все тяжёлые мысли выбивает хриплый шёпот на ухо, проникающий до самых нервов:
— Хочу тебя. Вкусный мой, горячий, узкий. Прямо сейчас хочу. Сладкий, открытый. Мой. Весь мой.
Он никогда не стесняется. Не относится к словам так серьёзно, как я.
Пальцы скользят внутрь, что скорее ритуал, чем реальная необходимость. Но это никак не мешает мне двинуть бёдрами в желании почувствовать больше. Тихий смешок — и дразнящее проникновение прекращается. И практически сразу возвращается вновь. Но уже не шальное, а вполне… Весомое.
Сначала я, как обычно, оглушен. Сипло кричу и пытаюсь то ли придвинуться ближе, то ли наоборот отдалиться, но чувствую, как меня удерживают в кольце рук, давая короткую передышку. Крепко, не особо заботясь об осторожности. Куда больше увлекает мотив подразнить уже меня — коротко поцеловать в изгиб плеча, тут же больно прикусить шею.
А потом он начинает двигаться. Размеренно, постепенно ускоряясь — уже идеально. Я раздвигаю ноги чуть шире и подаюсь навстречу с каждым толчком, уже ничего толком не соображая. В голове восхитительно пусто, а сам я, напротив, восхитительно заполнен.
Чужая ладонь ложится на мой член. Шура ласкает чуть грубовато, резко, сильно сжимая, но это именно так, как должно быть. Подаюсь бёдрами, толкаясь в пальцы, готовый не просто просить — умолять о большем.
Я готов кончить прямо сейчас. И отпустил бы себя, если бы не хотелось так растянуть момент, — каждый раз у нас всегда как последний.
Он опережает. Кончает внутрь, прикусив ухо и на пару секунд замерев. И практически сразу укладывает на спину и склоняется надо мной. Для того, чтобы довести меня до пика, хватает пары прикосновений тёплых губ и языка и ощущения того, что бёдра всё ещё крепко сжимают, оставляя на них отпечатки пальцев.
***
— Ты мне так и не ответил.
Шура поднимает глаза от молнии на кожанке. Я сижу в разворошенной постели в его футболке и сжимаю в ладони проклятое кольцо. Одно — второе он увозит с собой. Будто это и впрямь что-то значит.
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Правду.
Над заливом рассвет, небо алое и холодное. Я медленно подхожу к окну, замираю, эгоистично надеясь запомниться именно таким. Не выгоревшим, не опустошенным, не просящим ответа — просто чётким силуэтом на фоне яркого, светлого проёма.
Тебе же нравилось то, как я танцую, Шурик. А это почти одно и то же.
— Ты и сам её знаешь, — он делает шаг ко мне, а я вдруг, повинуясь нахлынувшему порыву, распахиваю окно и, размахнувшись, выбрасываю кольцо вниз.
— Тогда и ты всё знаешь, Шура.
Он застывает на месте.
Ты всё прекрасно знаешь. Ты ведь отпустишь и научишься жить заново. Быть счастливым.
Слышу за спиной тяжёлые шаги.
Забавно. Я ведь до последнего надеялся.
Но не оставить себе хоть призрачного шанса не могу.
— Я не поеду домой. Но, возможно, прокачусь по местам, — собираю остатки силы воли и насмешливо фыркаю, — нашей боевой славы. Если захочешь найти — ты знаешь, где. Только перед этим реши наконец, зачем оно тебе.
***
Разлетаются самолёты.
Я боюсь летать, а ты всегда держал меня за руку.
Я трижды идиот, но надеюсь, что когда-нибудь это случится снова. Потому что больше ничего не поделать.
