Бабочки и мухи

Ее жизнь — домашние тропические бабочки, друзья из хора и «да, мама, я помогу тебе приготовить латкес на Хануку». Она пахнет легкими цветочными духами, а иногда даже сбрызгивает ими страницы своего дневника, на титульном листе которого блестящими золотыми чернилами с красивыми завитушками у заглавных букв написано имя — Баал Зебуль. Бабочки тихо шуршат крыльями, перелетая с места на место. Когда ей исполняется двенадцать, красивый почерк ломают судороги и непроизвольные, резкие движения тела, которое больше ей не подконтрольно. Пение в хоре приходится прекратить. Ангельский голос теперь срывается в хриплые полузадушенные заикания. Три слова в минуту — больше не произнести. Она не спит — лишь беспокойно перескакивает взглядом с одной точки потолка на другую, не способная сомкнуть глаза, и не ест, потому что не уверена, что голодна, но знает, что если сядет за стол — уже не сможет остановиться. Латкес в доме теперь не готовят. Бабочек прячут в террариум — стекло с шести сторон. В Раю привычно. Там кажется, что ничего не сломалось, и она все ещё может быть перспективной отличницей с хорошим будущим. В ее личном деле — ровный столбик пятёрок в разделе образования и ослепительно чистая графа проступков. На фото три на четыре — милая еврейская девочка в блузке с кружевным воротом. Дети вокруг такие же — правильные и идеальные, будто ангелы, сошедшие со старых рождественских открыток. Имена у них тоже ангельские. Габриэль, Михаэль, Рафаэль. Звучат как тихие перезвоны невидимых колокольчиков. У неё тоже есть такое имя, и она держится за него изо всех сил, не смея даже думать о том, чтобы нарушить правила идеального мира. Да и зачем ей это? У нее здесь интересная, полноценная жизнь, расписанная по пунктам в Великом плане. Ни одного лишнего дела. Утром, ровно в восемь — распахнутые настежь окна и всепроникающий солнечный свет. «Улыбнись миру и мир улыбнется тебе». Белые покрывала поверх кроватей, чтобы не единой складки. Гимнастика. Умывание. Сверкающий чистотой кафель и широкие зеркала. Завтрак. Прозрачные кувшины с водой «из глубоких природных источников». Высокопарные приветствия одногруппников. Уроки. Прослушивание музыки. Эдвард Элгар. Ференц Лист. «Подобная классика благотворно влияет на самочувствие и настроение». Групповые медитации. Личностные тренинги по субботам. Каждый день перед сном — составление списка благодарностей прошедшему дню. И так целую вечность. Размеренно текущей вечности приходит конец, когда Люцифер, первый среди юношей Рая, на время исчезает. Говорят, он покинул Рай, ушел за его пределы. Говорят, Богиня знает об этом и все в порядке. Говорят, это часть Ее непостижимого плана, который они не вправе судить. Он возвращается осунувшийся, задумчивый и непривычно серьезный. Молчаливо ходит по Раю в окружении четырех друзей — своей неизменной свиты и все чаще смотрит за стены, туда, откуда недавно вернулся. Все вокруг ведут себя как раньше. Бывший ярким взгляд Люцифера постепенно тускнеет, а между бровей появляется задумчивая складка. Среди сияющей светлости одежд окружающих, он кажется серым пятном размазанного пепла. А потом он начинает говорить. Оглядываясь назад, она понимает, что никогда не сможет логически соединить события и расставить их по хронологии. Все происходит вместе, в один момент, растянутый во времени, смешивается и переплетается друг с другом. Лишь одно она знает точно. Сначала было слово. Люцифер говорит, и его речи о Замысле, Неизбежности и Предначертанности разносятся по Раю в самые короткие сроки. Он говорит, что они не созданы для мира Снаружи, как и он сотворен не для них. Говорит, рано или поздно они будут вынуждены покинуть Рай и уйти, и там, куда они уйдут, они уже не будут ангелами, но и людьми стать не смогут, навсегда оставаясь в чужих глазах неправильными и неполноценными. «Мы словно райские птицы в клетке». Спокойствие оказывается нарушенным. Попытки пресечь волнения не дают результатов. Люцифера слушают. Не все, с сомнением, но слушают и внимают его словам. Привычное устроение мира начинает казаться ложным, а идеальность, которой они все так стремились соответствовать — ненастоящей и ненужной. То тут, то там, в сумрачных углах под лестницами тихо ведутся разговоры о том, что будет После. «Здесь, внутри, нам хорошо, но выпустить — что с нами будет? Разве райские птицы могут жить вне Рая?» Поздним вечером она в одиночестве возвращается в комнату. В руках — маленький горшочек с разросшимся оксалисом. Подарок Габриэля. «Эти бабочки напоминают мне тебя». Свет в коридорах приглушен. Тишину разрывают ее собственные шаги. «Я не провожу тебя, прости. Выходить после отбоя не по правилам». Поэтому она идет одна. Для нее находиться сейчас здесь тоже не по правилам, но она решает, что подумает об этом потом. Впереди на Перекрестке раздаются приглушенные голоса. Она осторожно выглядывает из-за угла. Рафаэль, утонченный мальчик с картин прерафаэлитов, с детским любопытством смотрящий на мир из-под стёкол затемнённых очков, неподвижен и напряжен. Она видит прядь его огненных волос, которую он от волнения накручивает на палец, и часть темной рубашки человека перед ним. С ее ракурса нельзя рассмотреть больше, но глубокий голос с легкой хрипотцой выдает во второй личности Люцифера. «Спустись с небес!» Она не может расслышать всех слов, но прекрасно понимает, о чем идет речь. «Сколько ты выдержишь? Час? Два? Они работают сутками. Операции, приемы, все на ногах. Ты даже сейчас не можешь долго стоять». Он продолжает говорить с упорством матери, в очередной раз втолковывающей своему ребенку, что он не может просто спрыгнуть с дерева и полететь, как делает птичка. Рафаэль не ребёнок, и не хочет «как птичка». Он — подающий надежды юноша с целями, увлекается астрономией и ботаникой, а после выпуска хочет стать врачом. «Знаешь, как они все там будут смотреть на твои очки? Ты не сможешь скрыть толщину линз даже за самой модной оправой. А их цвет? Тебе вечность придется терпеть их сочувствующие взгляды, потому что у них даже мысли не будет о том, что ты можешь их видеть.» Она знает, это уже не первый их разговор, как знает и то, чем он закончится. «Я тебя понял». Проходит с десяток минут и она, выходя из тени, наконец может скользнуть в свое крыло. Спустя неделю, заходя к мальчикам с Габриэлем, она замечает в их комнате опустевшую кровать. Она ничего не говорит, но позже встречает растерянного Рафаэля перед дверью одной из спален этажом ниже. Не так давно сюда переехал Люцифер и еще два его приятеля, которых она не знала, но часто видела рядом с ним. Рафаэля впускает в комнату один из них, худой и темнокожий, с тонкими губами, растянутыми в хищном оскале. Она опускает глаза и проходит мимо, чувствуя его пристальный взгляд еще какое-то время. От соседок, что с восторженным удовлетворением обсуждают последние новости, она узнает, что Рафаэль задавал слишком много вопросов. Не все хотят знать ответы на них. «Такие вопросы подрывают авторитет нашей школы.» Уриэль презрительно поджимает губы. «Вы слышали? Он ходил к директрисе! Как он посмел отвлекать Ее своими сомнениями?» Михаэль гордо рассказывает, как на стол к Метатрону, куратору мальчиков и заместителю директрисы, лег белый лист с ровным столбиком из шести* подписей, включая две от самих Михаэль и Уриэль, потому что они хотя и не живут с юношеской частью своей компании, безусловно, волнуются за них и «опасаются пагубного влияния их беспокойного соседа», сошедшего с верной дороги образцового поведения. «Ты тоже могла бы подписать, знаешь ли», — с язвительным упреком замечает Михаэль, но ответа не получает. Она много думает в последнее время. Происходящие события рушат ее привычный, трепетно выстроенный по белым кирпичикам мир, оставляя за собой только руины и роящиеся надоедливыми мухами мысли. Она смотрит вокруг, видит слова Люцифера во плоти и пугается этого до дрожи. Последнее, впрочем, делает все только хуже. Идеальные девочки не пишут печатными буквами, лишь бы было понятно, и не задевают непослушными конечностями углы и стены, получая кучу случайных синяков. «Я не идеальна, мы все не идеальны, наш мир не идеален», — жужжит и не вылетает из головы даже ночью, когда все вокруг спят, а она опять не может не то, что видеть сны, а даже закрыть глаза. Снова и снова они не могут сфокусироваться и остановиться на одной точке. Милые девочки-соседки называют друг друга красивыми холодными именами и обмениваются белыми ленточками для волос. Милые девочки-соседки показательно отворачиваются, стоит мимо них пройти кому-то из тех, кто теперь живет Внизу. Милые девочки-соседки с молчаливым презрением осуждают светлого мальчика, во время грозы заботливо раскрывающего свой огромный белый зонт над другим мальчиком, во всем черном. На уроках она читает стихи про свет и любовь. Голос дрожит. Вчера ей сказали, что состояние уже не улучшится и все, что она может, это сдерживать приступы и покорно пить бесполезные кругляши таблеток, надеясь, что они удержат ее тело хотя бы в таком состоянии и не позволят ему стать еще более непокорным. Ей кажется, что она сама бы не поняла сейчас и половины слов, которые говорит, но преподавательница сдержанно улыбается и она продолжает. Сжатые в кулаки ладони спрятаны за спиной, но она, как и все вокруг, знает — они трясутся. Ногти оставляют на коже красные отпечатки поверх незаживших старых. К завершению стихотворения она неловко тянет злополучное «з-з-з» в последней строке. Зажмуривает глаза, желая спрятаться подальше, потом открывает вновь. Ее благодарят за прекрасное исполнение. Каждой фиброй души она чувствует лживость этих слов. Бабочки бьются о стеклянные стенки и ломают хрупкие крылья. Она много разговаривает с Люцифером и знакомится с его друзьями. Узнает среди них двух девочек, что раньше жили в комнате рядом с той, где сейчас обитает она. Одна — вся в оттенках красного, с алой помадой на губах и яркими волосами. Конечно, раньше она такой не была, однако, как бы кто ни пытался вспомнить ее прежний облик, все воспоминания о нем затмевает нынешней багрянец. Другая, наоборот, совсем не изменилась. Кажется, что на ней все та же рубашка, что и много недель назад, только теперь покрытая маслянистыми жирными пятнами, как и брюки, определённо когда-то бывшие белыми, обувь и даже лицо. Она понятия не имеет, где эти девочки живут сейчас, но постоянно видит их у Люцифера. С ними еще двое — мальчики, те самые, к которым когда-то переселили Рафаэля. Тот, что тогда скалился ей вслед, оказывается прелестным и понимающим собеседником. Их объединяет много вещей, но одна из них, наиболее важная — красные, синие и фиолетовые нити на левом запястье. А еще — бессонница, выпирающие ключицы и бесконечные взвешивания, чтобы контролировать состояние. Второй всегда носит глубокий темный капюшон, отчего она никогда не видела его лица, и говорит громким, пронзительным голосом, от которого мурашки идут по коже. Его черная толстовка постоянно облеплена шерстью. Дворовые кошки в нем души не чают и пробираются к нему любыми способами, включая тот, что по дереву и через окно второго этажа. Она гладит его пушистых любимиц, слушает ленивые переругивания девочек из-за испачканной машинным маслом красной футболки, принимает из чужих рук любезно поданную кружку с крепким зеленым чаем и неохотно пытается прогнать из головы назойливую муху-мысль о том, что идеальный мир — вовсе не стерильная белизна просторных комнат и золото дорогого глиттера на лице. Когда она возвращается к себе, уже рано утром, по какой-то неведомой причине проведя всю ночь в Аду — так теперь называют место обитания Люцифера — у них в комнате гостит Габриэль. Он сидит на свободной кровати со стаканом воды, сверкает белозубой улыбкой, будто позаимствованной с рекламных щитов, и ведет ничего не значащий разговор с Михаэль. Стоит двери открыться, без скрипа, конечно же, такого тут просто быть не может, он прерывается на полуслове и забирает из рук Михаэль аккуратный букет каких-то маленьких белых цветов, похожих на ромашки, взамен отдавая ей пустой стакан. На секунду кажется, что взглядом Михаэль можно прожигать стены, но спустя миг ее лицо вновь сглаживается и возвращает себе легкую улыбку и бледно-голубое спокойствие под ресницами. Полученные цветы аккуратно ставятся в хрустальный кувшин. Возрождается светская беседа. Она внушает себе, что все в порядке. Она наконец смогла вернуться в свой, правильный круг общения. Это хорошо. Но ей дурно, а разгорающееся чувство тревоги не отпускает ее еще долгое время. Следующим утром, за сборами, Михаэль и Уриэль говорят с ней о чести, свете, чувстве собственного достоинства и еще чем-то таком. Выясняется, что она подрывает свою хорошую репутацию общением с неправильными людьми, что она запуталась, потерялась и ей стоит прислушаться к голосу разума. Голосом разума в этой ситуации выступают, по всей видимости, сами Михаэль и Уриэль. Она слушает эти увещевания, кивая на каждое и иногда соглашаясь, пока осторожными движениями, поверх консилера, тонального крема и белых матовых теней, наносит на веки золото. По мере того, как они идут по яркому, сегодня отчего-то особенно освещенному коридору в окружении других девочек, всех, как одна, в белых выглаженных блузках, рубашках, кружевных платьях, она все больше узнает о том, что ей очень повезло иметь таких подруг, как ее соседки, и что они непременно вернут ее на путь истинный. Она продолжает кивать и соглашаться. За окнами, на чистом небе без облачка сияет солнце, щедро делясь своими обжигающими лучами. От обилия светлого и сверкающего почему-то начинают слезиться глаза, и когда девочки подходят к лестнице, она на секунду останавливается и трет их пальцами. Позолота ссыпается на лицо, рубашку и остается смазанными пятнами на руках. Она поднимает взгляд с этих пятен, натыкается на голубой лед оказавшихся неожиданно близко глаз Михаэль, инстинктивно делает шаг назад и чувствует под ногами Пустоту. Последнее, что она запоминает — этот холодный голубой, ощущение легкого толчка на груди и ослепляющий свет, отраженный от золота на чужом лице. Бабочки умирают, падая и не имея возможности снова взлететь. Спустя неизмеримость, стерильную белизну палат, раздражающий писк приборов и тихие, но оглушающие слова «ЕЩЕ НЕ ВРЕМЯ», Люцифер приветствует ее мягкой улыбкой. В ответ она не по-девичьи хищно ухмыляется и заходит в Ад, распахивая дверь с ноги. Шипит сквозь зубы, проходя мимо его Правителя и Владыки: «С-с-сатана». Он дружески хлопает ее по плечу. «Мы тоже скучали.» Вокруг нее Ад, действительно Ад с его бедламом, беспорядочностью и незатихающей бурной жизнью. Ее Ад. Ее идеальный мир. Она приземляется на нелепый трон, собранный из нескольких стульев и каких-то палок, оглядывает комнату и пряча счастливую улыбку за язвительным изгибом губ выкрикивает громко, почти радостно, перекрывая общий гвалт непонятно как уместившейся в комнату разношерстной толпы: «З-з-заткнитесь! З-з-заебали, придурки!». Это звучит почти как признание в любви. Хрупкие переломанные трупики падших бабочек пожирает рой черных мух. Ее жизнь — насекомые над откусанным яблоком трехдневной давности, грубая ругань и властное упорядочивание хаоса. Она закидывает ноги на стол и распыляет на ботинки черный спрей для обуви, периодически попадая еще и на какие-то бумаги рядом. Написанное там уже не рассмотреть, поэтому она с чистой совестью комкает испорченные листы и кидает их куда-то по направлению к мусорному ведру. Дверь приоткрывается и голос из-за нее кричит: «Эй, Муха, тут это…». Что «это» так и остается тайной. «Щас!», — приближенная Сатаны, Вельзевул или просто Муха выходит в коридор, громко хлопая дверью напоследок. На смятых листах золотые завитушки красивых рукописных букв теряются под слоем черной краски.