ТЫ, ВЕРНУЛА МЕНЯ К ЖИЗНИ-2

Но, а чуточку позже, когда я с моим дражайшим возлюбленным совершала небольшую прогулку по дворцовому саду, разделяющему главный и старый дворцы, греясь под приятным теплом ласковых золотых солнечных лучей, не говоря уже о том, что ведя тихую душевную беседу между собой о том, с чего нам начинать борьбу с бесчеловечной тиранией Махидевран Султан и её двух дочерей, которые никого из нас ни во что не ставят, мы сами того не заметили, как по, выложенной из брусчатки, тропинке вышли на территорию старого дворца, где уже несколько недель томилась наша дражайшая Валиде Хюррем Султан, навещаемая лишь только, да и то по нашей с Селимом настоятельной просьбе, Нурбану Хатун, которой приходилось, очень даже не просто, а вернее даже временами опасно для собственной жизни, ведь из гарема, так просто и крайне незаметно, уйти очень даже сложно, не говоря уже о том, что практически невозможно, но, благодаря хитрости с изворотливостью, наша дорогая подруга уходила и возвращалась всегда без проблем, принося нам сведения о жизни и здоровье моей горячо любимой свекрови, а ей доставляя новости о нас всех. Конечно, нам с с Селимом самим, непреодолимо и всей душой хотелось повидать её, но это, к глубочайшему сожалению было невозможно, благодаря запрету Валиде, из-за чего наша жизнь ничем не отличалась от тюремного режима, не говоря уже о позволении на кратковременные прогулки по саду, что нас очень сильно угнетало. Вот только, кто бы мог подумать о том, что жестокая судьба смилостивится над нами, устроив долгожданную встречу с достопочтенной Хюррем Султан, которая, в данную минуту, тоже совершала утреннюю прогулку по саду. Мы все втроём встретились возле небольшого фонтана с приятной прохладной чистой водой, у которого наша Валиде остановилась лишь для того, чтобы немного попить, ведь утро выдалось, действительно, невыносимо жарким, но, заметив нас в зеркальном отражении водной поверхности, молодая рыжеволосая Султанша слегка вздрогнула, но, постепенно собравшись с мыслями и с радостным вздохом: --Селим! Сынок!—стремительно подошла к нам и крепко обняла моего возлюбленного мужа, а он с взаимным счастливым восклицанием: --Мама!—обнял в ответ. Не знаю того, сколько они так простояли, крепко обнявшись и о чём-то, очень пламенно между собой беседуя, но, когда, нехотя отстранились друг от друга, Хюррем Султан доброжелательно посмотрела на меня и со слезами искренней радости в изумрудных выразительных глазах, обрамлённых густыми шелковистыми золотисто-огненными ресницами, подбадривая произнесла с решительной воинственностью в приятном тихом мелодичном голосе: --Дорогие мои, дети, я, конечно хорошо понимаю то, что эта безжалостная злыдня Махидевран совсем вас уже замучила тюремным режимом с моральными и физическими унижениями, но очень вас прошу, наберитесь терпения, хотя бы ещё на чуть-чуть! Поверьте, к проведению дворцового переворота уже всё готово и осталось лишь отдать приказ, но все мы ждём подходящего момента, когда все дворцовые служители, окончательно обозлятся и будут готовы, самолично разорвать её в клочья. поверьте, Махидевран Султан сама себя уничтожит своей беспощадной ненавистью ко всему и всем! Только вы, ни в коем случае не поддавайтесь на её провокации!—чем и вызвала в нас измождённый понимающий вздох, с которым мы пообещали ей, смиренно терпеть даже тогда, когда будет совсем невмоготу. На этом мы все и расстались. Вернувшись в главный дворец после душевного разговора с Достопочтенной Хюррем Султан, состоявшимся в саду, примыкающему к Топкапы и Дворцу Плача, мы с Шехзаде Селимом всеми возможными силами старались не пересекаться с семейством Валиде Махидевран Султан во избежание, никому не нужных конфликтов, предпочитая общество друг друга, но, вот вечером случилось непредвиденное, что стало последней каплей в моём терпении, а именно—Валиде устроила весёлый праздник в общей комнате с музыкой и с танцами наложниц, где присутствовала сама вместе с дочерьми и с невесткой Румейсой, которой было праздное веселье не по душе, учитывая то, какая жуткая эпидемия продолжала бушевать в Империи, унося многочисленные жизни наших верноподданных, но помалкивала, считая, что ей лучше не враждовать с неразумной свекровью и золовками, создавая вид, что ей весело, хотя это было далеко не так. Я, словно угадав то, что моя дражайшая подруга Румейса нуждается в моральной поддержке, царственно вошла в общую комнату, слегка придерживая пышную юбку атласного, обшитого серебристым кружевом, яркого голубого платья и, став свидетельницей веселья, громко приказала, приводя всех в чувства, не говоря уже о том, что призывая к благоразумию: --Немедленно всё прекратить! Что вы все здесь устроили?! Что это ещё за вакханалия?! Как вы можете устраивать праздник, прекрасно зная о том, что в Империи свирепствует страшная эпидемия, уносящая жизни наших верноподданных?! Побойтесь Бога! Покайтесь! Лучше погрузитесь в посты с молитвами о том, чтобы скорее прошла болезнь и займитесь благотворительной помощью пострадавшим! Вот только, если мои вразумительные слова, положительно подействовали на музыкантов с рабынями и гаремными смотрителями со стражниками, мгновенно прекратившими, веселиться и, начавшим, виновато понурив головы, расходиться по своим местам, почтительно кланяясь и принося мне искренние извинения, того, же, самого, совершенно нельзя было сказать о Валиде Махидевран Султан с дочерьми, пришедшими в несказанную ярость. --Да, кто ты такая для того, чтобы указывать нам о том, как следует управлять гаремом, Хатун?! Не слишком ли много на себя берёшь?! Совсем стыд потеряла!? Ты здесь никто! Знай своё место! Пошла вон отсюда, иначе пожалеешь о том, что на свет родилась!—яростно прикрикнула на меня Валиде Султан, морально поддерживаемая дочерьми, особенно младшей, ядовито ухмыльнувшейся в тот самый момент, когда я уже подошла к ним и почтительно поклонившись, пожелала доброго вечера, но слова Валиде для меня прозвучали, подобно оглушительной, очень болезненной пощёчине, ударившей меня по самолюбию, в связи с чем, я, мгновенно сникла и, не желая, раздувать ещё больший конфликт при гаремных обитателях и сдерживая, бушующие в моей трепетной душе, беспощадные бури, вновь, почтительно всем поклонилась и ушла, провожаемая сочувствующим взглядом Румейсы Султан, до музыкального слуха которой донёсся громкий приказ Валиде Султан, обращённый к, растерянно переглядывающимся между собой, музыкантам с танцовщицами о том, чтобы они продолжали праздник, чему те не смогли воспротивиться, хотя и полностью разделяли моё мнение, из-за чего шумный праздник возобновился. Не знаю того, как я дошла до моих с мужем покоев из-за плотной пелены горьких слёз, стекающих по моим щекам тонкими прозрачными ручьями, да и походка моя напоминала движение узника, к ногам которого прицепили тяжёлые гири с цепями, что можно сказать и про душу, беспощадно растоптанную жестокими валиде с дочерьми, решительно отвергнувшими её вразумительные слова и обрушившими сокрушительный шквал ярости. Ну, что, же, это их право, вредить самим себе, хотя их души итак испачканы в грехе. Но, а, что касается меня с моим возлюбленным, мы продолжим молиться за скорейшее выздоровление наших граждан и за окончание страшной эпидемии. Вот только мне на душе от слов Султанш, всё равно было так больно, что я не могла больше себя сдерживать и дала волю горьким слезам, уверенная в том, что мой муж сейчас находится в покоях у младших братьев Шехзаде Баязеда с Джихангиром, которые они делили совместно, что избавило бы меня от никому не нужных вопросов и гневных эмоций, ведь мне было итак плохо, но я ошиблась. Мой возлюбленный находился в наших покоях и, стоя возле камина, с мрачной задумчивостью смотрел на завораживающий танец пламени, отражающийся в голубых глазах семнадцатилетнего юноши, что продлилось лишь до тех пор, пока его внимание ни привлек мой тихий плач, заставивший Селима, мгновенно опомниться и, плавно обернувшись ко мне, тихо спросить: --Что случилось, Джансель? Неужели эти мрази опять чем-то тебя расстроили?—хотя он мог бы и не спрашивать, ведь ответ отчётливо читался по моему заплаканному лицу, выражающему полное изумление из-за того, что я не была готова к душевному разговору с возлюбленным, стремительно подошедшим ко мне и заключившим меня в заботливые объятия, желая, тем-самым, хоть немного утешить меня, но в трепетной душе, испытывая справедливую ярость с неутомимым желанием, немедленно пойти в покои к Валиде Султан и разобраться с ней, чем мог навлечь на себя и меня ещё большие проблемы. --Я больше так не могу, Селим! Сколько Валиде ещё можно о нас ноги вытирать, словно мы не представители правящей династии, а рабы бесправные?! Скорее бы наша дражайшая Валиде Хюррем Султан устроила дворцовый переворот и свергла тиранов, возведя на трон тебя, любовь моя!—с переполнявшей всю меня, справедливой яростью произнесла я, уже окончательно успокоивший, хотя и мои глаза ещё были красны от недавних слёз, не говоря уже об измождённом вздохе, вырвавшимся из моей груди, чем вызвала добродушную усмешку у моего мужа, заворожённо гладящего меня по румяным бархатистым щекам: --Мои братья Шехзаде Баязед с Джихангиром желают того, же, что и ты, любовь моя! Им надоело сидеть в заточении, хотя и у Баязеда позавчера и появилась душевная услада в лице новой фаворитки по имени Фатьма Хатун, но всё равно свободы хочется.—что заставило меня изумлённо уставиться на мужа, поражённая милостью Махидевран Султан, что казалось мне, весьма подозрительным, о чём я и поделилась с ним: --Селим, а тебя не наводит на мысль о том, что Махидевран Султан специально приблизила к Шехзаде Баязеду, вышколенную ею, наложницу для того, чтобы она шпионила за всеми нами и докладывала обо всём своей Валиде!?—чем ввела его в ещё большую мрачную задумчивость, мысленно признаваясь себе в том, что у него, тоже неоднократно появлялись подобные мысли, в связи с чем, он тяжело вздохнул и заключил: --Главное, что мой несчастный брат снова обрёл смысл жизни и счастье, а девушка, если искренне полюбит его, то мы сумеем перевести её на нашу сторону.—с чем я полностью согласилась и решила смиренно ждать смены власти в султанском гареме, которая последует обязательно, ведь Повелитель не оставит такой неразумный поступок матери безнаказанным. Вот только рассказывать обо всём Султану Мустафе, нам так ничего и не пришлось, а всё из-за того, что он уже итак догадался о непростительном проступке матери с сестрицами по, доносящимся из общей комнаты, громким звукам музыки, что привело молодого человека в неописуемую ярость, в связи с чем, он еле дождался окончания праздника в гареме и момента, когда дражайшая Валиде вместе с невесткой пришла его проведать перед сном, но, встретившись с ним в мраморном коридоре главного дворца, она оказалась глубоко потрясена тем, что он встретил её, пребывая в скверном настроении. --Что случилось, лев мой? Кто посмел расстроить тебя? Неужели эти проклятые Шехзаде ненавистной Хюррем отказались подчиняться нашему строгому режиму? А ведь я сколько раз тебе говорила о том, что ты напрасно пощадил их и не казнил, как указано в законе Султана Мехмеда-Фатиха!—обеспокоенно, не говоря уже о том, что осторожно попыталась выяснить у единственного сына Валиде Махидевран Султан тоном, в котором отчётливо ощущалась беспощадная ярость с непреодолимой жаждой кровавой расправы над всеми нами, собственно, как и инстинктивное стремление заботливо обнять его, но ничего не вышло, ведь Султан Мустафа решительно отшатнулся от матери, словно обжёгшись чем-то очень сильно раскалённым. --Да, как вы, Валиде, смеете спрашивать у меня о том, что случилось после того, как устроили шумный праздник в гареме, прекрасно зная о том, какая царит вокруг жуткая ситуация?! Что за кощунство?! Думали я ничего не узнаю об этом?! Тогда Вы очень наивны! Мне ничего никому не нужно говорить, ведь я слышал всё сам! Музыка звучала на весь дворец! Как вы могли так поступить?!—обрушился на мать с праведным гневом молодой Падишах, не обращая внимания на её отчаянные попытки оправдаться, что делало её ещё более жалкой, в связи с чем, он сделал повелительный жест о том, чтобы она немедленно замолчала, после чего и, не терпя никаких возражений, хладнокровно приказал.—Отныне, Вы больше не являетесь правительницей моего гарема! Я снимаю вас с этого поста и ссылаю во дворец слёз до того момента, пока не прощу! Вы отправляетесь в него утром! Можете не волноваться, впредь, моим гаремом станет управлять моя дражайшая Баш Хасеки Румейса Султан! В связи с чем, между ними тремя воцарилось мрачное молчание, во время которого молодой Султан заметил то, как его дражайшая возлюбленная, хотя и оказалась очень сильно потрясена справедливым решением мужа, отдать ей в управление его гарем, ведь у неё совсем нет опыта в таком занятии, но приняв его решение, как должное, почтительно поклонилась и в знак, оказанного им ей искреннего доверия, благодарственно поцеловала полы его парчового тёмного кафтана, чем вызвала у мужа нежный вздох с ласковой улыбкой, которыми он одарил её, не обращая внимания на, провинившуюся перед ним, валиде. Зато, что касается самой Махидевран Султан, отныне, отвергнутой ещё и единственным сыном, она не стала мешать возлюбленным супругам, а, разочарованно понурив голову, вернулась в свои покои, где занялась сборами к переезду в старый дворец, даже не догадываясь о том, что её преданная рабыня Фатьма Хатун, в данную минуту находится в покоях Шехзаде Баязеда, ужиная в его приятном обществе за душевной беседой о том, как им, окончательно побороть жестокую Валиде, отомстив ей за, причинённую несчастному шестнадцатилетнему юноше, боль от утраты любимой жены с ни в чём неповинными малышами. И вот, когда на небосклоне взошло яркое солнце, окрасив всё вокруг в яркие цвета с оттенками, карета с Валиде Махидевран Султан и двумя дочерьми Разие и Мейлимах, плавно тронувшись от мраморного крыльца главного дворца Правящей семьи, отправилась в старый дворец, где для Султанш уже подготовили просторные комнаты, давая им понять о том, что, отныне, их правлению пришёл конец вместе с тиранией, а для нас всех наступают долгожданные дни свободы, любви и безграничного счастья без страха за наши жизни, что совсем нельзя было сказать о Румейсе Султан, которая продолжала сомневаться в том, что из неё выйдет справедливая управительница главным гаремом, из-за чего она, уже облачённая в шёлковое, обшитое бриллиантами с жемчугом, белоснежное платье, шла по мраморному коридору гарема, погружённая в глубокую мрачную задумчивость вместе с волнением, которое давало о себе знать в виде лёгкой внутренней дрожи с влажностью рук и учащённым сердцебиением, ничего перед собой не замечая, что продлилось ровно до тех пор, пока она ни встретилась со мной и Шехзаде Селимом у самого входа в общую комнату, где уже собрались все рабыни с гаремными служителями, со смиренным трепетом ожидая восхождения новой правительницы, стоя в почтительном поклоне. --Доброго дня тебе, Румейса и справедливого правления!—доброжелательно хором произнесли мы с мужем, отвесив ей приветственный поклон в виде почтительного кивка головы. Она одарила нас взаимной доброжелательной улыбкой, откровенно признавшись нам в том, что ужасно сильно нервничает перед столь важной ответственностью, о чём свидетельствуют её, внезапно ставшие ледяными, руки, что вызвало у нас добрую улыбку, с которой мы пообещали ей помогать на первоначальном этапе, за что молодая султанская Баш Хасеки искренне поблагодарила нас за моральную поддержку и величественно войдя вовнутрь, плавно поднялась на этаж для фавориток и остановившись в том месте, которое открывало ей прекрасный вид на весь гарем, тихо вздохнула и, одарив всех, собравшихся внизу, людей приветливым взглядом с лучезарной улыбкой, принялась произносить торжественную речь: --Вот и наступил для нас всех долгожданный день окончания беспощадной тирании с неоправданной жестокостью и с самодурством! Впредь, всё будет, абсолютно иначе! Отныне, если и будут проводиться наказания, то лишь по справедливости и тяжести проступка! Можете выдохнуть с облегчением!—чем вызвала всеобщий восторг с ликованием, согревающими ей сердце с душой, которые помогли юной правительнице постепенно расслабиться и почувствовать себя увереннее, в связи с чем, первое, что она сделала—обратилась к, стоявшей в смиренном ожидании, но немного в стороне от неё, ункяр-калфе с распоряжением: --Готовьте Нурбану Хатун к сегодняшней ночи, которую она проведёт с Шехзаде Селимом в домике садовника, Гюлизар! Этим решением, я вознаграждаю её за бескорыстную искреннюю преданность нам всем и за помощь в устранении беспощадной Валиде Махидевран Султан! Потрясённая до глубины души, главная калфа всё поняла и, почтительно откланявшись Баш Хасеки Румейсе Султан, с её молчаливого позволения ушла заниматься приготовлениями Нурбану Хатун, провожаемая благодарственным взглядом юной правительницы, одобрительно вздохнувшей и продолжающей, смотреть на ликующую толпу гаремных обитателей. Но, а чуть позже, когда рабыни-банщицы занимались омовением, сидящей на тёплом мраморном выступе, погружённой в глубокую романтическую задумчивость о предстоящей ночи с Шехзаде Селимом, Нурбану Хатун, которая до сих пор не могла поверить в то, что её запретные мечты, наконец-то, сбудутся, в связи с чем её трепетное сердце билось так сильно в соблазнительной упругой груди, что готово было в любую минуту вырваться наружу, из-за чего она мечтательно вздохнула, что ни укрылось от внимания, находящейся здесь, же возле неё, Джанфеде-калфы, которая, не обращая внимания на, застлавший всё вокруг плотной пеленой, густой пар, понимающе вздохнула, но поспешила резко вырвать наложницу из мира романтических грёз на грешную землю, сказав ей лишь одно: --Ты, конечно, зря размечталась, Нурбану, ведь, хотя сегодня ты и разделишь ложе с Шехзаде Селимом, но на большее не рассчитывай! Это будет всего, лишь одна единственная ночь, которую тебе позволили Госпожи Румейса с Джансель Султан в знак своей искренней благодарности за преданность! Больше их не будет никогда!—что, мгновенно вывело бывшую юную венецианскую принцессу из её мечтательности, заставив, пристально уставиться на старшую калфу и задать один лишь единственный вопрос, поставивший мудрую наставницу в лёгкое замешательство: --Я всё поняла, Джанфеде-калфа, но вот только что мне делать, если Шехзаде Селим придёт от меня в такой восторг этой ночью, что станет постоянно к себе звать? Не стану, же, я ему отказывать, ссылаясь на запреты Султанш?—из-за чего между ними воцарилось длительное мрачное молчание, во время которого калфа, хотя и понимая, что возможен и такой вариант, не нашлась, что и ответить юнице, омовение и массаж которой уже завершали банщицы, втирая в её нежную белоснежную кожу аромат роз, даже не догадываясь о том, что в данную минуту я находилась в приятном обществе, выпущенных из заточения и переселённых обратно в их собственные роскошные покои по приказу Султана Мустафы, Шехзаде Баязеда с Джихангиром, беззаботно ведя с ними душевный разговор и обмениваясь добродушными легкомысленными шутками, о чём свидетельствовал наш беззаботный весёлый звонкий смех, что продлилось ровно до тех пор, пока в покои к моему дражайшему шурину Шехзаде Баязеду, где мы все втроём находились, ни пришла моя верная служанка Наргиз Хатун, которая почтительно нам всем поклонилась и, принеся искренние извинения за внезапный визит, известила: --Госпожа, Шехзаде, простите, что вынуждена прервать ваше общее беззаботное веселье, но вы должны знать о том, что сегодня к Шехзаде Селиму готовят наложницу по имени Нурбану, ту самую венецианку, которая служит для вас и достопочтенной Хюррем Султан связной, доставляя вам всем сведения!—чем потрясла меня до глубины души, заставив, мгновенно помрачнеть и впасть в глубокую мрачную задумчивость, испытывая невыносимую душевную боль, не говоря уже о трепетном сердце, в которое, словно вонзили острый кинжал, в связи с чем мой ясный взгляд, мгновенно померк, наполнившись огромной печалью, с которой я сама не заметила того, как, мгновенно вскочила с парчовой тахты и, покинув покои моих дорогих шуринов, стремительно отправилась к Румейсе для того, чтобы узнать о том, что за интриги она затеяла плести за моей спиной, при этом меня душили горькие слёзы из-за плотной пелены которых я ничего не видела и не разбирала. Не помню того, как я добежала до просторных покоев моей дражайшей подруги Румейсы, которая, в данную минуту, сидела на парчовой тахте в золотых солнечных лучах и, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, вышивала, но, когда я вошла вовнутрь, с порога начала возмущаться: --За что, же, ты так жестоко со мной поступаешь, Румейса?! Зачем ты приказала отправить к моему мужу Нурбану Хатун?! Чего ты добиваешься?! Неужели, ты до сих пор не поняла того, что я скорее предпочту умереть, чем разделить возлюбленного с другой!—чем и вывела Султаншу из её глубокой мрачной задумчивости, заставив, понимающе вздохнуть и, доброжелательно мне улыбнувшись, подбадривая, произнести: --Успокойся, Джансель! Не плачь, не бунтуй, а лучше послушай то, что я сейчас тебе скажу! Ты напрасно переживаешь! Я отправила Нурбану Хатун к Шехзаде Селиму лишь из искренней благодарности за преданность. Только это будет всего лишь одна единственная ночь, не больше! С завтрашнего дня твой муж вновь безраздельно будет принадлежать лишь тебе одной. Вот только эти её миролюбивые слова меня совсем не успокоили, наоборот, лишь вселили ещё большую тревогу за моё семейное счастье, о чём я поспешила, немедленно высказаться подруге, предварительно измождённо вздохнув: --То, что эта ночь станет для моей подруги Нурбану единственной—вилами по воде писано. Вдруг, она очарует Селима так, что он захочет её снова? Что тогда мне делать?! Об этом ты подумала, Румейса?—но у моей мудрой, как мне казалось, подруги нашёлся ответ и на этот, не дающий покоя моей, истерзанной невыносимыми душевными страданиями, душе, вопрос, который она озвучила, предварительно, понимающе вздохнув: --Это вполне себе ожидаемо, подруга. Вот только всё зависит от того, как сильно любит тебя наш Шехзаде, а он ни за что не станет причинять тебе подобную боль, но, если и продолжит звать к себе Нурбану и прочих наложниц, то пойми одно: их у него может быть сколько угодно, но все они лишь для плотских утех, не больше, ты, же являешься его отдушиной, смыслом жизни, счастьем и безграничной любовью. Ты—Султанша его сердца, душевный друг, и так будет всегда, пока вы оба живы. Конечно, это я и сама знала, но всё равно мне было крайне не по себе от понимания того, что моего любимого мужчину с этой ночи будет обнимать и неистово ласкать другая девушка, а не я, из-за чего моё многострадальное сердце обливалось кровью, а взор вновь заволокло плотной непроглядной пеленой горьких слёз, готовых в любую минуту скатиться по бархатистым щекам, что ни укрылось от, бесшумно вошедшей в покои к управительнице султанского гарема и затаившейся в смиренном ожидании распоряжений, ункяр-калфы по имени Гюлизар, с искренним сочувствием вздохнувшей, чем и привлекла к себе наше с Румейсой внимание, заставив её, мгновенно почтительно нам поклониться и участливо предложить у Баш Хасеки Султана Мустафы: --Госпожа, если прикажете, я могу, немедленно пойти в ташлык и объявить Нурбану Хатун о том, что её хальвет с Шехзаде Селимом отменяется?!—чем и заставила Румейсу Султан, вновь погрузиться в глубокую мрачную задумчивость, а меня со слабой надеждой в глазах с немой мольбой приняться пристально смотреть на подругу, перед чем та не устояла и, словно угадав мои самые сокровенные мысли, загадочно мне улыбнулась и распорядилась, озвучивая, тем-самым наше общее мнение: --Нет, Гюлизар! Ничего не отменяй. Как только приготовления Нурбану Хатун к хальвету завершаться, отведёшь её в покои к Шехзаде Баязеду! Пусть станет его наложницей!—калфа всё поняла и, почтительно поклонившись нам обеим, бесшумно ушла, выполнять приказание главной Султанши, провожаемая нашим благодарственным взглядом, во время чего, я ощутила то, как с моей души упал невыносимо тяжёлый груз невыносимого беспокойства за моё с Селимом общее счастье, сменившись чем-то похожим на эйфарию, что ни укрылось от внимания моей дражайшей подруги, заставив её, добродушно хмыкнуть. А между тем, до сих пор обескураженный моим внезапным бегством из его покоев, Шехзаде Баязел, рвущийся, добиться справедливости, явился на балкон главных покоев, уверенный, застать на нём моего возлюбленного за душевной беседой с Повелителем и не ошибся в догадке. Шехзаде Селим, действительно находился там, о чём-то очень тихо с ним, разговаривая и не обращая никакого внимания на, слепящие глаза, солнечные лучи, от приятного тепла которых хотелось чихать, при этом парни, периодически пропускали между собой лёгкие добродушные шутки, от чего беззаботно смеялись, что продлилось до тех пор, пока они ни заметили появление дражайшего младшего брата, выглядевшего каким-то, очень хмурым, что не на шутку встревожило Мустафу с Селимом, с искренним негодованием, переглянувшимися между собой. --Что это с тобой, Баязед?—проявляя к дражайшему младшему брату всё своё огромное беспокойство, осторожно осведомился Шехзаде Селим, чем вызвал у того горьку презрительную усмешку: --Он ещё смеет спрашивать о том, что со мной не так, когда сам только что причинил невыносимое душевное страдание собственной жене, приказав, приготовить ему на ночь рабыню из собственного гарема по имени Нурбану!—и не говоря больше ни единого слова, решительно врезал среднему брату в лицо кулаком, чем и вывел старшего брата из состояния глубокого оцепенения, заставив, мгновенно встать между нашими Шехзаде, старший из которых совершенно ничего не понимал и ошалело смотрел на младшего, что совсем нельзя было сказать о Султане Мустафе, который уже успел догадаться о том, что девушку приказала подготовить к ночи его дражайшая Баш Хасеки Румейса, в связи с чем, сдержано вздохнул и вразумительно обратился к младшему брату с отрезвляющими словами: --Не лезь в личную жизнь своего брата, Баязед! Он сам, прекрасно разберётся со своими женщинами! Лучше займись устройством своей!—что прозвучало, конечно немного резковато, но с другой стороны, Мустафа иначе никак не мог, ведь тогда Шехзаде Баязед продолжил бы безосновательно, нападать на среднего, ни в чём неповинного, брата, что молодому Властелину удалось, вполне себе успешно, ведь Баязед, хотя и понурив буйную голову, но отошёл в сторону, а Селим, вытирая кровь с лица шёлковым платком, постепенно начал приходить в себя, хотя и до сих пор не понимал для чего ему готовят наложницу, ведь ему, вполне хватает меня и нашей с ним огромной, как бескрайний океан, жаркой любви. И вот, когда вечер вступил в свои законные права, окрасив всё вокруг в тёмные синие, голубые, зелёные и сиреневые оттенки, а во всех зданиях зажглись ночные огни, не говоря уже о завершении вечернего намаза, в общей комнате Султанского гарема приготовления Нурбану Хатун, которую облачили в белоснежное шёлковое, обшитое серебряным кружевом, платье, полностью закончились, труды рабынь оценила по достоинству, находящаяся возле подопечной Джанфеда-калфа, решившая дать юной девушке последние наставления. --Как только войдёшь в покои к нашему Шехзаде, а он подаст тебе позволительный знак о том, что ты можешь приблизиться к нему, подойди к нему и, плавно опустившись на одно колено, поцелуй полы его парчового кафтана в знак искреннего почтения вместе с покорностью, но ни в коем случае, не смей поднимать на него своих глаз, Хатун! Лучше смиренно дождись момента, когда Шехзаде Селим сам поднимет тебя с колен.—доброжелательно улыбаясь, дрожащей от, переполнявшего её всю, трепетного волнения, смешанного с невыносимым страхом, сделать что-то не так, юнице, доброжелательно улыбаясь, мягко произнесла старшая калфа, что вызвало у Нурбану судорожный вздох, с которым она понимающе кивнула, давая, наставнице понять о том, что она всё запомнила и сделает всё, как полагается, позволяя той, одобрительно кивнуть, что ни укрылось от внимания, появившейся в общей комнате, ункяр-калфы, которая подошла к Нурбану с Джанфеде и, оценив облачение юной наложницы по достоинству, распорядилась: --Можешь вести девушку в покои к Шехзаде Баязеду! Он уже предупреждён и с нетерпением ждёт нашу венецианскую принцессу, Джанфеде!—от чего Нурбану пришла, поначалу в состояние лёгкого шока вместе с растерянностью, но потом ею овладела такая неописуемая справедливая ярость, которую не могла унять мудрая Джанфеде-калфа, полностью разделяющая негодование, трепетно влюблённой в Шехзаде Селима, подопечной. --Я не пойду к Шехзаде Баязеду! Вы что?! Как, же, так можно?! Я люблю Шехзаде Селима и хочу принадлежать лишь ему одному! Нет!—бушевала несчастная юная наложница, готовая в любую минуту расплакаться от невыносимого отчаяния, из-за чего Гюлизар-калфе пришлось дать ей отрезвляющую звонкую пощёчину с грозными словами: --А, ну, немедленно замолчала! Кто, ты, такая для того, чтобы противиться воле нашей госпожи Румейсы Султан?! Совсем стыд потеряла?! Давно в темнице не сидела, так я могу, мигом туда тебя отправить! Немедленно отправляйся в покои к Шехзаде Баязеду и попробуй только, свершить какую-нибудь ошибку, пожалеешь, что на свет родилась!—благодаря которым, несчастная юная наложница впала в глубокий ступор и, как агнец на заклании, покорно пошла по, залитому лёгким медным мерцанием от, горящего в чугунных мраморных стенах, пламенем, коридору, сопровождаемая, возглавляемыми Джанфеде-калфой, младшими калфами с агами, которая, видя плачевное душевное состояние юной подопечной, заботливо попыталась её утешить мудрыми словами: --Смирись с судьбой, Нурбану! Перестань сетовать на неё! Да и, откуда ты знаешь, что в объятиях Шехзаде Баязеда тебе будет плохо?! Он очень добрый и справедливый, пусть даже немного вспыльчивый и совершающий необдуманные поступки, за которые получает справедливое наказание от старших, но ничего страшного. Да и, у вас общая стихия—пламя. Вам будет, непременно хорошо вместе. Только Нурбану, погружённая в мрачные мысли, поняла одно, что, если она сейчас ни поборется за себя, то её, предначертанная самими звёздами счастливая жизнь рядом с Шехзаде Селимом, будет изменена сильными мира сего, чего юной девушке совершенно не хотелось допускать, именно поэтому, она, наконец, решилась и, рискуя получить суровое наказание, внезапно отстала от процессии и побежала к нашим покоям. Что, же касается моего горячо любимого мужа Шехзаде Селима, он находился в своих великолепных покоях, погружённый в глубокую мрачную задумчивость о том, почему Баш Хасеки его дражайшего брата Мустафы приказала приготовить ему наложницу для ночи, ведь он никого не желал, кроме меня, что привело к ссоре с младшим братом Баязедом, что не давало ему никакого покоя, заставляя, мучиться и беспокоиться ещё больше, в связи с чем, он, сидя, прижавшись к широкому ложу, надёжно скрытому в плотных вуалях газового и парчёвого балдахина, совершенно не заметил того, как бесшумно открылись створки деревянной двери, озарив, скованные непроглядной тьмой, покои ярким медным светом, в которые грациозно, словно лебедь по зеркальной водной глади озера, вошла Нурбану Хатун, неся в изящных руках серебряный кувшин с красным кипрским вином, напоминая собой прекрасного ангела, к безгрешному свету которого инстинктивно потянулся мой возлюбленный. --Кто ты, прекрасная дева?—спросил, обращаясь к ночной посетительнице, спросил у неё, облачённый в шёлковую тёмно-синюю полосатую пижаму, Шехзаде Селим, в связи с чем, юная девушка, понимая, что юноша расположен к ней, благосклонно, мгновенно кинулась к нему со словами, предварительно, поставив кувшин на пол и взяв с тумбочки острый кинжал, подставила его к груди: --Прошу вас, Шехзаде, только не отвергайте меня, ибо это для меня равносильно смерти! Мы с вами предначертаны друг другу самой судьбой, но нас пытались разлучить, отправляя меня к Шехзаде Баязеду, прекрасно зная о том, что я безгранично люблю вас!—чем заставила моего дражайшего мужа иронично хмыкнуть и, молчаливо заключив ночную голубку в крепкие объятия, заворожённо всмотреться в её бездонные изумрудные омуты и со словами: --Раз мы предначертаны друг другу самим небом, не стоит идти наперекор судьбе!—пламенно принялся целовать её девственные алые губы, срывая при этом с неё и с себя одежду, пока абсолютно голые ни рухнули на широкое покрывало, что пару абсолютно не смущало, напротив, даже ещё больше воспаляло и постепенно помогло забыть обо всём на свете, не говоря уже о том, что заполняло просторные покои громкими единогласными сладострастными стонами, самозабвенно занимающейся любовью, разгорячённой пары, что продлилось лишь до тех пор, пока Селим, ни издав громкий крик огромного удовольствия, излился в лоно Нурбану Хатун горячим семенем и ни скатился с неё на подушку, жадно дыша и истекая солёным прозрачным потом, даже не догадываясь о том, каким огромным счастьем одарил юную венецианскую принцессу, автоматически ставшую его фавориткой, понимающей одно, что, отныне она безраздельно принадлежит своему нежному возлюбленному, которому, теперь принадлежала не только сердцем с душой, но ещё и телом, что её окрылило и придало надежду на совместное с ним будущее. Вот только парочка даже не догадывалась о том, что, в эту самую минуту к покоям моего возлюбленного мужа Шехзаде Селима подошла я, желая, побыть рядом с ним, но пройти внутрь мне не позволили, вставшие у меня на пути, стражники, известившие о том, что Шехзаде не сможет принять меня, так как отдыхает не один, что показалось мне весьма странным, ведь, как я знала, Селимие не могла находиться у него по той лишь одной причине, что носила под сердцем его ребёнка, которого тщательно оберегала и предпочитала отсиживаться в своих личных покоях, которые ей отвели по распоряжению Султана Мустафы сразу, как выяснилось о том, что у неё оказалась не чума, а беременность, а те, якобы чумные язвочки, было аллергической реакцией на что-то такое съестное, что не принял её организм. Нурбану Хатун, тоже не могла, ведь её мы с Румейсой Султан, благополучно отправили к Шехзаде Баязеду. Тогда кто, же мог находиться в постели моего любимого мужчины? Вопрос повис в воздухе, из-за чего я так и дошла до моих покоев в гареме и, сопровождаемая Хаджи-Мехметом-агой, старшим греческим евнухом, приближенным ко мне достопочтенной Хюррем Султан, взамен, умершему от чумы, Гюлю-аге, вышла на балкон и, подойдя к мраморному ограждению, принялась вдумчиво всматриваться в балкон покоев моего дражайшего мужа, который уже, тоже стоял на нём и с мрачной задумчивостью всматривался в ночной дворцовый сад, чувствуя себя, сильно виноватым передо мной и не знал того, как загладить передо мной свою измену, от чего тяжело вздохнул. Конечно, меня успокоило то, что он один, давая себе понять о том, что я напрасно мучаю себя догадками о том, кто может находиться у него в данную минуту, но выводы оказались преждевременными, ведь, в эту самую минуту, к моему возлюбленному бесшумно подошла, одетая в его бархатный серебристо-сиреневый халат, Нурбану Хатун, которая с тихим трепетным вздохом и с заботливыми словами: --Шухзаде, вернитесь в покои, а то здесь слишком ветренно! Ещё, не дай Аллах, простынете!—прижалась к его мускулистой спине, обняв за мужественные плечи, вызвав у него взаимный тихий вздох. --Возвращайся в гарем, Нурбану! Я хочу побыть один!—продолжая, находиться в глубокой мрачной задумчивости, бесстрастно распорядился Шехзаде Селим. Нурбану, хотя и оказалась, очень сильно разочарованна, но ослушиваться не захотела. Вместо этого, она всё поняла и, почтительно откланявшись, ушла, что пришлось мне сильно по душе, ведь это означало, что мой муж всё равно любит лишь меня одну, благодаря чему, на моей душе стало опять тепло. Я даже перестала переживать за наше благополучие, хотя и меня до сих пор продолжал мучить вопрос о том, как Нурбану Хатун пробралась в покои к Селиму, ведь её отправили к Баязеду. --Девушке удалось сбежать от, сопровождающей её, процессии и пробраться в покои к нашему Шехзаде, так как она, изначально пришла в такое буйство от известия о том, что её направляют к Шехзаде Баязеду, а не к Селиму, которого, как она утверждает, успела полюбить, Госпожа!—словно угадав мои мрачные мысли, объяснил Хаджи-ага, что вызвало у меня презрительный вздох с горькой усмешкой: --Ну и дерзкая, же, девица эта Хатун! Ну, ничего, Хаджи, мы с ней ещё справимся! Пусть даже и не мечтает о моём возлюбленном Шехзаде! Никому из этих гаремных куриц его не отдам!—что пришлось, очень сильно по душе моему верному аге, заставив его даже одобрительно улыбнуться и кивнуть. За чем нас и застал, бесшумно вошедший в мои покои мой дражайший муж, давший аге знак в виде кивка головы о том, что тот свободен. Хаджи-ага всё понял и, почтительно откланявшись, ушёл, оставляя меня с Селимом наедине друг с другом, при этом я уже, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о том, что никак не могу подарить моему возлюбленному ребёнка, сидела на парчовой тахте, прижав ноги к груди и обхватив их руками. --Мог бы и не отсылать от себя Нурбану Хатун, Селим! Лучше бы ты остался с ней до самого рассвета и зачать с ней ребёнка, которого не могу дать тебе я!—небрежно огрызнулась я, продолжая, кипеть от, переполнявшей всю меня, огромной обиды с разочарованием, но, сохраняя приличия, всё-таки встала и почтительно мужу поклонилась, что вызвало у него понимающую улыбку, с которой он, стремительно подошёл ко мне и, заключив в очень нежные объятия, ласково погладил по бархатистым щекам с подбадривающими словами, напоминающими по интонации, доброжелательную просьбу: --Ничего, любовь моя! Ты ещё родишь мне много детей, вот увидишь! Не отчаивайся!, Что касается Нурбану, Селимие и прочих, то, я уже не однократно повторяю тебе то, что они всего лишь наложницы, которым нет и никогда не будет места в моём сердце, ведь в нём полноправно правишь ты, моя госпожа, Богиня моей грешной жизни и всех возможных стихий! Потерпи немного! Вот только спадёт страшная эпидемия, Повелитель отправится в военный поход на Римскую Империю, меня оставит регентом. Тогда мы с тобой возобновим наши попытки. Мы с Мустафой уже обсуждали военный поход и моё регентство. Всё остаётся в силе.—что вызвало у меня, поначалу горькую усмешку с сомнением в его верности, но потом я, постепенно успокоилась, ведь Селим говорил так убедительно и, искренне заботясь о моих трепетных чувствах к нему, что я не могла больше на него сердиться и, измождённо вздохнув, плавно опустилась, крайне бережно обнимаемая им, на тахту, продолжая, мрачно молчать, думая о том, что, если ещё и Нурбану Хатун посчастливится забеременеть и вместе с Селимие родить здоровых сыновей, то они оставят меня, далеко позади себя и будут для Османской Империи, намного значимее, чем я, из-за чего печально вздохнула и, вновь пристально всмотревшись в ласковые голубые глаза моего возлюбленного, пророчески произнесла: --Скоро Селимие с Нурбану подарят тебе здоровых Шехзаде и будут намного значимее для Династии, чем я, Селим! Не сомневайся! Так и будет, обязательно!—чем заставила его издать тихий, сильно измождённый стон, во время которого он воинственно произнёс, плавно овладевая моими нежными, как розовые лепестки, алыми губами: --Ну и пусть! Вот только, мне никто из них не нужен, кроме тебя! Ты моя любимая! Да и, детей я от тебя хочу, больше ни от кого!—что грело мне душу, давая надежду на то, что у нас ещё не всё потеряно. Мы сможем перебороть и эту проблему. Главное постоянно быть вместе и морально поддерживать друг друга во всём, да и без взаимного доверия, жить невозможно, а мы с мужем безукоризненно доверяли друг другу во всём, благодаря чему, я сама принялась с неистовым жаром целовать моего возлюбленного в губы, мысленно признаваясь себе в том, что из-за жгучей ревности, побудившей меня, устроить мужу сцену, я очень сильно изголодалась по нашим с ним необузданным ласкам и всепоглощающей любви, чем и занялись незамедлительно, безжалостно снимая друг с друга роскошные одежды, обмениваясь неистовыми, беспощадными ласками, которым, казалось никогда не наступит конца, что напоминало безжалостную невыносимую пустынную жару в полуденный зной, либо песчаную бурю, ровно, как и наше соитие, сравнимое с бешеной скачкой и любовной битвой, во время которой никто из нас не хотел уступать, заполняя дорого обставленное пространство моих покоев громкими, плавно переходящими в единогласный крик, сладострастными стонами, что продолжалось до самого утра и завершилось с первыми лучами ласкового утреннего солнца, когда мы уже крепко спали, крепко обнимая друг друга, измождённые беспощадной любовной битвой, прямо на, разбросанных по полу, подушках с яркими наволочками, абсолютно нагие и укрытые парчовым покрывалом, которое стянули с тахты. Вот только утром, а именно после того, как мой возлюбленный оставил меня после нашего беззаботного совместного завтрака, отправившись в зал для Заседания Дивана, где уже находились его младшие братья, я решила немного прогуляться по дворцу, ведь выходить за пределы Топкапы было совсем не желательно в связи с, продолжающей бушевать в округе, чумой, благодаря чему я, глубоко погружённая в мрачные мысли об этом страшном, свалившемся на всех нас, несчастье, из которого, казалось, нет никакого выхода, проходила по, залитому яркими солнечными лучами, озарившими всё вокруг золотым светом, но, вскоре, мне пришлось внезапно выйти из моей задумчивости из-за того, что, в эту самую минуту, ко мне на встречу со стороны бельевой вышла, облачённая в простенькое платье цвета тёмной брусники с фиолетовым оттенком, Нурбану Хатун, тоже погружённая во мрак задумчивости, силясь, понять то, что не даёт покоя трепетной безгрешной душе Шехзаде Селима, раз он с такой холодностью и безразличием выставил её из своих великолепных покоев, но, заметив меня, внезапно побледнела и обмерла, не смея, сдвинуться дальше, при этом, трепетное сердце в соблазнительной упругой груди, учащённо забилось от понимания того, что между нами сейчас, непременно произойдёт ссора. --Желаю вам доброго дня, госпожа!—через силу, доброжелательно мне улыбнувшись, поприветствовала она меня, почтительно поклонившись, что получилось, очень даже грациозно, но жестоко просчиталась, ведь на меня совершенно не подействовали её уловки, в связи с чем, я стремительно подошла к ней и, дав звонкую пощёчину, угрожающе бросила ей в лицо обвинения: --Да, как ты посмела строить козни за моей спиной, подлая, ты, интриганка?! Неужели ты думала, что я не узнаю о том, как ты, нарушив моё приказание идти к Шехзаде Баязеду, примчишься к моему мужу Шехзаде Селиму?! И ты, отныне, надеешься на то, что тебе, отныне, удастся избежать справедливого наказания, Хатун?!—не говоря уже о том, что схватила её обеими руками за горло и сжала со всей силой так, что из ясных изумрудных, выражающих искреннее негодование, глаз брызнули горькие слёзы, плавно скатившиеся по бархатистым румяным щекам, да и дышать стало нечем, от чего она вся побагровела. --Султанша, пощадите меня!—прохрипела с отчаянной мольбой, чуть слышно Нурбану, хотя и прекрасно знала, что я не убью её по той лишь одной причине, что смерть станет слишком быстрым и лёгким для неё наказанием, чего я не могла допустить, в связи с чем, я немедленно отпустила её и, внимательно проследив за тем, как она, жадно глотая ртом воздух, как, выброшенная на раскалённый песок из прохладной воды, несчастная рыба, плавно сползла на холодный мраморный пол и, встав на-четвереньки, я произнесла, словно, продолжая, глумиться над ненавистной соперницей: --Значит, ты захотела стать Султаншей?! А знаешь ли ты о том, как невыносимо тяжела жизнь госпожи, когда возле тебя полно беспощадных врагов, так и стремящихся, обратить тебя в небытие?! Тебе, что беззаботно не живётся в качестве моей служанки?! За что ты пошла на предательство по отношению ко мне?! За то, что я всегда добра и заботлива к тебе?!—из-за чего между нами, вновь воцарилось мрачное молчание, во время которого мы пристально, но враждебно смотрели друг на друга, мысленно признаваясь себе в том, что ответ итак ясен—всему виной, очень страстная любовь, толкающая нас на все возможные отчаянные безумства! Вот только мы с Нурбану даже не догадывались о том, что у входа в зал заседаний между моим мужем и его дражайшим братом, вновь произошла очередная ссора, случившая на глазах у всех визирей, представителей духовенства всех конфессий и воинских подразделений, не говоря уже о, пришедшей, высказать своё почтение старшему брату, Михримах Султан. Конечно, ссору начал Шехзаде Баязед, накинувшийся на среднего брата с колкостями. --Как только у тебя хватает наглости приходить сюда после твоей измены жене, Селим?! Неужто, прибежал опять жаловать и просить защиты у Мустафы от моих нападок?!—с презрительной усмешкой съязвил Шехзаде Баязед, за что и получил от брата убийственный взгляд с резкими словами: --Мои отношения с моей женой не должны тебя касаться, Баязед, да и я никогда не бегаю жаловаться никому, предпочитая самолично решать мои проблемы с конфликтами, в отличие от тебя, Баязед! Ведь это именно ты, постоянно у нас бегаешь жаловаться!—из-за чего, постепенно вскипающий яростью, Шехзаде Баязед готов был в любую минуту взорваться и накинуться на старшего брата с кулаками, если бы ни, вовремя вставшая между ними, Михримах Султан, занявшая нейтральную сторону и обрушившая на, готовых в любую минуту вцепиться друг в друга Селима с Баязедом. --Немедленно прекратите! Успокойтесь! Что, вы, оба здесь устроили?! На вас, же смотрит вся управленческая верхушка Империи! Баязед, Селим прав в том, что его отношения с женой тебя не касаются! Хватит нападать на него из-за этого, да и к тому, же, если это тебя успокоит, они уже помирились прошлой ночью! Лучше займись своей личной жизнью и не лезь в чужую!—отрезвляюще прикрикнула на братьев Луноликая Султанша, грозно посматривая: то на Баязеда, то на Селима, который уже отошёл в сторону, не желая, и дальше разбираться с братом, да и к тому, же, уже заметил, царственно приближающегося к ним, Мустафу, которому он почтительно поклонился в знак искреннего приветствия, за что оказался одарен доброжелательной улыбкой с кивком головы старшего брата, подошедшего к, отчаянно пытающейся, призвать, покрасневшего от, ещё продолжающей бушевать в нём, ярости, Шехзаде Баязеда к благоразумию, Михримах, у которой ничего не получалось, ведь её младший брат так и норовил приблизиться к моему дражайшему мужу для того, чтобы вновь напасть на него с колкостями, что легко могло бы спровоцировать обоих юношей на беспощадную драку, из-за чего Мустафа бросил на Баязеда строгий взгляд и грозно мотнул головой для того, чтобы тот немедленно подошёл к нему и, когда младший брат, тяжело вздохнув, подчинился и подошёл, вразумительно произнёс, тем-самым приводя его в чувства и как бы давая отрезвляющую встряску: --Всё, Баязед! Моё терпение исчерпалось! Я решил разделить вас с Селимом тем, что отправляю тебя обратно в Кютахью, а его оставляю здесь, так как ему предстоит вступить в права регента Государства, так что можешь собираться и отправляться в свой санджак в самые ближайшие дни! Я больше не желаю тебя здесь видеть, раз ты не умеешь себя вести так, как полагается порядочному и благовоспитанному Шехзаде!—и, не говоря больше ни единого слова прошёл в зал для заседания вместе со всеми и с моим мужем, провожаемый яростным взглядом Шехзаде Баязеда, которого продолжала вразумительно поучать Михримах Султан, решившая, немедленно разобраться с его фавориткой, то есть Фатьмой Хатун.