что ведет тебя вперед

Тартар похож на бесконечно повторяющийся зал после великого празднества гротескного сатурналия; все гости ушли, остался только скрежет опаленных костей и эхо давно исполненных песен, так сильно похожих на вопли скованных кандалами заключенных, чей воспаленный рассудок давно обглодан фуриями, как мертвое тело — изголодавшимися канализационными крысами. Тартар слаб и скорбен, Тартар чахнет, и Стикс качает его в объятиях, как младенца. Загрей пересекает Тартар без страха, прорывается через тюремный калейдоскоп, рассекая пленников идеально сбалансированным, слишком правильно лежащим в ладони Стигием, верным его руке лишь пока та пытается заглушить душами вечный голод, затаившийся в старательно упрятанных разломах; Загрей пресекает Тартар без страха и в голове своей уже вовсю представляет дневной свет и то, как его примет еще ни разу не обласканная умирающим солнцем кожа. Тут он слишком хорош, слишком стабильна его внутренняя неприкосновенная гармония, слишком просты его помыслы; потому когда Загрей находит окно в начало начал и позволяет Стигию распороть тыльную сторону ладони, чтобы напоить своей кровью — бегущей алой рекой, настолько горячей, что целый новый мир, весь целиком, мог бы согреться ее теплом, как живой, — блестящий густой дым, то им не движет что-то дурное, лишь любопытство, кажущееся слишком юношеским для его возраста. Тогда Хаос и принимает Загрея, ставит на один из островков-обломков древнего здания, дрейфующего в абсолютной пустоте, чтобы впервые как следует разглядеть его, похабный и прекрасный шедевр из плоти и костей с математически безупречной архитектурой тела, с живым атласом подколенных впадин, с грубыми высеченными ладонями-точилами, с сухим теплым шелком крепкой спины, и роскошью узловатых пальцев в сырых темных ветвях-венах. Загрей не видит ничего плохого в том, чтобы склонить голову перед теми, кто дарует ему силу, Загрей не раз делал это перед богами Олимпа, и Хаос видит следы их тщеславия, расплывшиеся под его кожей нежно-фиалковыми мазками и осьминожьими чернилами, Хаос слышит в голове Загрея эхо их голосов, вечно пререкающихся друг с другом и предлагающих дары поизощреннее; он слышит хрустальный смех красавицы Афродиты и ее ласкающие слух обращения, какие девы дают далеко не каждым своим лучшим любовникам и верным мужам; он слышит голос Ареса, его речь похожа на бесконечное острое лезвие, которое высекло шепоты и крики из-за чего бы то ни было много лет назад. И Хаос прогоняет их прочь, спугивает, как страшных падальщиков или дурные сны, чтобы в резкой, едва ли не оглушающей тишине, услышать единственный желанный голос, сложенный из высоты и тембра в идеальных пропорциях, преисполненный благодарностью и текущий в уши как мед с карамелью, как ртутный жар; чтобы увидеть все мысли, плещущиеся в его голове — они интересны и крайне остры из-за скудности воображения, — все его планы на побег из места, где он такой же свой, как гной в здоровом теле; все надежды на встречу с матерью, не вскормившей его, не прижимавшей к сердцу и не взрастившей своими собственными руками, пахнущими первым весенним ветром, но оставившей в нем столько своих следов: привычку слегка щуриться, улыбаясь, и горделиво приподнимать подбородок во время споров; раскидывать руки, как при объятиях, встречая дорогих сердцу, и любовь засыпать на ледяных простынях; наградила его левое око своим цветом, но видеть сокрытое позволила двумя глазами. Загрей всегда уходит слишком быстро, гонимый вперед своим желанием и воющим в руке Стигием, тоскующим по битве каждую новую секунду все сильнее; Загрею теперь ничего не остается, кроме как бежать куда-то далеко, за пределы выдуманных им стен, за пределы осязаемого, куда угодно, лишь бы не загнать себя в угол, не оставляя шансов выбраться; ткань одной реальности рвется, проваливаясь, и острова тают в темном ничто, и все, до чего глаз может дотянуться, теряется в грязном тумане. И снова есть только Тартар. Асфодель плачет и стонет, корчится от оргазмически-огненной боли; некогда прекрасный, теперь он тонет в лаве Флегетона, как смертный в кипятке, и никто не слышит крика, потому что язык давно спилен под самый корень, а зубы — под самые десна. Стигий прокладывает путь тому, кто дал ему второй шанс; изничтожающий, Стигий пляшет в руке, заходясь жутким танцем, оставляет после себя черные полосы на землях Асфоделя, и Загрей долго смотрит на них, так сильно схожих с линиями жизни на его широких ладонях; Загрей стоит, и Асфодель несмело касается его ступней, пробирается с горячим воздухом в легкие, удушая, и слизывает пот с плеч. Загрей смотрит на линии и их не счесть сколько. Не счесть, сколько раз он тут умер. Хаос встречает Загрея торжеством ночи, ее прохладой и желанием напиться черных вод, чтобы избавиться от невыносимой сухости во рту, но Загрей еще верен порядку, его внутричерепные демоны пока не успели спустить все на потакание желаниям; Загрей приносит ему амброзию, даже измученный жаждой проносит ее сюда нетронутую, завернутую, как дите в пеленки, чтобы не разбилась. Загрей говорит: я ношу ваши дары как одежду, вторую кожу, примите же это в благодарность, в благодарность за все; и Хаос почти жалеет, что сказано это слишком сухо, без колючего инея искренности, который трогает голос Загрея, когда он говорит с иным богом, которому всецело подчинен и, кажется, был изначально, со всем своим безупречным и абсолютным строением, сделан специально под него; к которому его тянет с силой, вынесенной за скобки для сохранности привычной реальности, с которым хотел бы срастись пальцами, подобно двум ивам над черным блестящим провалом водоема, где вода отравлена их скверной, срастись во всех миллиардах доступных комбинаций, пока еще можно, пока все не начало разрушаться. Хаос мог бы уподобиться богам Олимпа и раздавить его мечты забавы ради, сказать, что подобное никогда не свершится, но это ни к чему; такую мысль Загрей сам давно вынашивает в молчании и бегстве. Утвердившись, она станет похожа на острейшую из игл, которую предстоит ткнуть в едва начинающую затягиваться рану, и не без тяжести на душе встретит Загрей всю ту боль, что исторгнет такая рана. Впрочем, Хаос уверен, он переживает ее, как любую другую, или стерпит, ведь он так хорошо умеет терпеть боль, потому когда Загрей, принимая самый смертоносный из его даров, уходит прочь, он не окликает его даже советом. В Элизиуме, милосердно звенящем ритуальными гонами и заполненном мягким запахом датуры, все рушится. После каждого сражения Загрей отбрасывает Стигий в молочную траву, как что-то мерзкое, резко опостылевшее ему. Возрожденный, он становился непокорным перед тем, кто собрал его из осколков, стал жадным, и голод его, некогда долго не просыпающийся после одной испитой души, становился невыносимым. Стигий хорош в битвах, но стоит им прекратиться, как он зовет на новое сражение, обжигая ладонь и пробирая вибрацией каждую кость в теле до тех пор, пока его не обрушат на очередного несчастного. Казалось бы, чего стоит взять любое другое из благородных орудий, а это, неверное, бросить, но ни одно из них Загрей не чувствует так хорошо, ни одно из них не ощущается продолжением собственной руки. Нести Стигий тяжело, и каждый из даров лишь усугубляет положение, давит позвоночник Загрея к полу, расправляет до влажного костяного щелчка между лопатками. Он уже забыл, когда останавливался в Доме, чтобы перекинуться с кем-то парой слов или опустить голову на холодную подушку, а не несся дальше, чтобы в Элизиуме вновь повалиться оземь, судорожно сжимая и разжимая пальцы, как когти хищные птицы, которых Загрею еще не приходилось видеть. Его попытки бессчетны и ни одна из них не облегчила ношу, не сделала сильнее ни на одно мгновение. В Хаос он почти проваливается, тут нет бесконечных стен, на которые можно опереться, к которым можно прижаться, за которые можно ухватиться, чтобы не упасть по-настоящему, и Загрей падает в угольно-космический ультрамарин, а Хаос подхватывает его десятками ладоней под позвоночник, лопатки, поясницу, бедра; азотом студит воспаленную кожу рук, придерживает голову, чтобы текучая пустота не коснулась его лица и не высосала все цвета. Загрею кажется, что Хаос сейчас сжат в микроточку и все сотни глаз, которыми он обладает, направлены лишь на него; в это мгновение он говорит то, что все время проглатывал, что облизывало его кишки изнутри, говорит: я не знаю, верно ли то направление, в котором я иду, я ничего не знаю, я просто чувствую, что нет здесь моего места, я же… не один это чувствую? И Хаос, конечно же, мог сказать о том, что все не зря, что он тоже чувствует и даже видит причину, ту отколотую часть, которую Персефона забрала с собой, случайно или из злого умысла, без которой все кровоточит и превращается в вязкое марево, без которой очень тяжело противостоять отцу, персонифицировавшему в собственном отпрыске все уродливое, яро ненавидимое, отрицаемое и неприемлемое, для которого объединил все девять кругов ада в одном. Это бы так помогло Загрею, это бы распалило утихающий огонь внутри, пробудило желание до чесотки; но Хаос лишь молчит, всматривается в его лицо, в линию губ и бриллиантовое крошево, лежащее на его ресницах, как родное, а потом аккуратно прикладывает палец к его лбу, и бесконечная пустота вокруг дребезжит фразой: а вот тут, мой любимейший из хтонических бессмертных, заканчивается созвездие Девы. И Загрею потребуются целые года, чтобы понять ее смысл. Загрей едва выходит из храма Стикс, сначала он держит руки подобранными под живот, как делают беременные с подступающим выкидышем, а потом его изодранная спина надламывается, и он падает в ослепительную колючую гладь, в полосу снега, утыкается в нее лицом, чтобы напиться влагой, которую натопят его губы. И не встает, пока не ощущает на коже взгляд, прошивающий ее стежками, пускающий еще крови поверх пролитой, кропя белое полотно, — приходится приложить усилия, чтобы выпрямить позвоночник, вернуть ровный дыхательный ритм и взять Стигий, который впервые за долгое время берется в руку обычным оружием, без тремора обессмысленной жажды, перерастающей в мерзкую похоть и азарт. Лорд Аид смотрит на него, как на пуповину чудовища, истекающую скверной, как на вывернутую наизнанку цитадель зла, как на зверя, насильственно откатанного назад, к примитивным инстинктам. И этот взгляд отчего-то пробуждает в Загрее беспричинный оптимизм, который вырывает из его горла смех, сначала слегка нервный, но быстро сошедший до полного успокоения. Загрей думает, что если в самом конце нужно выпить всю злость, которую кто-то может испытывать к нему, рискуя захлебнуться, и затушить всю ненависть, надсадно выламывая себя до обугленных остовов, то черт с ним, он готов. И даже если он падет сейчас, то бесконечная мыслящая пропасть, полная предвечернего стазиса, будет ждать его вечно.